к этому искусственному диалекту. Усилия эти выражаются в том, что в
общественных местах, на вокзалах, в поездах, и везде, где только возможно,
на полную мощность включены передачи китайского радио, которые транслируются
беспрерывно и на которые никто не обращает внимания. Автобусы, проезжая по
городским улицам, оглашают все вокруг громким монотонным повторением своего
маршрута через динамик; поначалу меня это сильно интриговало и озадачивало;
не зная китайского языка, я никак не мог понять, что могут означать эти
постоянные распевания мантр автобусами, звучащие примерно как "Господи
помилуй, Господи помилуй" или "Харе Кришна, Харе Рама". Телевизор также
изъясняется исключительно на мандарине; но здесь для подстраховки любая
реплика дублируется также и с помощью иероглифов.
Китай оставался закрытым для Европы и тогда, когда на Западе вошла в
моду "chinoiserie", или "китайщина". Европейское рококо не то чтобы
переосмысливало традиционное китайское искусство - это были всего лишь
полушутливые, иронические подражания чему-то весьма очевидному и наглядному,
но вместе с тем и остававшемуся непонятым. Китайская литература не была даже
и наглядной. Трудности заключались не столько в иероглифической системе
письменности, сколько в совершенно другом смысловом и символическом строе
китайской поэзии. Скажем, сексуальные взаимоотношения никогда не производили
в Китае впечатление чего-то двусмысленного и непристойного. Китайцы
воспринимают их как взаимодействие женского и мужского начала (инь и ян),
или, проще, сводят к культу плодородия, но в любом случае это нечто обычное
и естественное для них. А вот вся эмоциональная сторона этих отношений (то
есть собственно любовь, в новоевропейском смысле) уже кажется китайцам
чем-то совершенно неприличным. Поэтому вся непомерная по своему объему
китайская поэзия практически не затрагивает эту тему; единственный мотив
такого рода, который в ней культивируется - это тоска жены по мужу,
отправившемуся в далекую поездку. Существуют, конечно, произведения, в
которых присутствует и психологическое, эмоциональное проявление любовного
влечения; но они всегда воспринимались как нечто настолько непристойное, что
их не решались включить ни в одну поэтическую антологию.
Перед поездкой я попытался ознакомиться с этой герметической для
европейского сознания цивилизацией; много времени мне на это отвести не
удалось, но то, что я узнал, удивило меня безмерно. Я знал, что Китай с
древнейших времен считает себя центром мира, в том числе и культурным (само
наименование страны - "Чжун Го" образовано не от названия заселяющего ее
этноса - Хань, как обычно, а означает просто "Срединное государство", в
буквальном переводе с китайского), но я никогда не думал, что у него есть
столько оснований для этого. Я привык оценивать любую нацию в первую очередь
по ее культурным, творческим достижениям (или хотя бы устремлениям). У меня
неизмеримо большее почтение вызывает крошечное афинское государство,
создавшее поразительно пластичную и разработанную культуру, чем грандиозная
Римская империя, которая целиком находилась под обаянием этой культуры и
принесла очень мало своего (хотя имперская постройка - это тоже творчество,
и тоже проявление культуры). Не зная ничего о китайской литературе (вполне
обычное для европейца невежество во всем, что выходит за пределы его мира),
я был уверен, что ее просто и не существует, за исключением каких-нибудь
разрозненных отрывков. В действительности же оказалось, что это до Европы
доходили только совершенно незначительные отрывки, да еще так дурно
переведенные, что они могли вызвать лишь тяжкое недоумение по поводу
существования хоть чего-нибудь осмысленного в Китае (о России и говорить
нечего - хоть мы и упираемся, как говорил Чаадаев, одним локтем в Китай, а
другим - в Германию, но взгляд наш устремлен только в одну сторону, на
Запад, и все наше знакомство с восточной поэзией обычно происходит через
перепевы перепевов). В самом же Китае литературное творчество всегда стояло
на огромной высоте.Академик Алексеев, глава русской китаистики, приводит в
своей книге о китайской культуре удивительные сведения. Само отношение к
поэзии в Китае уже сильно отличалось от европейского. Постепенно оно
превратилось в настоящий культ: обожаемого поэта там читают вслух с
зажженными благовонными курениями, медленно переписывают по многу раз его
произведения и заучивают их наизусть в бесконечном количестве. "Цзин" -
канонические книги конфуцианской школы - штудировались с раннего детства со
всеми комментариями и также заучивались наизусть десятками страниц. Поэтому
китайская культура, как утверждает Алексеев, не прекращалась и не
уничтожалась ни на один исторический момент. "В жизни Китая было много
разгромов всякого рода, разрушений, уничтожений всего живого, но все это
только частично. Потом все возрождалось в таком же виде, и возвращение к
старине было вечным лозунгом". Я думаю, иероглифическая письменность, со
своей стороны, сильно способствовала этому постоянному поддержанию
преемственности. Если в Китае и сменился этнос, как считает Л. Н. Гумилев,
то это, может быть, и поменяло язык, но оставило письменность в
неприкосновенности. "Китайский литератор даже начала ХХ века как бы
включался в общую историческую цепь литераторов, начиная с Конфуция (VI-V
век до Р. Х.)", говорит Алексеев. Даже новые понятия здесь часто
обозначаются уже существующими иероглифами. Когда я пытался читать в
оригинале Лао-Цзы (старшего современника Конфуция), меня удивил
встретившийся мне в одном из его стихотворений значок "Америка". В
параллельном английском переводе он передавался как "beautiful", и только
тут японял, что хотел сказать мой китайский друг, не владевший русским
языком, когда сообщил мне, что "America is beautiful", указывая при этом на
знакомый мне еще с России иероглиф (дело происходило в Уси, пригороде
Шанхая; американские бомбардировщики уже третью неделю наносили бомбовые
удары по Европе).
Правила стихосложения, принятые в китайской поэзии, несравненно строже
и сложнее, чем на Западе. В китайском языке всего четыреста слов, или,
вернее, слогов, в то время как смысловых понятий (и соответствующих им
иероглифов) там около 50 тысяч. Поэтому, для того, чтобы обозначать эти
понятия в устной речи, используется особое интонирование слов. Скажем,
китайское слово "и", в зависимости от того, как именно оно произнесено,
приобретает различные значения, которых насчитывается, вообще говоря, до
сорока. В некоторых диалектах китайского языка используется девять
музыкальных тонов (и каждое слово скорее поется, чем произносится; если же
сказать его как-нибудь по-другому, исказить его мелодический рисунок, то оно
становится совершенно непонятным для китайца). В общепринятом мандарине,
упрощенном языке, всего четыре тона - но, надо сказать, и этого вполне
хватает, чтобы повергнуть в полный ступор европейца, пытающегося запомнить и
воспроизвести простую фразу на китайском языке. Эта особенность предельно
усложняет технику стихосложения: в китайской поэзии рифмуют не только сами
созвучия слов, как в Европе, но и их музыкальную тональность тоже. Но,
несмотря на эти трудности, поэзия в Китае производилась в объемах, которые
трудно представить себе европейцу. "Уже в IV веке до Р. Х., - пишет
Алексеев, - возникла группа первоклассных поэтов во главе с Цюй Юанем. Эта
поэзия, несмотря на дату своего возникновения, доступна и сейчас любому
начитанному китайцу и приводит его в неизменное восхищение. Далее поэзия
развивалась, переживая один золотой период за другим. Ханьские поэты
сменились в IV-VI веках новой блестящей плеядой. Танская поэзия (618-907
гг.) объединяет новое поколение поэтов, очень разнообразных и многочисленных
(до 2500), среди которых были и такие колоссы, как Ли Бо и Ду Фу (их на
Востоке, похоже, ценят никак не меньше, чем Шекспира или Гете на Западе - Т.
Б.). Их продукция еще поддавалась учету. Но этот расцвет поэзии оказался
лишь предтечей нового "золотого века" - поэзии эпохи династии Сун. Общее
число китайских поэтов измеряется десятками тысяч имен". Но в Китае
стихосложением занимались далеко не только профессиональные литераторы
(впрочем, и сам профессионализм понимается в Китае не так, как в Европе. На
Западе профессионалом считается тот, кому удается зарабатывать себе на хлеб
своей творческой деятельностью; китайские же поэты, хотя и публиковались, но
денег за стихи не получали - "былобы стыдно", говорит Алексеев. У нас же,
наоборот, Пушкин всю жизнь стыдился писать стихи ради стихов, и постоянно
твердил всем и каждому (вплоть до царя и Бенкендорфа), что только нужда в
деньгах побуждает его к поэзии. Не знаю, как бы он оправдывался, если бы
Смирдин не платил ему по 10 р. за строчку (20 или 30 долларов на наши
деньги) - пожалуй, трудно было бы объяснить тогда кому-то, зачем нужны все
эти элегические затеи). На государственных экзаменах, которые открывали
доступ к высоким чиновничьим должностям, обязательно требовалось совершенное
владение стихотворной техникой. Постепенно сформировалась целая
наследственная каста феодальной бюрократии, представители которой и
именовались литераторами. Это были чиновники, не имевшие необходимости
зарабатывать себе на жизнь - они жили за счет крестьян, которые полностью
содержали их, оплачивали их обучение, книги, поездки на экзамены, сложные и
дорогие. И на каждом из этих экзаменов рассматривались стихотворные работы
этих чиновников-поэтов, которые все накапливались и накапливались в
библиотеках и к ХХ веку (после трехтысячелетнего накопления) составили свод
поэзии, объем которой не поддается теперь никакому учету. По этому поводу
мне вспоминается шутка Герцена о том, что в Петербурге можно встретить
людей, которые беспрерывно пишут, то есть чиновников, и людей, которые почти
никогда не пишут, то есть русских литераторов. Китаю, похоже, удалось решить
эту проблему, совместив эти две должности воедино.
Вся эта поэтическая продукция никогда не оседала мертвым и бесполезным
грузом. Китайцам свойственно совсем другое, чем нам, отношение к
поэтическому тексту. В принципе, у нас тоже считается, что поэзия, и, шире,
искусство - это единственное полноценное отображение действительности, что
наука никогда не предлагает ничего, кроме мертвых схем, описывающих мир
всегда лишь с очень небольшой степенью приближения, грубо и отрывочно.
Наверное, все с этим согласны, но при этом никому не приходит в голову
разрабатывать какие-нибудь идеи, опираясь исключительно на поэтические
тексты. В Китае же это было принято со времен Конфуция, который все свое
учение возвел на фундаменте "Шицзин" - сборника народных песен и культовых
гимнов (это, кстати, самые древние из дошедших до нас образцов китайской
поэзии). Подход этот культивировался в Китае повсеместно и по любому поводу.
Составители китайских энциклопедий чаще всего, как говорит Алексеев,
воздерживаются от суждений любого рода, ограничиваясь лишь тем, что они
приводят различные тексты и сопоставляют их. Знаменитая энциклопедия "Тушу
цзичэн", состоящая из 10 тысяч томов, содержит в равной мере и научный
текст, и художественные произведения. Скажем, в разделе "чай" приводятся
поэтические тексты, связанные с чаем (который рассматривается как цветок и
как напиток). У нас в Европе такое отношение к поэзии было свойственно,
