ложились на тесаные стены хоромины, и низко гудел, повторяя все одно и то
же. Грехом, Александр подумал было, что мужик попросту пьян, но тот,
как-то наконец утишив собранье, поворотил к тверскому боярину мохнатый
лик, с умно проблеснувшими глазами, и молвил:
- Про то все с вятшими говорка была! Боярину наша молвь надобна, чего
мы, мужи Господина Нова Города, от князей володимерских хоцем! - тут он
подмигнул кому-то в дальнем конце стола: - Изреки, Твердята!
- Князь должен беречи Новый Город, а не латать новгорочким серебром
ордынски протори! - строго изрек названный. Александр Маркович возразил
было, что Орда требует дани со всех, но его тут же перебили раздраженные
голоса:
- Дак платишь своей шкуры ради! Цто Митрей Саныч, цто Ондрей -
единако! Орда напереди, а как свея, дак погоди!
- Ну, Ондрей доколе билси о стол с братом, дак обещал леготу Нову
Городу, а опосле счо?! Дай да подай черного бора да серебра закамского!
И дальний, тот, вновь сказал твердым глуховатым голосом, перекрывшим,
однако, шум прочих голосов:
- Можно платить за работу, а не так! Князева работа - заступа земли.
Пото и ряд творим!
И кудрявый, веселый, в годах уже, кругловатый, улыбчивый, что
спервоначалу прошал - не сробел ли боярин? - вмешался тут:
- Мы-ста свою волость, Новогорочку, сами ся от погромов избавили!
Немчи, вона, кажен год то под Плесков, то под Изборско, то за Нарову
ладятце. Свея тож на Корелу цто ни год, то поход. А под Господина Нова
Города опосле Раковора не хаживали ни единого разу, да и до сей поры!
Отбили Орден, и не лезут, ноне-то гля, на литву поворотили! Отбили и свею,
не дали им на устье засести! По нашей волости, стойно Дюденевой рати,
раззору николи не бывало! Ну, Бежецко громили, Торжок, дак опеть вс° ваши,
низовски князья! Оне и татар водили по Новгорочкой земли!
- Пото мы и сами за ся! - дружно поддержали кудрявого прочие.
Александр Маркович вздумал было слегка рассердиться:
- Дак у вас и приговорено: сел не купляти на Новгороцкой волости
никому, ни суда не судити опричь посадника, и князи русстии вам не полюби
- словно и не Русь вы, и не та же святая Русская земля!
Но кудрявый, сощурясь, спокойно, не дрогнув, принял сказанное, даже
головой помавал:
- Вота! Самую суть баешь теперича, боярин! Право ли деяли,
дружья-товарищи, - отнесся он к прочим, - когда вечем положили пришлым
людям по нашей волости сел не куплять?
- Досыти баяли! - закричало застолье.
- Ни, постой! - остановил кудрявый. - Ты, боярин, как тя, Лександрой
кличут? По батюшке как - Марковичем? Ну дак а меня Олфимом Творимиричем.
По нашему купечкому делу меня на Славне всякой знает, и всякой мне на
поклон поклоном воздаст: Творимиричу, мол! Тожно понимай, боярин! У нас
каждого по отецеству назовут! У нас все вместях: ремественник, купечь,
улица, конечь; цегой-та приговорим всим обчеством, и больши бояра не
отмолвят! Потому мы и живем в довольстви, руками да головой добыто дак!
И вновь загудело застолье одобрительно, подсказывая купцу:
- Мы училища налажали, у нас кажной грамотен, вота!
Дальний, тот, тоже подал голос, показав тверскому боярину черные
ладони, в которые въелась несмываемая железная пыль и угольный чад:
- Кузнечь я! Староста! - сказал он сурово. - Долони поглянь, боярин!
А теперича, - он отогнул отвороты опашня, - гляди, как живу! Здеся вот,
перед тобою, сижу в лунском сукне! Хошь золоту чепь, стойно боярину, на
плеча себе вздену! Взмогу! Женка в черкву придет - не хуже вятших: атлас
да камка, оплечья - парчи веницейской, грудь в серебре, кика в жемчугах да
златом извышита! А теперича друго в слух прими: мой батя под Раковором
лег!
- А мой на том бою еле жив осталси! - подал голос кудрявый купец.
- У его, вона, свеи за Кеголою родителя-батюшку порешили, у медника
нашего два братана из Чудской земли не воротились домой!
- Дак даром, боярин, бархаты ти да серебро волоченое? Даром гривны да
артуги намечки? Чьей кровью за то плачено, боярин?! Тому лунскому сукну -
крови моей цена! Тем жемчугам цена - воля новогорочка!
Сказал - и поднялись голоса:
- Правду баял Твердята!
- Кровью заработано!
- Нашею кровью!
- Пришлых-то теперича допусти на готово, много набежит!
- Толкуй!
- Пришлому народу ту ж волю дай да права, цто и нам, - задавят нас!
- Ратная пора, дак немечь противу меня на борони альбо сидит на двори
немечком, пережидат! - снова вмешался кудрявый. - А в торгу дай ему то ж,
он и по волости вразнос торговать станет, без бою-драки-кроволитья задавит
меня! А кровь чья за землю новогорочку пролита? Моя, да батьки мово, да
вот ихня, обча, дедов-прадедов!
- За вас и володимерски вои кровь проливали честно на ратях, - сведя
брови, молвил Александр Маркович, - и в Чудской земле иные легли, и за
Наровою, и со свеей ратились! Ворог придет, сами прошаете княжеской
заступы!
- Дак пото и кормим новогороцким хлебом ваших-то воевод! - загомонили
новгородцы. - А и к нам приди ин язык, мы примаем! Дак ты будь по всему
наш! По вере, по платью, по еде, по семье...
- Не бегай с рати, как Федор Михалыч, волостель плесковский!
- А то - села подай ему, а как ратна гроза: моя отчина где-нито во
Твери альбо Костроме, Ярославли там, а вы тута сами уж, как Бог поможет да
длань заможет, одно ратовайте!
- И ты своей отчины не бросишь! - отмолвил спорщику Александр
Маркович.
- Ну дак и поцто жить в чужой земли тогда, - опять вмешался кудрявый,
- свою обиходь! Да отбей от ворога, да охрани! Опосле приезжай, гостем
будешь, приму, обласкаю. Торг со мною веди честно, кажному своя выгода
надобе. А не так, цто корысть давай исполу поделим, а протори уж Христа
ради все соби забери!
- Вы со Псковом, вон, тожно не сговорите! - возражал Александр
Маркович. - Так и все грады и веси учнут сами за ся совет держать, и
разыдется язык словенск, и погибнет земля и вера русская!
- Ан врешь! - возмутились новгородцы. - Плесков, да Ладога, да Руса,
да Торжок - то пригороды наши! Им достоит стати, на чем мы постановим, а
не то что, стойно плесковичам, свого пискупа соби прошать!
Рассудительный голос одного из председящих перебил спорщика:
- И у нас неправоту творящих по волости, да и в Нове Городи,
многонько-таки! На пожарах сколь добра пограбили и в торгу, и в черквах! А
наезды по волости, ето тоби цто? А лихву емлют? А цто ябедницы творять?
Завязался яростный спор о серебре весовом и чеканенных немецких
артугах, и Александра Марковича на время оставили в покое.
Наговорено было много, и многое увидено, - как богатое платье и
черные руки кузнеца, - в чем не грех было, запомнив, и поразобраться на
досуге, а об ином, при случае, и князю пристойно повестить.
...Изограф сидел посторонь, и Александр Маркович, боком пролезши по
застолью, подсел к нему, поелику и вправду хотел добыть у мастера икону
доброго новгородского письма. Скоро Олипий, покивав согласно, повел его,
прихватив свечу, через низкую дверь крытым переходом в особный покой, в
коем писал иконы. Тут было мрачно и тихо. Что-то немо громоздилось во
тьме, пахло краскою. Изограф затеплил свечи в стоянце, осветились доски,
едва начатые и уже оконченные работы мастера, деловой беспорядок кистей,
каменных терок, горшочков с толченою краскою, груд яичной скорлупы на
столе, на полу и на полицах вдоль стен. Большие лики святых в трепетном
огне свечей, казалось, хмурились и слегка поводили очами, пристально и
недобро разглядывая чуждого гостя.
Олипий, видя, что тверской посол застыл перед большим Николою с
житием, передвинул погоднее свечу, вымолвил негромко:
- Не концена. Долицное, тута вот... и до сих мест еще не дописал...
- Нравитце, боярин, наше новогорочкое письмо? - примолвил он чуть
погодя, угадав шевеленье гостя. - Низовски-то, суздальски мастеры не тако
пишут! Ихних писем святые, яко светочи над миром надстояше, духовны суть,
но вознесены над прочими! А наши самосознательны, яко же и неции
разумевше, сами ся создають... - Изограф пощелкал перстами, ему не хватало
слов. - По-нашему, мыслю, ближе оно, каково было-то в первые веки!
Повиждь, боярин! Святые мужи на муки шли, а ведь черквы соборной, яко же
ныне, не быша на земли! Еллинское идолослужение быхове и иные мнози идолы,
коим поклонение творяху, и князи и цари насиловаху христиан первых и
всякия муки смертныя им творяше, и не бысть заступы ниотколе же, един Бог!
- Оне вот цего не думают! - Он кивнул неопределенно, и Александр
Маркович, кажется, понял изографа: <оне> были для него сейчас все те, кто
просто ходил в церкви и верил без мысли, за другими, по принятому от дедов
обычаю... - Святые мужи на муки шли самосознательно, - продолжал изограф,
- противу власти предержащей дерзали! Ето понять не моцно иному! Ноне
черквы божии яко храмы закона. В них же и князь, и цесарь, и все со
страхом в сердце, а в те поры не токмо не бысть страха божия, но смех, и
поругания, и заушения творяху им! И вот, шли на муки! Мыслию досягнули
Бога. Тако и пишу. Никола вот: в себе разумеваше, яко же и всякий человек
возможет разумети в себе. Христос ведь призывал всякого, и малых и убогих,
всех в лоно свое! Токмо надлежит самому ся воспитати от греховного
естества своего к божественному, духовному естеству. И Спаса у нас пишут
так же: грозен, но и праведен, не судия свыше, но глас веры и совести
твоей!
Он поворотил другую доску, и почти завершенный новгородский Спас
строго и требовательно глянул своими очами на Александра Марковича, у
которого - после изъяснения изографа и того, что было паче слов и
высказывалось то трепетным движением перстов, то мукою лица, то
взведенными и вспыхнувшими очесами, - мурашки пошли по коже, и едва ли не
впервые подумалось ему строго о том, о чем рек и живописал изограф Олипий:
что верно ведь, не вослед изреченным свыше правилам и канонам, а до всяких
правил и до любых канонов, перед лицом жестокой власти язычников и
гонителей Христа, шли на муки святые мужи, и не в муках тех святость их и
величество, а в том, что сами, не устрашаясь, поверили, приняли Господа и
проповедовали Христово учение прочим людям, не слабея в вере своей и не
поколеблясь духом... И того же, самосознательности, как говорит изограф
Олипий, мужества самим решать и самим на себя брать ответственность за
решения свои, того же требуют они, святые мужи, от всякого верующего им,
от всякого христианина!
Молчал Александр Маркович, и Олипий молчал, а затем, тихо задвинув
икону, примолвил негромко:
- Это вот правда. А она тяжка...
Он оживился, почуяв в боярине знатока и неложного любителя живописи
иконной, захлопотал, достал иную икону, Георгия Победоносца, стал
изъяснять, волнуясь:
- Вот, Егория образ! Его писать и так возможно, яко рыцаря, подобно
орденским божьим дворянам. Католики, те не инако и живописуют. А у нас не
так, в Нове Городи! Он ведь зло истреблял, кое божьему слову не
подвластно, не ради боя или там подвигов бранных, а ради добра! Ему ведь и
убивать, может, не хотелось, он и не убивает змея - казнит! И с
сокрушением сердца копие бранное подъемлет! Змей, аспид, он ведь души не
имеет, кою можно просветить словом божьим, а яд его притекает в мир. Тако
и в жизни сей: злу преграда - духовное в человеке. Каждому предстоит
препоясать мечом чресла свои, побарая за правду!
Я тамо молцял, - отнесся он к соседней горнице, где, едва слышные
отсюда, продолжали спорить мужики. - Оне бают вс° о земном, телесном, а
