свое блюдет: чернь бояр безо суда побила, княжеской власти умаление от
того! Кто прав тут? И кто что поделать бы мог!.. Я, сынок, Данилу
покойного как тебя вот видел. Другом был ему. И Ивану Митричу служил при
палате княжеской. Пото и грамоту передал.
- А кабы князь Иван Михайле Тверскому город подарил? Ты бы отвез
грамоту ту?
- Не знаю, Мишук. Не думал об етом. Чего о том баять, что было бы,
если бы да кабы... Отвез я грамоту! Даниле отвез. Не Юрию. Юрию еще бы
подумал, везти ли...
- Ну, а мне как? Мне ить жить, батя! Скажи! - требовательно попросил
Мишук.
- Не скажу, - глухо и не вдруг отозвался Федор. - Чести своей не
роняй. Верен будь. Не робей на борони. То все скажу. А как поворотит жизня
- сам понимай. Мое прошло время, сынок, а наперед не рассудишь, не
прикажешь, будь ты хоть семи пядей во лбу.
- Стало, драться с Михайлой?
- Стало, так! Чего-то больши бояра думали о себе? Те же Протасий с
Бяконтом? Ну, а ты у Протасия служишь...
- Дак коли набольший бесчестен, и тебе тож?!
- Опять не скажу. Не знаю. Прости меня, Мишук! Стар я стал... Был бы
жив Данил Лексаныч, не ратились бы и с Тверью. Женить вот мать тебя хочет!
- Не погуляно вдосталь, батя! Да и... Мне-ста женитьце в Переяславли
не корысть. Московску боярышню какую взять с приданым, дак ништо... Ты
даве конем укорил, а другой по платью судит, третий еще как-нито... И всем
единако нужно, сидел бы ты на добре да на земле, дак и был бы добрым
женихом! А на низу мне быть тоже никак неохота. Рази я хуже их?! И батька
мой - ты то есть - не хуже никоторого из ихних. Дак почто и низить себя?!
Али я плохо говорю, все про корысть да про корысть... думаешь? - промолвил
Мишук с неуверенной дрожью в голосе. Федор услышал неуверенность, омягчел.
Сказал бы: по любви женитьце нать! Сам-то не по любви женился! Ну, а коли
так... Возразил осторожно:
- По породе надо выбирать. Доброго кореня чтоб. Ну, а придано: оно и
придет, и уйдет - не увидишь! Война, мор ли... Погуляй ищо, подумай. Жить
не с приданым, с человеком! - И добавил словами песни: - <Придано висит в
клети на грядочке, худа молода жена на ручке лежит, на ручке лежит,
целовать велит, целовать ее, братцы, не хочетце!> Так-то, Мишук!
И Мишук, как давно, в детстве, зарылся лицом в бороду отца. Волоса
мягкие у парня еще, в-мать... <Добрый ты у меня, Мишук, гляди, и не
наживешь живота-прибытку! Злее надо быть. А и злому не корысть, к старости
самого ся скушно станет... Спи, сын, утро вечера мудренее!> Спи и ты,
Федор, что мог, сделал ты для сына, а дальше - Бог да судьба!
ГЛАВА 16
Зимою 6813 года (1305 по Рождестве Христовом) преставился престарелый
митрополит киевский и всея Руси Максим, декабря в шестнадцатый день, и
положен был в соборной церкви Пресвятой Богородицы, во Владимире.
Князь Михайло по совету епископа Андрея, матери и думцев своих послал
в Царьград на поставление владимирского игумена Геронтия. С Геронтием
князь допрежь того виделся и толковал и, в общем, одобрил материн выбор.
Надлежало уведомить прочих князей о новом восприемнике духовной власти.
Великокняжеские гонцы понеслись во все концы Руси Великой. Владимирская
земля в лице своих епископов и князей признавала выбор Михаила. Новгороду
Великому было не до того, чтобы спорить о митрополичьем престоле.
Рязанская, Смоленская и Брянская земли также не помыслили противустать
Михаилу. Тревожили земли западной Руси. Волынский князь Юрий Львович все
молчал. Не ответил он и на вторичное послание Михаила. Наконец, кружным
путем, до Твери дошла злая весть. Юрий Львович, задумав, за спиною
Михаила, учредить свою митрополию и таким образом разорвать и без того
обессиленную Русь в церковном подчинении на две части, отправил в Царьград
<наперебой> своего ставленника, ратского игумена Петра, того самого, что
несколько лет назад представлялся на Волыни митрополиту Максиму и поднес
ему образ Богоматери собственноручного письма.
О ратском игумене говорили только хорошее, и все же это была
катастрофа. Оставалось надеяться на то, что Геронтий доберется до
Константинополя раньше Петра и что патриарх Афанасий с кесарем Андроником
Вторым снизойдут к просьбе Михаила. Ежели снизойдут! Палеологи кумились с
Римом, а в самих областях империи было зело неспокойно: бунтовали
наемники, церковные споры раздирали Царьград... А тут Новгород, упрямо не
желающий пускать на стол Михаила, а тут новые козни князя Юрия Данилыча,
который тянет и тянет с Рязанью, а тут свои бояре, требующие земель и
походов... Михаил рассылал грамоты, крепился и ждал.
ГЛАВА 17
Юрий вернулся из Рязани в гневе и сраме. Василий Константинович
прилюдно опозорил Юрия, бросив ему: <Ордынский прихвостень!> И кличка,
чуял Юрий, прилипла, как смрадный плевок, поволоклась за ним на Москву.
Отдать Коломну московским князьям Василий, как и его плененный отец,
решительно отказал, невзирая на то что город уже не первый год находился в
руках москвичей.
- Как еще поворотитце! Время придет, не мы, так внуки наши воротят
Коломну! - зловеще пообещал он Юрию.
Рязань жила страстными надеждами сбросить татарское иго, возродить
прежнее велелепие. Уже не помнилось, что ходили под властной рукою
Всеволода, помнилась великая черниговская и киевская старина, и оттуда, от
пращуров, от времен, во мгле веков утонувших, тянули рязанские князья
древнее свое родословие, основу гордыни своей. Сами некогда хотели
поддаться Батыю, бают, прежде Юрия Всеволодича ходили на поклон! А ныне
словно умом тронулись: по всему граду чтут рукописание некакое о походе
Батыя на Рязань и о вельможе Евпатии Коловрате, будто бы остановившем
целое татарское войско, и толкуют, и судачат, и грозят, и радуются невесть
чему... Ничего не добился Юрий в Рязани. Мало сам не попал в железа.
Василия, пожалуй, остановила только участь отца, плен коего мог - и очень
- кончиться смертью, ежели бы он поднял руку на московского князя.
<Добро!> - мрачно обещал Юрий, для коего теперь, когда он избег затвора на
Рязани, участь князя Константина уже почти была решена... Выпустить
Константина, а там и Коломну придет отдать? Нет! Нет! - кричало в нем все.
И все вставало супротив. А ежели Михаил потребует?.. (А он потребует,
несомненно!) И тогда? <Ордынский прихвостень!> Сами хороши! Позор, позор,
позор! И все теперя учнут повторять! Правда, Юрию удалось подать весточку
князьям Пронским, племянникам Константина, его заклятым врагам. Правда, и
в Орду (уже из Москвы) Юрий послал немедля донос на князя Василия, а с
доносом - сугубые дары вельможам ордынским, коих благорасположением
заручился он еще в те поры, как обивал ордынские пороги, тягаясь с
Михаилом о столе владимирском. Ордынский прихвостень... Ну, так он ему и
покажет, чего стоит дружба с Ордой! Но пока, но тем часом... Коломна,
казалось, уже уплывала из рук.
Дома тоже было нехорошо. С поездкой на Рязань Юрий тянул, сколь
можно. Тянул всю весну, лето, осень и лишь по началу зимы отправился в
путь. Успели залатать протори и убытки, нанесенные тверскою ратью,
отстроить сожженные села, завезли хлеб в порушенные княжеские дворы. А все
- видел Юрий - что-то подломилось словно: и бояра не так любовно взирали
на князя своего, и в братьях видел он молчаливое несогласие. Бориса, с
тверского нятья, как подменили. Александр не скрывал растущего презрения к
старшему брату. Лишь Иван, всегда немногословный, с головою уйдя в
хозяйство княжеского двора, не мешал, не противуречил, а словно бы и
помогал Юрию упрочивать пошатнувшееся достоинство московского княжеского
дома.
По подстылой земле и первому зимнему насту везли и везли добро и
припасы из сел Даниловых. Путники различных путей, по заведенному отцом
обычаю, не мешкая доставляли припас: рыбу и лен, скору, мед, мороженые
мясные туши, шерсть, рожь и ячмень, горох, овес и пшеницу, портна и
серебро. Купцы, приваженные Данилою, по-прежнему тянулись караванами к
московскому торгу, западные и восточные сукна и камки, бухарская зендянь,
тонкая посуда и оружие, сушеные сладости восточные, изюм и нуга,
редкостный желтоватый сахар, драгие камни, бирюза, жемчуг, лалы и яхонты -
все нынче можно стало купить в торгу под кручей московского кремника. И за
всем, помимо бояр московских, помимо Федора Бяконта с Протасием, надзирал
нынче брат Иван, развязавший Юрию руки для дел господарских. Нет! Не
добьется Михайла своего! Не уступит Юрий тверичам! И через кровь - лишь бы
переплыть, и через смерть - лишь бы перешагнуть! Протасия не попросишь о
такой услуге... Петра Босоволка, вот кого нужно прошать! Этот не откажет и
не отступит ни перед чем.
Подходил Филипьев пост. Снегу в этом году привалило богато. Река
Москва, переметенная сугробами, совсем сравнялась с берегами, и казалось,
с вышки терема, что прямо от изножья кремника тянется-уходит туда, вдаль,
к Данилову монастырю, ровное снежное поле, исчерченное желтыми от конской
мочи струями санных дорог и уставленное там и сям беспорядочными кучками
хором, курных изб и клетей, нынче вдосталь набитых товаром, меж которыми и
по дорогам неустанно сновали кони и люди, мурашами на белом снегу
хлопотливо толкались, бежали и ехали из города и в город, везли бревна и
тес, сено и рожь, связки мороженой рыбы, кули и бочки с разноличным
добром, своим и иноземным. Кипел у изножья кремника город, который он едва
не бросил ради завоеванного Переяславля, город, в котором должен был он
теперь найти опору замыслам своим и силы для дальнейшей борьбы с Михаилом.
Юрий спускался по скрипучим ступеням, проходил в повалушу, в горницы,
в челядню, беззастенчивым взглядом голубых глаз окидывал сенных девок,
щурясь, следил за работой холопов, и те начинали быстрее и быстрее двигать
руками, невесть с чего пугаясь холодного княжеского взора, в коем, ежели
приглядеться, порою шевелилось что-то страшное.
В изложне его встречала робкая жена, заботно и тоже пугаясь,
заглядывала в голубые очи супруга. Руки тянулись прикоснуться к нему:
причесать его разметанные солнечные кудри, но знала - не даст, оборвет,
окоротит, а то и огрубит словом... Юрий думал, туманно озирая покой.
Надоевшая жена (опять выкидыш, - мальчиком, - никоторого сына не может
родить!), ее дурак-отец, Константин Ростовский, что нынче вновь поехал на
поклон в Орду, - все раздражало до зуда в коже. Где-то шевелилось в нем
все боле настойчивое желание отослать жену в монастырь, развязать себе
руки (с ростовским князем рассориться придет тогда!). И чего мать так с
ней ненькается? При бате мало и замечала! Дочь уже стояла, показывала
зубы, топала ножками, задирала рубашонку, бесстыдно показывая все свои
детские прелести. Юрий походя подхватывал дочку на руки. Та, сопя, тотчас
тянулась к пушистой бородке и рыжим кудрям отцовым, ухватывала - не
оторвешь, хошь волосы выдирай... Эх! Кабы сын!
Был четвертый день по возвращении. Юрий все это время или молчал, или
бросал короткие отрывистые слова. Брат Александр на заданный скользом
вопрос о пленном рязанском князе только пожал плечами:
- Михайло же отпустил Бориса? Даже и выкупа не взяли!
Нет, с братьями лучше было не баять о том.
По приказу Юрия, вот уже год, князя Константина держали с утеснением.
Сразу после смерти отца уменьшили свиту, позже сократили стол, а ныне
запретили и последние прогулки верхом окрест Москвы, даже и на двор
узилища выводить перестали. В поруб князя пускали только духовника,
