Дмитрий Михайлович БАЛАШОВ
ВЕЛИКИЙ СТОЛ
Роман
ПРОЛОГ
Лето от сотворения мира шесть тысящ восемьсот двунадесятое (тысяча
триста четвертое от Рождества Христова) было грозовым, ветреным. <Июля 23
бысть гром велик страшен с востока, и удари гром во маковицю святаго
Феодора на Костроме и зазже ю, и горе до вечерни. Того же лета преставись
великий князь Андрей Александрович, внук великого князя Ярослава
Всеволодича, месяца июля в 27, пострихся в чернецы, в схиму, и положен
бысть на Городце, а бояре его ехаша во Тверь>, - заносил в тяжелую, с
медными застежками книгу в деревянных, обтянутых кожею переплетах -
<досках> - владимирский митрополичий монах-летописец.
Еще недавно князь лежал в соборе, смежив суровые очи, с жестокою
складкою рта, отмеченного по краю беловатым налетом слюны, под гул
песнопений, в волнах ладанного дыма, лежал, уже ничего не видя и не слыша
вокруг, и только бледнел и обострялся, проявляя кости черепа, выпуклый лоб
князя да медленно раскрывались, обнажая тускло блестящую полоску зубов,
мертвые, уже беспомощные приказывать, велеть или воспрещать губы... И не
было ни немого горя матери, ни громких рыданий жены, ни плача дочерня, ни
слезы сыновьей, мужской и тяжелой, над гробом великого князя
владимирского. И вопли плакальщиц, и гласы хора церковного, и приличная
случаю сдержанная молвь придворных бояр - все было по уставным обычаям, а
не по хотению души. И вот князь зарыт, и Городец опустел. Ничего не
осталось от Андрея, ни от дел его. Мир праху того, кто был и не был, кто
сеял зло и пожал забвение!
Как незаметно подступает осень: сквозисто редеют яркие
густолиственные рощи, все прозрачнее высокий свод небес, по которому с
последними птичьими стадами, ослепительно белые, словно первый снег,
проплывают высокие холодные облака; и вот уже косые дожди сбивают
последнюю пожухлую листву с дерев, и вот уже среди рыжей травы под ногою
хрустнет первая тонкая льдинка; и непрошеным утром первый иней посеребрит
бревенчатые тыны и голые макушки камней, - так изгибала и рассыпалась и
наконец рассыпалась Киевская Русь. Уже не было ни дележа, ни борьбы за
золотой стол киевский. После падения Ногая разоренные Черниговская и
Киевская земли совсем обезлюдели. На Волынь и в суздальское залесье бежали
последние оставшиеся в живых художники, иконописцы и златокузнецы, пахари
и мастера книжного дела, древодели, каменосечцы и ученые монахи, что
вослед за митрополитом потянулись на далекую Владимирскую Русь, чая хоть
какой спокойной жизни, без насилий и погромов бродячих шаек татар ногаевых
- вчерашних половцев, разбитых Тохтой. Да и победители мало кого щадили в
бывшем улусе* Ногаевом!
_______________
* См. словарь редко употребляемых слов.
Шли, наступчиво ударяя посохами в землю, подымая пыль черными сбитыми
постолами; шли, погоняя тощих, со стертыми в кровь холками лошадей, под
отчаянный скрип немазаных осей перегруженных скарбом и лопотью телег; шли
целыми деревнями и в одиночку, сторожко выглядывая из-под ладоней: не
покажется ли верховой в остроконечной татарской шапке? Шли, хоронясь
городов и обходя открытые ветру и взору места, одинаково посеребренные
всех уравнявшею пылью... И только по взгляду, невзначай поднятому горе,
проблеснувшему углубленною в себя мыслью, да по странно оттопыренной торбе
за плечами, где угадывались острые медные углы тяжелой книги, можно было
отличить ученого мужа, книжника и философа, от простого людина, ратая или
кузнеца... И редкий взор останавливала в те поры отверстая сума книгочия в
сухом придорожном бурьяне, - где рядом бросится в очи острый кадык и
расклеванное лицо мертвеца, - только пыльный ветер степей сперва с
осторожной робостью, а потом все быстрее и злее перелистывает и рвет листы
с непонятными ему греческими литерами <Дигест> Юстиниана или <Книги
церемоний> Константина Багрянородного...
Уходили черные люди, уходили бояре, уезжали вконец оскудевшие князья.
Из Чернигова забивались в лесную брянскую сторону, куда и сам князь
черниговский перебрался с двором и дружиной, увозя остатки чудом
сбереженных черниговских святынь: книги и чаши, паволоки, мощи святых и
иконы древлего византийского и киевского письма.
Разоренные и разоряемые ежегодно рязанские и муромские князья не
могли дать исстрадавшимся людям верной защиты, и потому беглецы,
передохнув в приокских красных борах, дальше брели, за Оку, на Москву, ко
князю Даниле, еще не ведая, что умер хлебосольный московский хозяин, и
того дальше, в Тверь, к Михайле Тверскому, и совсем далеко, в леса
заволжские, где и не слыхать было, какие оселе правят князья, да и есть ли
они тамотка? Так изгибала земля.
А далекий Новгород богател, сильнел и все меньше хотел связывать
судьбу свою с властью великокняжеской. И когда пришла пора решать о новом
главе Золотой Руси, то решала о том одна лишь Владимирская земля, сама не
знавшая еще, что решает за всю Великую Русь, ибо люди не ведают своей
грядущей судьбы, ни судьбы земли отцов и внуков своих.
Решали: кому быть по Андрее Александровиче великим князем
владимирским? И тут вдруг и сразу как-то не стало спора. Данила, что мог и
должен был княжить по Андрее, умер раньше брата, и по лествичному древнему
счету в очередь за детьми Александра Невского пришел черед сыновей его
младшего брата, Ярослава Тверского, вернее, одного сына - Михаила.
И имя было названо, и слово было сказано, и слово то пронеслось по
земле: Михайло Тверской, а боле никто!
В Нижнем и Костроме громили и топили бояр Андреевых. Разом зашумели
народные веча по городам. В грозовом освеженном воздухе словно сама земля
зашевелилась, стряхивая с себя то, что мешало и душило ее. И поскакали
гонцы по дорогам, заспорили бояре в теремах, заволновалась простая чадь по
градам и весям.
Суздальский князь, Михайло Андреич, престарелый племянник Невского,
получив весть о смерти Андрея Александровича, хмуро задумался и, отослав
дворского, сел в особном покое своем. <Раньше бы!> Была бы жива мать,
вдова Андрея Ярославича, дочь великого галицкого князя Даниила Романыча,
быть может, и по-другому пошли мысли у старого князя. Но мать давно уже
упокоилась, давно уже забылись гордые надежды дочери Данииловой, давно уже
потишел нравом и сам Михаил, сын покойного мятежного брата Невского.
Почитай полвека прошло со смерти отца, со смерти надежд великих... Михаил
вздохнул, поглядел в узкое окошко, прорубленное прямь на луговую низкую
сторону, где сейчас мирно копались на огородах бабы, а дальше, по-за
огородами и оградами пригородных монастырей, подступало к Суздалю золотое
море хлебов, поднял очи на жаркое июльское небо, подумал о скорой жатве,
поглядел на руки свои, в узлах взбухших вен, в коричневых пятнах старости,
и медленно покачал головой. Прокашлявшись, подвинул к себе налой, достал
вощаницы и костяное писало. Хмурясь, стал сочинять послание двоюродному
брату, Михаилу Ярославнчу Тверскому, называя его старшим в роде и уступая
тем самым великий стол владимирский, а для себя прося лишь только Нижний
Новгород - некогда отобранный у суздальских князей Ярославом Тверским,
тогдашним великим князем, ныне выморочный город, - понеже у покойного
Андрея Городецкого не осталось наследников...
Послание это затем перебеливал гусиным пером на дорогом пергамене
княжеский духовник, и, едва просохли чернила, скорый гонец, меняя коней,
вровень с ветром помчал в неблизкую Тверь. И это была первая весть к
Михайле Тверскому, - едва не обогнавшая известие о смерти князя Андрея, -
первая весть о власти и признании его старейшим во Владимирской земле. А
кроме суздальского князя ни у кого и прав на владимирский стол больше не
оставалось. Данила умер, не побывав на великом столе, и дети его поэтому
вовсе лишались, по закону, даже на будущее права на великое княжение
владимирское.
Михаил Ярославич по совету бояр и матери, Ксении, и по своему разуму
(<каждый да держит отчину свою>) согласился воротить Нижний суздальскому
князю и тем принял предложение стола от Михайлы Андреича.
Стародубский князь, Иван-Каллистрат, из своего гнезда на Клязьме
прислал тоже с поминками, называя Михаила великим князем. Ярослав Дмитрич
Юрьевский тоже поздравил Михаила Тверского с владимирским столом.
Ярославские князья, Давыд и Константин Федоровичи, сами не хотели, да и не
могли спорить с Тверью. Не так прочно еще и сидели на своих-то столах, тем
паче что ни в Ярославле, ни в иных градах еще не забылись пакости их отца,
покойного Федора Ростиславича... Константин Борисович Ростовский,
престарелый князь, многократно обиженный и Андреем и переяславскими
володетелями, а теперь и Юрием Московским, тоже, помыслив, высказался за
Михаила Тверского. Белозерские князья - те и подавно не думали спорить
противу Твери.
А паче всего - земля, уставшая от смут и споров, хотела Михаила. Не
забыла земля, что десять лет назад, во время страшной Дюденевой рати -
только десять летов и прошло с той поры! - одна Тверь устояла, неподдалась
татарам. О том говорили в избах и теремах, по монастырским кельям и на
площадях торговых: <Тверь!> И купцам, почуявшим, что с тверским князем и
им корысть немалая (да и Новгород поприжать! Тверичам, тем паче всего
костью в горле стал ходовой и тороватый новгородский гость), и черному
народу, досыти толковавшему ныне о памятной, той, недавней тверской
защите, о даровом хлебе, что раздавала Ксения, о юном князе, что пробился
сквозь заставы татарские, о том, что сам Дюдень в те поры испугался
Михайлы Тверского, - всем полюби приходило одно. Толковали, приступая к
жатве, толковали на сходбищах, дотолковывали дома, по избам. И хозяйка,
посажав на деревянной лопате хлебы в чисто выпаханную печь, разогнувшись и
оборотя потное чело к хозяину, - что сейчас вступил в избу и, слив на руки
из медного рукомоя, обтирал рушником задубелые ладони, - спрашивала,
заботно заглядывая в красно-коричневое, в крепких морщинах, мужево лицо:
- Как, Микитушко, ноне порешат со князем-то?
И тот, прокашлявшись и озря привычное жило свое, поделенное надвое
печным дымом - низ янтарный, отмытый хозяйкою, верх, чуть выше стола,
аспидно-черный, бархатный, уходящий ввысь, к черному, еле различимому
потолку из круглого накатника, - отвечал бабе и сынам, что тоже сторожко
сожидали слов родительских:
- Ноне, мать, тверскому князю надлежит!
И старик отец, недужный уже не первый год, хрипло поддакивал с
полатей:
- Михайло-то, Михайло прямой князь! Дюденя, вишь, не забоялси!..
Густой булькающий хрип перебивал окончание речи деда, а
внук-подросток уже звонко орал, выбегая из избы, соседскому Петюхе:
- Батя молвит, Михайло Тверской будет нонече князем великим!
Так думали мужики.
И боярам казалось, что за Михайлой ноне крепче всего. Недаром все,
кто служил Андрею из пришлых великих бояр, во главе с Акинфом Великим, не
куда инуды и не вразброд или порознь, а все, скопом и кучею, поехали в
Тверь, под сильную руку тамошнего князя. Впервые так сговорчиво и одною
думою, впервые так соборно решала Владимирская земля.
И - как оно еще поворотится у ордынского хана! Но земля хотела и
ждала себе сильного и справедливого главы. И всем и по всему: по доблести,
явленной в боях, по уму и справедливости, по силе и значению, даже и по
тому, как в самом сердце земли, на скрещении всех путей торговых стояла
