пропустите час этот! Ибо в истории - жизни чего не сделал, того не
воротишь потом. Останутся сожаления да грусть: <Вот бы!> А иной отмолвит:
<Как могло, так и прошло. В тебе самом, молодец, того-сего недостало, дак
и не сплелась жизня твоя>. А ты все будешь жалеть: <Ах, вот если бы...
Если бы тогда, тот взгляд, да не оробел и пошел бы за нею! Если бы потом
не за то дело взялся, что подсунула судьба, а выбрал себе и труднее, да по
сердцу; если бы в тяжкий час сказал слово смелое, как хотелось, а не
смолчал... Если бы...> И не воротишь! Лишь тоска, и серебряный ветер, и
просторы родимой земли, в чем-то ограбленной тобою... И то лучше, когда
одна лишь тоска! А то поведутся речи об <исторической неполноценности
русского народа>; о его <неспособности к созданию государственных форм>; о
том, что Русь годна лишь на подстилку иным нациям, и только; о том, что
народ, размахнувший державу на шестую часть земли, воздвигший города и
храмы, создавший дивную живопись, музыку и высокое искусство слова,
запечатленного в книгах, примитивен, сер и ни на что не гож... На каком
коне, в какую даль ускакать мне от этих речей? Скорей же туда, в
четырнадцатый век, век нашей скорби и славы!
ГЛАВА 3
Сухое дерево потрескивало. Благоухали разогретые свечи. Тонкий запах
ладана и сандала струился в отодвинутую оконницу. Шум города едва
доносился сюда из-за высокой стены.
Ксения прикрыла глаза, откинулась в кресле. Шитье утомило ее.
Солнечный луч, тонким столбом золотой пыли проникший в покои, коснулся
изузоренных подносов с яблоками, вишеньем и малиновым квасом в
высокогорлом восточном куманце, лукаво тронул серебро божницы, прокрался к
низкому стольцу, и тотчас ослепительные зайчики брызнули от позолоченной
водосвятной чаши - недавнего подарка сына, уехавшего в Орду. Как-то он
там? Мысленно Ксения перенеслась в тверской терем. Увидела резвых внучат:
разбойника Митю, бабкина любимца, и бойкого Сашка - сердце сладко
дрогнуло, как представила себе обоих... Нет, ни в чем не огорчали ее ни
сын, ни невестка Анна. Ксения сама настояла на том, чтобы жить вдали от
них, во Владимире, в Княгинине монастыре, и лишь наезжать порою. Так
спокойнее. Пусть Анна почувствует себя хозяйкою в доме! Лонись сама
заметила - дружинники при ней смотрят только на старую свою госпожу.
Десятый год, а вс° ростовскую невестку девочкой считают - нехорошо. И сыну
так лучше. Пускай привыкает к власти. Ему володеть! С Тохтой сговорит. У
Андрея Городецкого наследников нет. Слышно, старый князь сам благословил
передать владимирский стол Михаилу. Опамятовался при конце-то лет!
Рассказывали, умирал трудно...
Земля приговорила на стол великокняжеский ее сына. Ксения сейчас
перебирала прошедшие годы, годы надежд и тревог. Вспомнилось сперва как
далекое, а потом вдруг с болью той, давешней, когда во время Дюденевой
рати ждала его, одного, единственного! Свою надежду и, теперь может
сказать с гордостью, надежду всей Русской земли. И как в те поры дрожала
над ним! Доехал. Сельский иерей некакий, сказывали, спас, провел,
хоронясь, лесами...
Вся земля! Михайло Андреич, суздальский князь, поддержал. Ну, ему и
достоит! Нижний даден, отцова отчина. Ростовский князь, Константин
Борисыч, тоже поддержал Михаила. Константин Борисыч гневен на Юрия за
Переяславль. Юрий, вот... Окинф Великой к Юрию ездил вотчины свои прошать,
да там пришлый сидит, Родион... Помыслив о Юрии, Ксения ощутила смутную
тревогу. Когда-то советовала сыну сойтись с Данилой. Данил Лексаныч умер,
получив от племянника Переяславль. Спорили ведь! Юрий тогда как кот в
чечулю мяса вцепился: <Не отдам!> А Переяславль по праву должен
принадлежать ее сыну. Старинная вотчина Ярослава Всеволодича. Ярослав
поделил ее детям, а теперь один остался наследник - Михаил! И как великому
князю тоже Переяславль Михаилу надлежит! А Данила Лексаныч не был на
великом княжении, так у Юрия и вовсе нет прав теперь ни на Переяславль, ни
на великокняжеский стол! Нынче Юрий будет юлить перед ханом, вымаливать
себе удел Переяславской! Зачем приехал ноне во Владимир? В Орду ладитце,
больше не с чем ему! Затем и едет, Переяславля прошать... Затем?! Не
затем! За великим княжением он едет! Юрий тоже понимать не дурак: ему
сейчас, только сейчас и спорить, спустя время поздно станет!
Она уже стояла, уже оправляла повойник, уже заматывала черно-лиловый
иноческий плат, и уже суетились холопки: старая, своя, и другая,
привезенная нынче из Твери.
<Куда? К Юрию? - Ксения недобро усмехнулась. - К митрополиту, вот кто
надобен! Он должен остановить!>
Скоро ворота монастыря, заскрипев, распахнулись. Любопытные монашки,
кто украдом, в окошка, кто и спроста, выбежав из келейки на крыльцо,
провожали возок беспокойной и властной подруги своей, что и в монашеском
облачении продолжала оставаться вдовствующей великой княгиней и госпожой.
И уже гадали: куда это так вборзе поехала мать Михайлы Тверского, который
нынче, по слову молвы, вот-вот станет великим князем володимерским?
От Княгинина монастыря до палат митрополичьих, что тянутся от
Дмитровского собора почти до городской стены, невелик путь. Возок Ксении
Юрьевны, подскакивая на выбоинах и вздымая душные облака пыли, скоро
проминовал громаду храма Успения Богородицы и нырнул в низкие ворота
Княжого города.
В воротах Ксению почти не задержали, слишком хорошо знали ее возок.
Здесь, в ограде, разом отсеклась пыль и сутолока владимирских улиц,
пахнуло из заречья свежим духом полей, и княгиню, что с помощью
подбежавших митрополичьих служек вылезала из возка, встретила уже иная
суета, пристойная и неспешная суета большого митрополичьего хозяйства.
Даже здесь при виде Ксении оборачивались. Четверо слуг, что несли с
поварни на двух жердях, продетых в кованые проушины, большой котел с
варевом, приодержались и, опустив котел, окутанный струящимся паром,
полураскрыв рты, проводили глазами тверскую княгиню, пока некто в светлом
и дорогом облачении не прикрикнул на них.
Ксению ввели в приемный покой митрополичьего дворца, и служка, еще
раз поклонившись старой княгине, побежал долагать митрополиту. Ксения
перекрестилась на иконы, оправила плат и на мгновение ощутила слабость во
всем теле. Пришлось опуститься на лавку, сердце как-то неровно
трепыхнулось в груди. Права ли она в своих догадках? <Быть может, это
просто глупый бабий страх? Старею, вот и... Нет! - Справилась с собою,
покачала головой: - Нет и нет! Сердце подсказывает. Сердце не лжет. Все
так и есть!> Палатные двери широко распахнулись, ее уже приглашали в
покой.
Митрополит Максим жил в теремах, строенных еще Кириллом, ничего не
переделывая. В частых поездках, да и по неуверенному времени нынешнему,
было не до того. Он уже клонился к закату жизни и потому воспринимал все
со смирением и спокойствием, которые происходят от усталости стареющих
тела и духа больше, чем от мудрости и опыта лет. Монашествующую княгиню
пригласил разделить с ним трапезу, и Ксения, у которой от нетерпения
кружилась голова, принуждена была согласиться, чтобы не обидеть старого и
столь внимательного к ней духовного главу всея Руси.
Максим был в палевом нижнем облачении, без регалий. Лишь тонкий
золотой крест византийской работы на крупного чекана цепочке и золотой
перстень с печатью, толстый, словно улитка, обвернувшаяся округ пальца, на
сухой и чуть дрожащей руке старика удостоверяли его сан. Приглашающим
движением он указал княгине на стол, уже уставленный серебром и глазурью,
и княгиня послушно отведала, принимая из рук двух молчаливых служек, и
остро приправленную дичь, и дорогую рыбу, и иноземные овощи, оливковые
соленые ягоды, коими следовало заедать жаркое, пригубила бокал греческого
темно-красного, почти черного вина... Глазами она обводила покой и, как
дорогих знакомых, узнавала реликвии, оставшиеся еще от времен Кирилла и
памятные ей с молодости: вот ту икону, и еще ту, с Георгием, и те вот
панагии, сейчас повешенные на стене, рядом с божницей. Даже и столец был
прежний, не Кириллов ли? И алавастровый сосуд стоял тот же самый, что и
двадцать лет тому назад...
Ксения не знала, как приступить к разговору; к счастью, Максим помог
ей сам, поздравив с избранием сына на стол великокняжеский, в чем уже не
сомневался никто. Сдерживая волнение голоса, Ксения заговорила о Юрии. И
митрополит, поначалу с легкой улыбкой внимавший не в меру опасливой
княгине, вдруг острожел лицом, понурился и начал внимать сугубо.
Греческое, с покляпым носом, лицо Максима сейчас стало очень похожим на
икону цареградского письма, а темные глаза в сетке морщин, которые он
изредка поднимал, в упор, пристально взглядывая на тверскую княгиню,
становились все печальнее и тверже. Кажется, Максим ей поверил.
Ксения, задышавшись, смолкла. Максим думал, утупив очи долу. Потом
коротко глянул на нее и вопросил негромко:
- А что ты, госпожа, с Михаилом Ярославичем возможешь обещати князю
Юрию?
Это был разумный вопрос. Юрию нужна была подачка, теперь, немедленно.
Иначе его не остановить. Лишиться Переяславля? Или хотя бы оставить ему
город в держание, как решили тогда на Переяславском снеме? Все это
лихорадочно быстро пронеслось и сложилось в голове у Ксении. Сына она
уговорит, да Михаил и сам поймет, что ныне так лучше, пока не осильнел,
пока власть не в руках.
- Михаил Ярославич оставит Переяславль за Юрием! - отмолвила она
твердо Максиму. Старый митрополит вздохнул, откачнувшись в креслице.
Помолчал. Вымолвил:
- Мыслю и я, что князь Юрий неспроста ладит ехати в Орду! Госпожа
сможет повторить свое обещание самому Юрию Данилычу здесь, в этом покое, и
поклясться в том перед Господом?
Ксения молча кивнула. Максим позвонил в колокольчик и появившемуся на
зов монаху сказал несколько слов по-гречески. Затем церемонно предложил
Ксении соблаговолить пождать мал час в особном покое, доколе по зову его,
митрополита, князь Юрий Данилыч не прибудет семо беседовати.
Ксения, удалясь в гостевую горницу, места себе не находила. <Быть
может, лучше было сперва самой побывать у Юрия?> - шевельнулась в ней
грешная мысль. Нет! Юрий мог бы и огрубить, и перемолвить такое, что после
и к митрополиту ехать стало бы незачем. Приходилось терпеть и ждать. Она
не ведала к тому же, что за то краткое время, которое она прождала,
изводясь, в покоях митрополичьих, Максим сумел выяснить серьезное. Его
посланцы, поговорив со слугами московского князя, донесли ему, что, по
слухам, от самих московитов узнанным, - великая княгиня тверская словно в
воду глядела - московский князь едет-таки в Орду спорить с Михайлой о
столе великокняжеском.
Юрий, впрочем, на зов митрополита Максима явился вборзе. И лишь увидя
Ксению, чуть шатнулся, словно толкнули в лицо, но тут же заулыбался весело
и стал сыпать скользкими, ничего не значащими словами. Спас Максим. Он
благословил московского князя с заученной важностью, воспитанной
десятилетиями власти, и Юрий осмирнел, понял, что тут легко не пройдет. Он
сразу, увидя Ксению, понял, о чем пойдет речь, и спервоначалу было думал
совсем отвертеться от серьезного разговора, но как скроешь, что поехал в
Орду? Пол-Владимира уже знает, поди! Не сказал бы кто дуром из своих,
московлян, что за ярлыком великокняжеским едут! (А ежели сказал? А и
сказал - не беда, отопрусь!)
