своего князя...
И показалось - все кончено. Впервые растерялся маститый московский
тысяцкий. Не ожидал Протасий, что Юрий сумеет удержать Переяславль.
Закачалась было и Коломна. По грехам едва не упустили князя Константина,
что четвертый год сидел в заточении на Москве, взятый на том, памятном о
сю пору, бою с рязанцами... Протасий вспомнил, как тогда, под Рязанью, в
громе и треске сражения, срывая голос, поворачивал лицом к татарам конный
московский полк, и повернул, и повел, и разбил - не впервые ли?! - грозную
татарскую конницу, пусть из наемных татар Ногаевых, уже не раз битых
Тохтой, все равно! Разбил и гнал, и кмети скакали всугон, ярея от
победы... Протасий расправил плечи, и в груди потеплело от давнего гордого
воспоминания. Что-то все-таки он умеет, сумел! Недаром так рвался всегда
руководить ратью, так обрадел, получив от Данилы звание московского
тысяцкого!
Сейчас у него в Москве налаженное хозяйство, сыновья, оба в отца,
такие же рослые, только лицами мягче, в мать. Сейчас за плечами ворох дел
свершенных. Сейчас, коли бы наново все зачинать, то уже и невмочь. Да. Но
ничего не распалось и не погибло на Москве. Князя Константина воротили в
затвор. А там - заняли Можайск, и Переяславль удержал за собою Юрий
Данилыч. На княжеском снеме насмерть уперся: <Не отдам города!>
Конечно, Юрий не Данил. Порывист, излиха зол, жаден. Не в отца. Ну,
дак и молод еще! Как они тогда, мальчишками, буянили тут из-за княжчин, с
оружием отбивали стада... Как он сам, с саблей наголо, вязал данщиков
князя Дмитрия Алексаныча... Всякое бывало по молодости-то лет!
Можайск давно просился к рукам, тут Юрий прав. Не они - смоленский
князь альбо тверичи его бы под себя забрали все одно. Но теперь, сейчас...
А сядет Михайло, тверской князь, не придет им воротить волю Константину и
отдать ему Коломну? Не придет ся лишить Переяславля, что так хотел
получить покойный Данил, и так хитро тогда сделал на совете боярском, так
устроил и с Михайлой Тверским и с Ордой?.. Вот бы чему Юрию-то поучиться у
родителя-батюшки! Наделает он бед там, в Орде, хоть с ним вместях поезжай!
О том, чтобы изменить детям покойного Данилы и поклониться Михаилу
Тверскому, как сделали бояре Андреевы, Протасий даже и мельком не подумал.
Князю своему, даже и мертвому, служить он должен и будет до конца. На
него, Протасия, почитай, оставил мальчишек своих покойный Данил!
И вот, отослав Ощеру, Протасий задумался. Данила бы не поехал в Орду
спорить с Михаилом. Переяславль бы - удержал. И Коломну сумел бы оставить
за собою батюшка-князь. С Михайлой недаром был дружен. А в Орду спорить,
подымать рать татарскую, как покойный Андрей Саныч, - того бы не сделал
Данила, нет, не сделал! И как же теперь он, Протасий? Поддержит Юрия или
осторожно, но твердо отведет его от рокового решения? Юрий и вскипеть
может, и опалиться на него, Протасия! Тогда что ж, к Михайле на поклон?
Все бросать? И бросил бы все. И поместья, и угодья, терема и села - все
это мог оставить Протасий-Вельямин, московский тысяцкий. К чести его
сказать, о добре, о зажитке меньше всего думал он теперь. Бог с ним, с
добром! Бог дал, Бог взял, и все тут. Могила князя Данилы, дела
свершенные, люди, московляне, что верили в него, что радостно улыбались на
улицах при встрече, узнавая своего воеводу (не он один гордился тогдашним
боем под Рязанью!) - вот что держало. Вот от чего нельзя было, грешно было
уйти! Ну, а не уходить? Поддержать Юрия или воспретить ему ехать в Орду,
перемолвить с Бяконтом, собрать бояр: <О себе думал, княже, нас не
спросясь, а - не хотим того!> (А хотим! Хотели же Даниле великого
княжения! Дак то по закону, по праву, по истине Христовой...)
Думал Протасий, великий московский тысяцкий, и чуял, как густо
ударяет в висках расходившаяся кровь. Как быть? Остановить Юрия - значит
поставить под удар все, содеянное Данилой. Поддержать Юрия - пойти против
права и правды, чего никогда не делал и не допускал делать Данил, и тоже,
значит, изменить покойному!
Законна власть Михайлы в роду Всеволодичей. Для всех законна, для
всей Володимерской земли. И надо отдать должное Михайле, достойный он
князь, лучшего не сыскать, пожалуй, ныне в Русской земле! И стол
великокняжеский по праву ему надлежит. А и детки у его справные. И там
безо спора так и пойдет: единая Русская земля, со стольным градом
Тверью...
Решил так, и стало спокойно на душе. Умиротворенно. И пусто. Так
жалко стало своих трудов тщетных, Даниловых дел и устроения! Как тогда
приезжал к ним Михайло, и как встречали, и улицы подмели, и было одно: про
воду спросил тверской князь, есть ли в кремнике? И как после Данил
распорядился отводную башню над ключами поставить под горой... Знал?
Чуял?! Но почему противу Твери?! Против всякого ворога нужна в твердыне
вода!
- Бес, бес меня смущает! - прошептал Протасий и осенил себя крестным
знамением. Но искушение не проходило. Не мог он уехать к Михаилу, изменить
детям покойного! Сам бы с собою жить не сумел потом. И не мог
перечеркнуть, похерить все дела свои и Даниловы теперь, когда княжество
осильнело и наполнено людьми и добром. Не мог!
- Господи! Не о добре, о делах, о трудах своих пекусь, о смердах,
коим печальник и заступа! О детях господина своего, ушедшего к Тебе, в
выси горние! Его же дела сам веси, в лоне своем прия! Наставь меня и спаси
от греха!
И едва не заплакал Протасий, сломленный тяжестью, обрушившейся на
него, не в силах противустать искушению и заранее, тщетно, замаливая
непростимый грех свой, ибо дела и скорби жизни сей предпочел он сейчас
усладам жизни вечной, волю поставил выше правды и должен был получить
воздаяние за то рано или поздно, сам или в потомках своих.
Федор Бяконт нынче хворал. В полуденный зной испил ледяной воды
колодезной - и как разломило всего. Сейчас отлеживался на скользком
соломенном ложе, туго обтянутом нарядною клетчатою рядниной, под шубным
одеялом из хорошо выделанных пушистых и легких овчин (особую, долгорунную
ярославскую породу нынче начали по его приказу заводить в Бяконтовых
деревнях по Воре и Яузе). И Федор, когда легчало, с удовольствием
поглаживал шелковистые длинные завитки. Любил, когда свое, а не покупное.
Крохотная книжица греческого письма, в коей пересказывались преданья
Омировы, раскрытая на перечне богатырей еллинских, приплывших под град
Троянский, без дела лежала на одеяле. Не читалось. Задал задачу им с
Протасием молодой князь!
Решение Юрия не изумило его - он уже и сам многое передумал со смерти
князя Данилы, - но заставило задуматься. Кабы тогда еще, как снимались с
родных черниговских палестин, да сразу в Тверь... А нынче и годы не те -
скоро, гляди, и под уклон покатят! Трое сыновей народилось на Москве! А
там - ни той власти, ни чести такой уж не будет. Да и слишком крепко
привязал его к себе покойный князь. Вотчины, почитай, по всей Московской
волости, добро, терема. Крестным старшего сына Елевферия (Олферья - по
простому-то) стал княжич Иван Данилович. Что ж, он крестника увезет от
крестного своего в Тверь? Да и людей с ним пришло немало. Приживались,
садили вишневые сады под Москвой. Кажись, нонече утихли ссоры с местными,
косые взгляды этих вятичей да мерян московских. Он каменосечцев привез,
так и то поначалу косились на храм Данилов: не так кладут, не
по-владимирски, а инако... Конечно, созидали по-своему, на черниговский
лад, дак, по его-то, и красовитее кажет! Глава коли приподнята на
закомарах, дак словно по воздуху плывет храм! Ноне привыкли уже, не корят,
сами радуются... И снова все порушить? А с Даниловичами - дак надобно
служить Юрию без уверток! Стало быть...
Он отложил проблеснувшую киноварью рукопись. Прикрыл глаза. Кажись,
легчало. С потом отходила хворь. Надо было встать, но он лежал, думал и
думал. Даве заглянул Протасий и добавил тревоги. А ну как сам московский
тысяцкий откачнет к Твери? Хоть и не было молвлено о том, даже и
насупротив того, а все же...
Дверь покоя, чуть скрипнув, приотворилась. По легкой радостной
детской поступи, не отворяя глаз, Федор признал десятилетнего сына,
первенца, Олферия. Глянул, невольно помягчев лицом. Сын стоял, склонив
лобастую мордочку с островатым по-детски подбородком, в прозрачно-ясных
глазах читалась неуверенность - не потревожил ли родителя? Федор
пошевелился, молвил негромко:
- Лежу вот, дрема не берет. С делом ли пришел али с разговором? Ну,
прошай!
Олферка вспыхнул, осветлел улыбкой, подбежал к отцу, прильнул на миг
к потной отцовой ладони.
- Скажи, батя! Великий князь - от Бога?
- От Бога, сынок.
- А как же князь Юрий Данилыч в Орду поедет хлопотать? Выходит, не от
Бога, а от Орды князь ставится?
<И дети уже знают!> - ахнул про себя Бяконт.
Сын меж тем, сперва как-то замявшись и опустив голову, вдруг поднял
глаза, в которых появилась не детская тревожная глубина, и спросил
негромко, настойчиво, совсем уже без улыбки:
- Батя, а ты тоже за Юрия Данилыча?
Словно хлестнул по лицу Федора! То был отрок как отрок, а тут... И
отец смутился. Уже не пораз первенец задавал ему вопросы, на которые он и
ответить не мог. Или так вопрошал про ясное, понятное всем, что Федор
мешался. Начинал отвечать витиевато, как в думе боярской, и сбивался, чуял
- не то! И сын, поведя головой, будто муху отгоняя, перемолвливал да
подчас такое и так, что отец замолкал, не в силах сыскать нужного слова.
Как-то загвоздилось сыну, на летах еще, спросить:
- А для чего все люди?
- Служение Господу! - начал было Баконт.
- Нет, это понятно, а вот зачем? Какое-то же должно быть назначение
всему, всем людям, и нам, и татарам, грекам, жидам, латинам, басурманам,
всем-всем! Что-то все люди должны исполнить, раз Бог их создал? И чего
тогда... все предначертано нам от рождения, от первых времен?
Не смог тогда Бяконт отмолвить внятно. Заботил его старший сын.
Крепко заботил. Младшие были проще, ну да и малы еще!
И теперь вот что сказать? Не только за Юрия Данилыча он, паче того:
собирает для князя дары в Орду, хану Тохте. А как скажешь сыну, что правда
в Орде, а не у Бога? Сыну такого не сказать! (А себе?) С Михайлой Тверским
покойный Данил Лексаныч, царство ему небесное, век были вместях! Оно бы...
После-то Андрея... Ведь того и ждали, на то и надея была... А теперь что
ж? С землей рвать, бросать вотчины, ехать в Тверь, да от первых мест
градских под того ж Акинфа?! Нет! Об этом, перемолчав, оба решили с
Протасием: стоять за Данилычей. Под Можайском вотчины дадены, под
Переяславлем тож. Родион вон землю роет: не отдам Акинфу переяславской
земли! А как не отдать? Как оборонить от великого князя, ежели... Пото и
подарки в Орду. Авось, князь Юрий дарами пересилит... Должон осилить!
Покойник батюшка добра оставил - на три княжения хватит. Сами забогатели,
дружина сыта, дети, вот... Так-то! А совесть? А Бог? Эх, Данил Лексаныч,
Данил Лексаныч! Князь ты наш дорогой, свет светлый! Что бы тебе годок-то
еще пождать, не умирать! Или уж Юрию смирить себя, под рукой у Михайлы
походить. Ой! Тогда Переславля ся лишить придет! В Орду попадут оба, там -
как Тохта решит! Эх, на Тохту, хана мунгальского, совесть переложить... А
Бог?
- Иди, сынок, мал ты еще, многого не поймешь пока. Служим мы князю
своему, и не нам его судить. Поди.
Вышел сын, охмурев лицом. И голос послышался - к сотоварищам - вроде
незаботный опять. От сердца отлегло несколько. А все же, что они делают,
