обрадовался тому: обидно быть взяту простым ратником! Он с новой,
облегченной яростью вздел шестопер, норовя обрушить на голову врага, но
утомленная боем рука подвела или Родион оказался проворнее, - вся сила
удара упала на подставленный щит и пропала впустую, только щит треснул,
лопнула красная кожа и раскололось серебряное навершие щита. Родион
шатнулся в седле, но тут же, извернувшись, как рысь, косо рубанул, тяжелым
клинком проскрежетав по железу. Лопнули завязки панциря, отскочила одна из
пластин оплечья, и лезвие со скрежетом прочертило зеркальную сталь. От
удара у Акинфа враз онемело плечо. Он бросил коня грудью на врага, с
яростью чувствуя, как ослабели пальцы, что допрежь твердо сжимали
шестопер. И все же превозмог и, с болью во всем предплечье, вновь поднял
оружие, но не поспел, и новый Родионов скользящий удар проскрежетал теперь
по шелому и сорвался над грудью Акинфа, слегка зацепив бровь и щеку. <Не
сдамся псу!> - подумал Акинф и, зверея, ринул коня, норовя грудью жеребца
сбить Родиона на землю. Родионов конь, однако, устоял, шатнувшись,
отбросил многопудовую тяжесть окольчуженного скакуна и облитого железом
боярина, а Родионова сабля вновь взмыла ввысь и, миг повисев в воздухе,
стремительным скользящим извивом устремилась вниз. На этот раз Акинф успел
подставить шестопер, но не удержал, не послушалась рука, и получил удар,
мало не в лицо, своим же, выбитым из рук шестопером. Паворза лопнула, и
оружие, вертясь, полетело под копыта коней. Акинф, рванув повода, поднял
скакуна на дыбы заслонясь от очередного удара, и успел выхватить из ножен
висевшую на луке седла, про запас, дорогую бухарскую саблю, с рукоятью в
гранатах и бирюзе, с узорчатой надписью по клинку, которую не любил в бою
за легкость, но теперь, как нельзя, пригодившуюся в беде. Лезвия
скрестились в смертном танце увертливой стали, но Родион бил сильнее, а
Акинф, уже с хрипом и бульканьем выбрасывавший воздух из запаленных
легких, не поспевал отбивать удары слабеющей рукой. Все это творилось
очень недолго, но Акинфу казалось, что он бьется с Родионом не меньше
часа, и уже что-то как надрывалось в нем, когда чужое копье, видно,
кого-то из Родионовых кметей, жестко ударило в бок, видимо повредив
кольчугу под панцирем, потому что под одеждой почуялось мокрое, льющееся
по телу. Акинф был почти рад скорому концу сечи (о смерти он как-то не
думал) и, теряя стремя, заваливаясь, успел только одно подумать еще:
доскакал ли стремянный и успели или нет уйти сыновья?
Последний удар Родиона, в который тот вложил всю силу руки и всю
скопившуюся ярость своего гнева, пришелся вновь на обнаженное от панцирной
скорлупы ожерелье Акинфовой кольчуги, и кольчуга не выдержала, в
разошедшиеся кольца под режущим натиском стали ключом хлынула алая кровь.
Гикнув на расступившихся ратных, Родион, чуть не в один миг с Акинфом,
свалился с коня прямо на распростертое тело великого тверского боярина.
Вцепясь в бороду Акинфа, порвав завязки шелома, запрокинул тому подбородок
и, обнажив широкий нож, вонзил его в белеющее, с выпяченным кадыком,
горло. Кровь ударила струей в грудь Родиону, оросив ему всю кольчугу, и
паркий запах человечьего мяса ударил в нос, а он все кромсал и кромсал
хрустящие позвонки, пока наконец не отделил Акинфову голову от тела, и
встал, шатаясь, не понимая еще толком, что содеял. Свои ратные, обалдев,
смотрели на него с коней. Никто не ожидал убийства, и стремянный
растерянно держал еще аркан в дрожащей руке - думал, господин станет
вязать по рукам великого боярина тверского (какой выкуп пропал!). Озрясь,
Родион, вздрогнув весь от острого смысла того, что створил, крикнул,
свирепея: <Копье!> И тотчас несколько копий услужливо протянулось к нему.
Он поднял тяжелую голову Акинфа, с маху насадил ее на копье и, отдав копье
стремянному, полез, пошатываясь, в седло. Утвердясь в стременах, он, не
глядя, принял копье с головой Акинфа из рук слуги и, подняв его над собою,
с седла оглядел поле. Сеча продолжалась, но уже и заканчивалась. Акинфовых
стягов нигде уже было не видать. От города валом валили переяславцы.
Подскакавший вестоноша радостно крикнул: <Давыд убит!> - и, ткнувшись
глазами в голову на копье, разом острожел лицом. Родион, прихмурясь,
тронул коня встречу подъезжавшим переяславским боярам. В толпе дружинников
мелькнуло лицо Свербея, что оставался в городе, и осклабилось ему издалека
в приветственной улыбке. Еще назади, где-то там, продолжался бой, и
Родион, оборотясь к подъехавшему дворскому, велел повернуть половину
дружины всугон.
Скоро переяславцы окружили толпою своего московского спасителя.
Родион подъехал к знамени, спешился перед княжичем Иваном и, сумрачно
глядя тому прямо в лицо, протянул копье с нанизанной на нем головой
Акинфа.
- Вот, княже, моего местника, а твоего ворога голова!
Княжич Иван растерянно отшатнулся, не сдержав невольного ужаса от
повисшей на острие косматой ноши, а тяжелая темная капля, упав с копья,
впечаталась в изрытый копытами снег, и многие из остолпивших княжича,
невольно оторвав глаза от отрубленной головы Акинфа, проводили глазами ее
смертное падение. И Федор, что как раз, отирая пот, подъехал к толпе
воевод, увидел дрожь княжича, не знающего, что ему делать со страшным
подарком, и угрюмые лица бояр, которые - кожей учуялось сейчас - все
подумали одно: хоть и Акинф, а такого не надо бы! И Федору еще подумалось,
что хорошо, очень хорошо, что не он убил великого боярина Акинфа, и очень
плохо для Родиона, надругавшегося над супротивником своим. Будут теперь, с
молчаливым укором, обходить его в думе великокняжеской, станут сторониться
и в совете, и на пирах, - ежели созовут на пир, - ибо не как свой поступил
он с поверженным врагом. А Акинф Великий, - несмотря на давешнюю измену
князю Дмитрию и нятье Бориса в Костроме, несмотря на все неприятства и
злобы, несмотря даже и на нынешний его набег на Переяславль, - несмотря ни
на что, Акинф был все-таки свой.
ГЛАВА 12
Дары полагались по обычаю. Кони, серебро и ловчие соколы, иноземное
сукно и бархат из западных стран, меха соболей, куниц, бобров и пятнистых
рысей, тонкое полотно урусутской земли, под которым тело не потеет даже в
самую сильную жару, и пьяный мед в легкой берестяной посуде, кованые чаши
и отделанные серебром кольчатые струящиеся брони, не поддающиеся клинку,
какие могут выделывать только одни урусуты. Дары всем: ему, его эмирам,
царевичам дома Чингизова, нойонам, темникам, нукерам, что стерегли ханский
шатер. Дары были богаты и обильны. Он осмотрел подарки того и другого
урусутского князя, остался доволен. Потом были уйгурские купцы и тибетский
лама, с лекарственным порошком из корня женьшень и сорока различных трав,
растущих в горах.
Вечером Тохта прошел в юрту молодой хатуни. Лицо ее, среди
разбросанных кос, белело, как молодая луна. Мерцали глаза. Медленно она
проводила его ладонью по своему лицу, мягкими, как губы новорожденных
жеребят, влажными губами трогала один за другим его пальцы. Тохта смотрел
на нее прищурившись. Тело отдыхало. Он думал.
- А правда, что у урусутов, у всех, даже у князей, только по одной
хатуни? - спросила молодая жена.
Тохта задумчиво усмехнулся. Помолчав, спросил негромко:
- Ты хотела бы стать христианкой?
- Ходить с тобой в урусутскую церковь? - живо отозвалась она, даже
привскинулась на кошме, пытливо вглядываясь в размытое темнотою лицо
своего повелителя. Разочарованно протянула: - Ты же тогда меня оставишь! У
тебя будет одна жена, старшая, или та, византийка! Больше урусутский бог
не велит! Оставишь, да? - повторила она вопросительно и с дрожью в голосе,
с тайной надеждой ошибиться, вся потянувшись к нему змеиным, бегучим
движением молодого тонкого тела.
Тохта глядел на нее и сквозь нее, сузив глаза. Пахло кошмами, кожей,
ароматом тлеющего сандала в курильнице, молодым и здоровым телом жены,
тонким, пронизывающим все, привычным запахом конского пота, горьковатым
дымом кизяка оттуда, снаружи юрты, и запахами степи, чуть слышными
запахами трав, запахом сухого емшана, томительным, как воспоминание...
Напомнилась опять серая, пыльная и грязная от присохшей крови
старческая голова Нохоя, великого Нохоя, что когда-то смещал ханов,
который заставил его, Тохту, убить своих братьев и зарезать эмиров
Телебуги... Кто из этих двух князей будет новым Нохоем на Руси? Наверно,
тот, рыжий, московский князь Юрий, который захватил Переяславль.
Христианский бог слаб, он не может помирить урусутских князей друг с
другом...
Тохта отвернулся от хатуни, встал, вышел из шатра в наброшенном на
плечи чапане под холодные звезды, к бессонным нукерам, что дремали,
опершись о копья. Мела мелкая ледяная пыль, нерасседланные кони за шатрами
беспокойно ежились, переминались с ноги на ногу.
Там вера арабов, а тут вера христиан. И еще другая вера христиан, о
которой толкуют послы франков. И все спорят, и каждый зовет к себе. И есть
своя вера, в которую никто не зовет, вера отцов, вера великого Темучжина,
покорившего мир.
Там, на востоке, за много недель пути, лежит мунгальская степь, про
которую песни и сказания, <голубой Керулен, золотой Онон> - коих он
никогда не видал! Урусутский поп в золотой ризе или мусульманский суфи в
чалме... Или прав племянник Узбек с его мусульманами? Или права Гюль
Джамал, что хочет с ним одним делить кошму, и потому согласна ходить в
урусутскую церковь?
Пахла степь. В режущий холод ветра вплетался неистребимый запах
емшана. Горьковатым дымом несло от кизячных костров. Запах сандала, чужой,
прихотливый, остался там, в юрте. Степной пронзительный ветер леденил
лицо. Небо чуть-чуть посветлело. Перистые прозрачные облака протянулись
оттуда, от не видной еще, но уже скорой зари.
Великий каан урусутов, Владимир, имел много жен. Что же, он выгнал
их, когда крестился в греческую веру? Жен выгнал или отдал другим, а детей
оставил у себя? Этого не бывает. Этого и не может быть. Просто стала
греческая жена главной среди всех жен, так же как и у них, монголов. Жена
не может быть одна у батыра. Тем более у хана!
Бог арабов разрешает иметь сколько хочешь жен... И все-таки
урусутский бог был чем-то ближе, точно так как князь Микаил был чем-то
ближе, чем тот, другой, Гюргий, который раздает дары без счета и льстит
всем и каждому.
Нет, таких, как он, должно остерегаться. В час беды они погубят все.
Лучше пусть Микаил, которого выбрала земля! На сильного можно опереться в
борьбе...
Два тумена, два отборных тумена мунгальской непобедимой конницы
послал он Баяну в Синюю Орду, чтобы выгнать Куплюка. Почему Баян, даже с
помощью его туменов, не сумел воротить свой улус? Тому ли он помогает, кто
действительно храбр? Почему Хайду, из мунгальской степи, поддерживает
Куплюка против Баяна и против него, Тохты? Почему он должен слать послов в
далекий Египет, сговариваясь с султаном против монголов Ирана? Великое
одиночество окружило его в степи! Где ныне Темучжиново девятибунчужное
знамя? Чужая вера - отрава душных городов. Он должен вернуться в степи!
Туда, на реку Яик, в свой новый город Сараиль-Джадит! Там сделает он
столицу Золотой Орды! И пусть урусуты возьмут себе коназа Микаила. Сильный
поможет в борьбе! В конце концов, даже для того, чтобы получать серебро,
нужна твердая власть в Русском улусе! Правда, сильный никогда не будет
рабом. С сильным можно дружить и нельзя повелевать ему, как Баяну...
