новгородцев по душам, не как тверскому боярину и княжу послу, а как гостю
в приятельском застолье, дабы понять, что же мыслят сами о себе эти люди,
столь единодушно отвергшие древнее право великих князей владимирских?
- Даней давать не хотят! - бросал Бороздин, как о само собой
понятном. - Разбаловались! Покойного Александра Ярославича нет на них! Той
поры, как Митрий-князь с Андрей Санычем которовали, они и набрали себе
леготы! Чтобы и сел не куплять в ихней волости, и черного бора не давать,
и суд, почитай, забрали, и посадника, понимай, безо князева слова ставят,
и двор немецкий, вишь, не трогай - сами ся володеют!
- Ну, а наши купчи? - спрашивал Александр Маркович.
- Нашим свой князь заступа! Нашим-то во снях снитце Новгород
утеснить! Торжок под боком, вишь, а товар во Тверь провезть - не вдвое ли
станет! Пото и бунтуют!
Он сердито сопел, озирая чужие поля и перелески. Здесь тоже начинали
жать. Тесно стояли по лугам высокие круглые копны сена, островатые кверху,
к стожарам, словно шеломы доселешних богатырей, а где и продолговатые
заколья на северный новгородский лад. И уже подымались там и сям скирды
немолоченого ржаного хлеба, а из деревень слышался ладным перебором стук
многочисленных цепов.
В Молвотицах все посажались на лодьи и дальше плыли Полою и Ловатью,
перегоняя купеческие караваны с хлебом, льном, скорою и скотом, что
живьем, погрузив на паузки и дощаники, везли и везли в Новгород. Встречь
торопились купцы с иноземным товаром к осеннему торгу, так что в узких
местах расходились едва не впритык, отталкиваясь баграми. Тверичам,
привыкшим к лодейной толчее на приволжских пристанях, все это было знакомо
и близко.
- Гляди! - говорил Бороздин. Опершись о борт, он сплевывал в бегучую
воду. Лодьи ходко шли по течению Ловати, гребцы-тверичи старались изо всех
сил. - Сколь товару везут и водой, и горой! А возьми отрез сукна на
немецком дворе ихнем - хошь две гривны с ногатою, в Торжке уже четыре, а в
Твери - велик ли путь от Торжка! - и все восемь гривен прошают! Мне
скарлату на выходную кочь куплять, стало кормы с двадцати деревень
серебром выложить! Вота сколь! И все они одинаки: за медное пуло задавят,
не вздохнут!
Лес то подступал к берегу, то расходился. Не задерживаясь у
пристаней, проплывали рядки и погосты. Два ли, три раза, начиная от
Молвотиц, их пытались остановить, едва не доходило до сшибок, и Бороздин
велел дружине не снимать броней.
В Ильмень вышли ночью, и до рассвета успели уже далеко выплыть по
озеру. Александр Маркович вспоминал Новгород, как он видел его еще в
отроческие годы, когда в числе молодшей дружины, детей боярских,
сопровождал великую княгиню Ксению Юрьевну (с тех пор как-то все не
случалось побывать), и вздыхал. Гребцы, иные стерши руки в кровь,
сменялись на веслах. Вода тяжело покачивала черные узконосые лодьи. На
закате уже, когда медно-красное, раскаленное солнце почти коснулось воды и
косые его лучи брызгами крови отсвечивали на темно-синей колеблющейся
воде, приблизились наконец берега, и медленно нарастающее течение Волхова
приняло в свои струи тверской караван. Лодьи шли по стрежню, и на
блестящей воде прорезался, как в воротах, далекий город меж двух, уже
очерченных тенью, соборных громад: Юрьева на левом и Благовещения на
Городище на правом берегу Волхова. Как-то их встретят? - гадал Александр
Маркович, про себя положивший за непременное, как бы то ни поворотилось, а
суметь дотолковать с новгородцами, понять то, о чем громогласный Бороздин
не желал и думать даже.
На Городище, или, вернее, Городце, княжеском городке, поставленном в
трех верстах от Нова Города, где их давно уже ждали, было тревожно.
Староста городецкий Ондрей прямо сказал, что невесть, пустят ли и в город
тверских послов...
Когда они наутро в лодьях подходили к детинцу, на берегу, и верно,
встретила их с руганью и издевками разномастная толпа горожан, иные из
которых стояли с шестами в руках, намерясь отпихивать тверские лодьи от
вымола. Бороздин решил тут показать норов. Дружине велел обнажить оружие,
и когда толпа откачнулась, - впрочем, не так уж и оробев: над головами
замелькали ножи и ослопы, - вышел вперед и заорал на чернь поносно.
Александр думал уже было, что Бороздина сейчас и убьют, и весь напружился,
приздынув из ножен гнутую саблю бесценного хорезмийского булата, готовый
ринуть в свалку. Но, как ни дивно, ругань Бороздина подействовала. Толпа,
покричав, расступилась, показались из-за спин черни несколько вятших
мужей, с коими и начался торг.
- Не стану и баять тута! - кричал Бороздин. - Веди в палату владычню!
Я князя Михайлы Ярославича большой боярин и тверской посол! С посадником и
с владыкою буду толковать, а боле ни с кем!
Кое-как утишив, их провели на епископский двор. Бороздин сердито
велел отворить двери Софии - послам пристало прежде посетить храм и
поклониться гробам князей опочивших и местночтимых святителей. Александр
шел следом за Бороздиным и, кабы не честь посольская, готов был голову
отвертеть: все ему было в отвычку и в диковину - и новые украсы соборные,
узорочье, ковань, паволоки и парча, без меры и счета наполнявшие храм, и
сияющие золотою охрою, словно горящие, большие, недавно написанные образа
пророков в высоком иконостасе собора, и серебро и злато церковной
утвари... Отметил он еще на реке и на соборной площади, как расстроился
город за протекшие годы, разглядел и новые каменные стены детинца, что с
деловитою быстротою клали у них на глазах новгородские мастеры палатного
дела. Непрерывно везли и везли плинфу, десятки людей мешали известь, рыли,
подносили и вздымали камень, не прерываясь даже на мал час. И в ретивости
зодчих было такое же, как и во всем, деятельное напряжение воли. Александр
Маркович даже позавидовал Бороздину. Маститый годами боярин словно не
замечал - или не хотел замечать? - упорного и враждебного им единодушия
новгородцев, от меньших до вятших, от черного люда до боярской господы и
до самого владыки новгородского.
В тот же день, недотолковав с посадниками и владыкою, они побывали на
Прусской улице у Климовичей, обошли и объехали всех, кто мог и хотел (как
казалось в Твери) принять руку князя Михайлы, и всюду встречали прямые или
косвенные, с угрюмостью или сокрушением высказываемые отмолвки и отвертки.
- Словно пугань на всех напала! - гневался Бороздин.
Престарелый Гавша, что помнил еще Александра Невского, служил Дмитрию
и воротился из Переяславля в Новгород, не захотев быть под князем Андреем,
сам приехал на Городец толковать с тверичами. У старика была медленная
поступь, голос глухой и с отдышкой, пальцы, скрюченные от болезни, в
коричневых пятнах старости, но глаза на морщинистом дряблом лице смотрели
молодо, а часом даже и проказливость некая начинала играть в умном взоре
новгородского боярина. Гавша, успокоив несколько Бороздина, на другой день
сумел собрать на Городец вятшую господу: старых посадников, кончанских
старост, тысяцкого, приехал степенной, Андрей Климович, еще очень молодой
для своего звания боярин, статный, с решительным, полным огня и какой-то
веселой ярости лицом. И началась прежняя, до хрипоты, целодневная и
бесполезная пря.
Пока перекорялись о черном боре, данях и подводах по Новгородской
волости, без конца поминая села под Бежецким Верхом, забранные тверичами
или пограбленные новгородцами, Александр Маркович сумел-таки отозвать в
сторону старого Гавшу и высказать ему свою задумку о говорке по душам с
гражанами. Тот пощурил озорные глаза, подумал, пожевав беззубым
морщинистым ртом, наконец отмолвил:
- Добро! Вота как сделаем! Ты даве баял, цто икону куплять хошь
знатного письма? Дак ноне вецером будь у Рогатицких ворот, скажешь, к
иконному мастеру Олипию; паче его мало в Новом Городи и мастеров. Ну, а
тамо смекай, купчи да ремественники со Славны придут, с има баять с вецера
до зари моцно, досыти дотолкуесси! Вызнашь, каки люди у нас, може, с того
и Господину Нову Городу кака корысть сдеетце!
Как и следовало ожидать, толковня с вятшей господой кончилась ничем.
Принять княж-Михайловых наместников город отказывался наотрез.
- Велю нашим суды судить на Городце без посадничья слова, и вся
недолга! - грозился Бороздин, когда, проводив новгородских бояр, они
остались одни. - Товару не пустим, да и закамский путь переймем, пущай
тогды попрыгают! Двор немецкий закрыть альбо свово тиуна поставить тамо...
Он медведем, взад-вперед, увалисто шагал по палате, кипя и негодуя.
- Попрут нас отселе, как пить дать! - сказал Александр, и Бороздин,
сердито глянув в его сторону, лишь поперхнулся и проворчал неразборчиво.
Слишком ясно стало уже и ему, что попрут. Завидя, что Александр, глядя на
ночь, опоясывается, вопросил ворчливо:
- Куда?
- В Новгород, со смердами градскими перемолвить хочу!
Набычив чело, Бороздин фыркнул, словно вепрь, пробормотал:
- Вот дурень! - и пожал плечами. - Убьют!
- Убить и тута могут! - отозвался Александр без обиды.
- Дружину возьми.
- Ни! С дружиною и в ворота не пустят.
- Ну, как хошь, своей голове сам господин! - отмолвил Бороздин с
плохо скрытою обидой. Он ревновал ко всему, что делалось помимо него.
До Рогатицких ворот Александр Маркович, выехавший всего с двумя
слугами, добрался без приключений. В воротах их тоже пропустили, не
задержав. Однако потом начались препоны. Город не спал. В ночных улицах
кучками собирались черные люди, проезжали верховые, проходили, позвякивая
железом, пешие отряды оружных гражан. Раз пять останавливали его и, каждый
раз заставляя слезать с коня, долго и въедливо пытали: чего нать тверскому
боярину в Нове Городи? Имя Гавши и сказ, что едет в Славенский конец по
своим делам, к иконному мастеру, помогали плохо.
- Ноне не до икон! - возражали иные. - Бысть в тоби неправда, боярин,
цегось-то ты замыслил не на добро!
Но, поворчав и видя, что боярин и в самом деле один, с парою слуг без
броней и оружия, его пропускали, и даже указывали путь.
В тереме Олипия Александра Марковича ждали и встретили веселыми
возгласами. В небольшой горнице уже кипело говорливое застолье, шевелились
тени по стенам, пламя свечей металось от дыхания спорящих. Бросились в
глаза жаркие лица, крепкие плечи и руки, корявые и темные от работы.
Хозяина, Олипия, невысокого ростом, чуть кривобокого, в какой-то патлатой
сивой бородке, смахивающей на козью, Александр Маркович сперва как-то и не
разглядел. Боярину освободили место, налили чару меда, усадили, охлопывая
по плечам, с прищуром, с любопытством глядючи на смельчака:
- Думали, сробеешь, боярин! Город-от весь на дыбах, гневаютце!
Подавала хозяйка, жена Олипия, и дочь, рослая молчаливая девушка.
Хозяйка, полная, крупнее своего супруга, с задорным лицом, совсем не
чинилась, порою подсаживалась и к столу, пихая чьи-то плечи, и Александр
Маркович с любопытством взирал, как свободно она держит себя в толпе
гостей-мужиков. Эко! И не зазрит никто!
Тверского гостя, мало дав проглотить и куска, взяли в оборот.
Перебивая друг друга, горячо, с пылом и страстью, повели давешнее, о чем
уже досыти толковали бояре: про Корелу, Псков, избыточные дани, шкоты
волостелей Андреевых... И только один, в пушистой бороде, мотая главою,
все тщился утишить столовую дружину:
- Мужи! По-о-остой! Охолонь! - Он протягивал толстые руки,
растопыривая темные и корявые, твердые, словно корни дуба, пальцы
(кожемяк! - догадал Александр Маркович), отчего ветвистые шевелящиеся тени
