богатая Тверь, - по всему решительно самым достойным, единственным и
бесспорным великим князем должен был стать Михайло Ярославич Тверской.
Итак, еще до ханского решения, до приговора Тохты, створилось и в
молве и в воле утвержденное соборное решение: земля приняла Михаила.
Не согласен был лишь один человек - Юрий Московский.
ГЛАВА 1
- По тебе, дак мне и Переяславля нать было ся лишить! - бешено
выкрикнул Юрий.
- Переславль батюшке даден в вотчину и род, - упрямо возразил
Александр, - то все по праву!
От тщетных стараний казаться спокойным у него непроизвольно ходил
кадык и дергались желваки рта. Он вскидывал подбородок и, страшновато
обнажая белки глаз над зрачками, сверху вниз (был выше Юрия) сверкал ими в
ненавистное сейчас лицо брата. Худой и мосластый, со смешной редкой
бородкой, Александр, однако, статью и означенной уже шириною плеч, а
больше всего повадкою напоминал, сам о том не зная, великого деда своего,
Александра Невского, который жил так давно уже и так давно умер, что живых
памятух, затвердивших его облик, почитай, уже и не осталось на Москве.
Было душно. Настежь раздвинутые слюдяные оконницы почти не давали
прохлады. В небе, чуть видном отсюда, громоздились недвижными грудами
неживые, будто потускневшие от обливающего их злого солнца, высокие
облака. От горячих бревен, от пересушенных кровель, от слепящего глаза
железа на сторожах, что недвижно, посверкивая лезвиями рогатин и
начищенными шеломами, пеклись невдалече на городской стене, от жаркого
конского и человечьего дыхания, подымавшегося сюда снизу слитною горячею
волной, от запахов смолистого перегретого леса из Замоскворечья в окна
княжеской палаты струились волны жара. Иван, растерянно озирая старших
братьев, то и дело отирал пот со лба, и от духоты, и от душного, грозного
спора ему порою становилось нехорошо, в глазах плыло, и мнилось тогда, что
Александр с Юрием вот-вот кинутся друг на друга, и тогда... О Госиоди!
Борис, бледный, стоял, взрагивая, весь как натянутая тетива. Он тоже
изнемогал от жары, и потому, внимательно слушая братьев, сам придвинулся к
окошку, ловя скудные дуновения горячего, но все-таки свежего воздуха из
Заречья. Он был готов ко всему и напряжен до предела. Ему тоже чудилось,
что спор вот-вот перейдет в рукопашную, и тогда, тогда... С кем же он
тогда? Юрий был старший и князь, но Александр сейчас и говорил и мыслил
по-батиному, и предать его Борис тоже не мог.
Юрий, наткнувшись на нежданное и нелепое сопротивление братьев, рвал
на себе воротник, зверем метался по палате, встряхивая рыжею головой, орал
в лицо Александру:
- О моих правах Протасия прошай лучше! Мои права - кованая рать
Родионова, да оружные полки, да серебро, до скора, да хдеб, да лопоть, что
батя скопил! Переславль, молвишь, даден нам по праву? - выкрикивал он,
сжимая кулаки. - Дядя Андрей помер вовремя, вот! Батя, пущай, и по праву
получил, а ныне на те права кто хошь хер положит! Михайло ярлык получит в
Орде, дак не сидеть мне на Переславли ни дня, ни часу! Окинф Великой,
гля-ко, и тот зубы точит на переславски вотчины свои! Думашь, стерпят?!
Как бы не так!
- Ты почто захватил Можайск? - с упрямой ненавистью перебил брата
Александр.
- Тебя не спросил! Може, теперича и Коломну отдать захочешь?
- Михайло нам дядя своюродной, эа им пакости николи не бывало! То вся
земля скажет! И нам земля не простит! - с угрозой отмолвил Александр.
Юрий наконец оторвал клин ворота. Недоуменно подержав в руке кусок
дорогой камки с двумя звончатыми сквозными пуговицами, с отвращением
шваркнул себе под ноги. Смолк. И не в крик, а просто, с жалобною страстью,
с промельком грусти даже, сказал:
- Батюшка не дожил до великого княженья, дак нам того ся на веки
веков лишить?
Иван все так же переводил взгляд с одного старшего брата на друтого.
У него разом пересохло в горле. Ведь верно... Навек! Раз батюшка не
княжил, стало, и им уже доли нет в великом княжении... И как же они?
Так всегда помнилось, так ждалось и верилось, что из их семьи воликое
княжение владимирское не уйдет никогда. Ведь и дед, и дядевья все, и
прадед, и прапрадед - все перебывали на золотом владимирском столе!
У Бориеа тоже как-то вдруг сникли и опустились плечи. И он, верно,
подумал про <никогда>... И лишь Александр, отворотившийся к окну, глухо, с
упорным усилием, ответил Юрию:
- Все равно! Совесть дороже!
Он вздрогнул, вспомнив, как Юрий, так же вот сжимая кулаки, тогда,
зимой, после переславльского снема, проводив последний княжеский обоз
беспощадным взглядом своих голубых глаз, сказал, стоя на крыльце: <Не
отдам Переславля! Плевал я на всех! И данщиков Андреевых не пущу, и даней
давать не буду! Пущай, што хотят, то и творят!> Обещание свое Юрий
сдержал. Правда и то, что его спасла смерть великого князя Андрея, не то,
пожалуй, и с батиным серебром не сдюжили бы противу всей-то Володимерской
земли... Неужели и нынешнее свое обещание Юрий сдержит? И братья,
понурившие головы с последних слов Юрьевых, видел он, уже отступились от
него, Александра... А батюшка еще заклинал быти всема вместях...
- Прошай бояр! Что оне порешат! - отмолвил наконец Александр сурово.
- Протасия с Бяконтом? - живо вскинулся Юрий.
- И иных прочих. С Тверью спорить - все ся главами вержем!
ГЛАВА 2
Словно тонкая струйка песка готовой обрушиться лавины, весть о
решении Юрия биться о великокняжеском столе с Михайлой Тверским потекла по
Москве.
Протасий-Вельямин, московский тысяцкий, воевода городского полка,
возлюбленник старого князя Данилы, и держатель Москвы Федор Бяконт,
черниговский боярин, некогда перебравшийся под руку Данилову, что уже при
покойном князе возглавлял боярскую думу и началовал всеми делами градскими
и посольскими, - два человека, без согласия коих Юрий не мог бы и пальцем
шевельнуть, узнали о том чуть ли не раньше, чем княжеский вестник, боярин
Ощера, с поклоном передал им посыл от князя Юрия Данилыча.
Терем Протасия стоял, почитай, рядом с княжеским. Набитый добром и
челядью, высокий и нарядный, он и видом не уступал княжому. Высокое
двоевсходное крыльцо, крытое, с узорною опушкою тесовой кровли, со
слюдяными, нынче вытащенными на подволоку оконницами, вело в горние хоромы
- жило самого боярина. Внизу, в людских, велась хлопотливая суетня
делового и рабочего муравейника: кроили, шили, чеботарили, пряли и ткали,
ладили сбрую и седла, резали и узорили кость, пилили и сверлили железо,
гнули и чеканили серебро... Вверху было тихо. Слуги входили с поклонами.
Иконы доброго суздальского и новгородского письма, кованые серебряные
лампады при них, изразчатая муравленая печь - стойно Даниловой, - всю
долгую зиму струившая приятное разымчивое тепло, с топкой снаружи, из
людской, чтобы дымом не испортить хорассанских ковров и пестроцветной
голубой узорчатой бухарской зендяни, которой были обиты стены в боярских
покоях. Здесь в мелкоплетеных окошках были вставлены кусочки цветного
синего и белого фряжского стекла, а слюдяные пластины в свинцовых
переплетах - тонки и прозрачны. Окна были вынуты или распахнуты нынче от
жары, и в горницах сквозило теплым хвойным заречным духом. Из горниц можно
было выйти на широкое гульбище, полюбоваться сверху на серповидные излуки
Москвы-реки, на город и посад, раскинувшийся вдоль реки, по-за городом, на
новые строенья Даниловы по Яузе, на ряды мельниц на Неглинной и заречный
Данилов монастырь, на луга с частыми стогами свежего сена, на конские и
скотинные стада в лугах, среди коих были и табуны самого Протасия. Еще
выше гульбища, под самою кровлей, помещались светелки женской половины.
Там сейчас боярыня с сенными девками и дочерьми работают в пялах шелковый
и парчовый воздух в Данилов монастырь, читают <Жития> или, скорее, судачат
о чужих делах семейных и, верно, еще не прослышали о том, с чем сейчас
мялся в иконном покое боярин Ощера, посланный князем Юрием.
Протасий, проходя к себе (уже знал о гонце), походя и рассеянно
спросил дворского о прошлогодней ржи: всю ли уже вывезли из житниц?
Готовили место под новину, урожай обещался добрый сегод, хлеба стояли
густою золотою стеной по грудь человеку. И по остренькому проблеску в
глазах дворского догадал, что уже, почитай, все холопи знают или
догадывают о чем. <Скоры на слухи!> - подумал недовольно.
Твердо ступая, Протасий миновал повалушу, и двое челядинов, что
прибирали со столов, почтительно склонились перед ним. Высокий, с
костистым большим лицом и прямою, ровно подрезанною бородой, московский
тысяцкий даже и в хоромах своих хранил важную величавость лица и поступи.
Строгий, но и справедливый с челядью, он никогда не смеялся, слуги редко
видали промельк улыбки на его большом жестком лице. Никогда и не горевал
наружно, не гневался скоро и громко, как иные. С тою же твердостью, как
обслугу, вел он и семейство свое: жену, дочерей и двух сынов, Данилу с
Василием, надежду и опору отцову...
И он-то на похоронах князя Данилы всенародно в голос рыдал неожиданно
высоким тонким голосом, со всхлипами, весь в слезах, как-то сломавшись
после отпевания, уже когда гроб опускали в землю в Даниловом монастыре на
общем кладбище (так наказал сам князь). И замерли бояре, державшие концы
белых полотенец, остановились и те, с крышкою гроба, ибо сам строгий
московский тысяцкий уцепился пальцами за край домовины и рыдал, никак не в
силах справиться с собою. И в народе, где тоже слышались сдержанные
всхлипы (Данилу любили многие), легким ропотом уважения отвечали бурно
прорвавшемуся горю такого большого и сильного значением своим на Москве
человека...
Сейчас, вспоминая, он бы, пожалуй, сумел сказать, почему его так
потрясла преждевременная и нежданная смерть Данилы, - хоть и болел, и
слабел князь, - а все же помер не в срок, не на столе великокняжеском, к
чему твердо всю жизнь шел Протасий-Вельямин еще с того отцова поученья,
что когда-то станет тогдашний смешной Данилка князем великим вослед отцу,
Александру Невскому... И вот после четверти века, - да поболе, пожалуй! -
четверти века службы, трудов и успехов вдруг и разом все оборвалось,
кончилось... Сейчас, ежели б подумал, может, так бы и объяснил свой
тогдашний детски беспомощный и отчаянный плач великий боярин московский,
тысяцкий, ближник князя Протасий-Вельямин, или Вельямин Федорович, из рода
великих бояр владимирских, приехавший на Москву юношей далеким памятным
летним погожим утром вместе с юным князем, да, уже поболе четверти века
тому назад!
Сейчас бы, задумавшись, и объяснил он свой плач и горе, но тогда, при
гробе Данилы, ни о чем таком не думал Протасий-Вельямин, а просто
прорвалось что-то в его всегда сдержанном строгом и величавом норове,
оборвалось, и пролились слезы, и раздались рыдания, детские, с высокими,
чуть ли не женскими всхлипами, с сотрясанием всего тела, от сведенных
судорогою пальцев, что отчаянно, вопреки разуму, старались удержать на
земле домовину с княжеским прахом.
Да. Не ждал он смерти своего князя! И болел, и лежал Данила, а - не
ждал. Потому, верно, что сам, будучи двумя летами старше своего князя, был
еще полон сил, голову почти не обнесло сединою, а опыт и умение настали
уже не детские. Сейчас бы, не суетясь, плотно, взяться за великокняжескую
службу при Даниле! Протасий столь привык считатъ Данилу Лексаныча старшим,
что как-то поэтому еще не очень замечал раннего постарения и одряхления
