был способен.
- Протасья, тысяцкого, нету ли? - спросил Федор, как в воду кидаясь.
- Ратны еговые с нами! - помедлив, отозвался дружинник.
- Позови кого-нито! - сурово потребовал Федор. - Дело есть! Сюда
созови! - крикнул он вслед и сам тихонько начал пятить коня. Скоро во тьме
замаячили верховые, затопотали кони.
- Кто-е тута?! - грубо окликнули из толпы.
- Москвичи?! - вновь требовательно вопросил Федор. Холодные ветви,
прогладив по щеке, заставили его вздрогнуть. (<Пропал!> - подумалось
где-то внутри.)
- Ты-то чей? - отозвались те, подъезжая.
- Переславской! - возразил Федор. <Все. Теперича не выбраться будет!>
- решил он и, решив, охрабрел. Сам торнул коня, подъезжая.
- Кому тута Протасья нать? - недовольно произнес один, и по голосу
учуялось - боярин. И все же было не ясно, не обманывают ли его?
- От княжича Ивана! - бросил Федор, как в ледяной омут въезжая в круг
оступивших его людей и коней.
- Грамоту давай! - потребовал боярин.
- Грамоты нету, - отмолвил Федор, и вновь нехороший холодок прошел у
него по спине (не поверят!). Москвичи, верно, подумали то же самое, потому
что боярин жестко потребовал:
- Тогда вали за мной! Саблю отдай, ради всякого случая!
Лишенный сабли, Федор совсем оскучнел. В лицо его из московских бояр
помнил один Протасий, а его-то как раз и не было. Да тут еще кто-то из
ратных, спрошенный со стороны, у него за спиной вымолвил весело:
- Тверского доглядчика пымали! К набольшему ведем!
Боярин, оглянувшись, позвал:
- Эй! Кого-нито из Протасьевых покличь! Повести тамо, в полку, може,
знают? Как звать-то тебя?
- Федором! Федор Михалкич я, старшой городовой дружины переславской!
- торопливо отозвался Федор.
- Ну, где ты тамо старшой, ето мы вызнаем! - отчужденно возразил
боярин. Совсем стало зябко Федору. Подумалось: <А ну как и воеводе не
доложат?> И вдруг молодой и не сразу узнанный голос окликнул его из
темноты:
- Батя?!
Ратник прянул к нему, и уже в следующий миг, поняв, что перед ним
сын, Федор (разом как отпустило в черевах) посунулся встречь, и они, с
коней, бросив поводья, обнялись и долго не выпускали друг друга из
объятий.
- Батя, батя! - повторял, как маленький, Мишук, а Федор молча мял его
плечи и трясся, отходя от прежнего страха.
Меж тем, как только Мишук узнал отца, строй москвичей разрушился, все
затолкались, сбились в кучу, задевая стременами, боками и мордами коней,
затолпились округ Федора, заспрашивали, - тоже, видать, ждали, что чужой и
враг, и теперь уже торопили, гомонили разом:
- Из Переславля! Из Переславля гонец! - шорохом потекло по дороге. И
уже какие-то бояре, хрупая валежником, пробирались к нему прошать, вести к
набольшему, разузнавать, как там, в городе, который - грехом, подумывали
иные - не взят ли уже тверичами?!
Федор оторвался наконец от сына и уже с решительною переменою в
голосе, в полный зык бросил подъехавшим:
- К Родиону Несторычу веди!
Родион сидел на складном ременчатом стуле, напоминая рассерженного
Дмитрия Солунского с древней иконы. Уставясь холодными глазами в лицо
Федору, выслушал, кивнул и, не меняя выражения лица, велел накормить и
наградить гонца.
Федор, отойдя прочь и тут уже приняв опять отобранную давеча саблю,
поежился, - вчуже почуял Родионову злость и не позавидовал Акинфу.
За ночь московские полки подтянулись ближе к Переяславлю и, не входя
в соприкосновение с тверскими заставами, остановились в лесах. Родион
велел дневать, не разжигая костров, и не показываться. К вечеру он вызвал
Федора.
- Сумеешь нынче ночью моих людей провести до города? - Он
требовательно глядел на переяславца и, видя, что тот медлит, нетерпеливо
добавил: - Двоих!
- Двоих проведу, - сказал наконец Федор. Родион кивнул
удовлетворенно.
...Под городом им пришлось бросить коней и последние два перестрела
пробираться ползком. К счастью, и тут обошлось, только уже когда было до
своих рукой подать, сторожевой крикнул заполошно:
- Кто?!
- Не ори, дурень! Федор я!
- А енти? - спросили из темноты, недоверчиво разглядывая скуластые
морды двоих киевских торчинов: Сарыча и Свербея, поднявшихся за спиною
Федора.
- Со мною. От Родиона Несторыча посланы. Московская рать подошла! -
проговорил он, быстро подходя и рукою отведя нацеленное на него лезвие
рогатины. - Чо, не узнал ле?!
- Прости, Михалкич! Свят Господь! - перекрестился ратник.
- То-то, что Господь! - возразил Федор, тут только почуяв, до чего он
устал за эти полтора дня. - Громче бы кричал, нас бы, глядишь, и похватали
под городом Окинфовы холуи...
Терентий Мишинич с Окатием не спали оба и тотчас, обрадованные,
вцепились в Родионовых посыльных. Федор подоспел как раз вовремя. Минувший
день прошел в переговорах и конных сшибках, а из утра сожидали приступа
всею Акинфовой ратью, и, сметя силы, воеводы уже не надеялись долее
удержать города.
ГЛАВА 11
Утро встало морозное, чистое. Все уже было готово к приступу, и
Акинф, досадовавший в душе, что дал переяславским воеводам лишний день на
укрепление города, отдал приказ полкам изготовиться к бою. В двух местах к
городской стене уже был сделан примет из бревен и хвороста, и, озря из-под
ладони деловитую поспешливость и четкий строй своих полков, Акинф остался
доволен. Он разослал вестоношей с приказами и сам в блестящем панцире и
граненом посеребренном шеломе во главе личной дружины начал спускаться с
горы, держа в руке воеводский узорчатый шестопер.
Зять Давыд, разгоревшийся на холоде, румяный, подскакал, поехал бок о
бок, чему-то смеясь. Давыду Акинф вручил вчера воеводство правой руки и
сейчас приветно улыбнулся, покивав перьями шелома. Давыд ускакал вскоре к
своему полку.
Ратники шли ходко, предвкушая добычу. Уже не завтра, сегодня, еще до
вечерней зари, въедет он в свой - теперь уже свой! - город, подумалось
Акинфу, и это была последняя сторонняя его мысль перед боем.
Начали подъезжать и отъезжать гонцы от разных полков, уже у ворот
началась свалка: московские воеводы, видать, решили выйти в поле и принять
бой у городских стен. <Вот дурни!> И Акинф тут же велел стрелкам несколько
отступить (чтобы дать возможность противнику вывести своих ратных), а
кованой коннице передвинуться (дабы потом нежданным ударом отсечь
москвичей от ворот).
Скоро крики ратных с той и другой стороны, посвист стрел и конское
ржанье наполнили воздух - начинался бой.
Акинф шагом ехал, в сопровождении знамени и дружины, продолжая
следить и отдавать приказы. Уже полезли по приметам на стены, уже вышедшие
из города москвичи вспятили, и Акинф готовился ринуть наперерез им кованый
полк, когда к нему подомчал ратник с побелевшим лицом и кругло
вытаращенными от ужаса глазами. Акинф, нахмуря чело, не успел еще понять и
взять в толк, о чем тревога, как сзади, с Горицкой горы, излилась,
раскрываясь веером, конная сверкающая лава и донесся далекий грозный зык:
<Москва-а-а!>
У Акинфа невольно вздернулась десница - перекрестить лоб. Он всего
ждал, только не скорой московской помочи. <Остановить! - вспыхнуло в
мозгу. - Как, чем? Кем?!> <Давыд!> - крикнул он в голос и, опомнясь,
пихнул вестоношу:
- К Давыду скачи! Пущай повернет полк встречу! Скорей!
<Что еще? Убрать ратных с приметов, поворотить!> Акинф отослал новых
гонцов и, коршуном, окинул поле: <Кованую рать ко мне!> (Лишь бы успел
Давыд!)
Вот на правой руке началось движение, вот, вытягиваясь нестройною
чередою; все быстрее и быстрее Давыдовы кмети поскакали встречь московлян.
<Ужли не остановят?> - тревожно подумал Акинф и, кинув последний взгляд на
городские ворота, поворотил дружину встречу вою, треску и грохоту, что
валом катил от Гориц. Полки сшиблись, и все, что створилось дальше, стало
уже не сражением - убийством.
Родион, швыряя удары впрямь и вкось, пробивался к тверскому знамени.
Акинф рычал по-медвежьи, грозя воеводским шестопером, гнал вспятивших
ратников опять и опять, заворачивая пляшущего скакуна. Давыд, врубившийся
было в полк московлян, погибал. Смятый строй его дружины прорвала
кольчужная конная лава Родионовых кметей. Новая волна переяславцев,
излившись из городских ворот, с неслышным в грохоте и стоне сшибающегося
железа ревом разверстых глоток, ринула в сечу, уставя копья. Пешцев гнал
перед собою боярин, тоже с разверстым над сбитою ветром бородою ртом, тоже
с оперенным шестопером в руках. Плотная толпа вокруг Акинфа редела, уже
отдельные москвичи прорывались сквозь нее, и дважды уже Акинф, рыкая,
вздымал шестопер и гвоздил им по вражеским головам и конским оскаленным
мордам, отшибая от себя врагов. Он продолжал медленно пробиваться в
сторону Весок, надеясь тут собрать своих, и если не победить, то хоть
отступить в порядке, не теряя всей дружины. Только вот Давыд, Давыд! Как
скажешь дочери, что бросил зятя в беде, спасая свою голову, как посмотришь
в глаза и дружине Давыдовой? На миг показалось было, что счастье
повернулось к нему: у переяславцев, что наступали, случилась какая-то
замятня, а из леса прихлынули к нему пробившиеся от Никитского ратники.
Взыграв духом, Акинф бросил их всею кучею на выручку Давыда. Но наспех
сплоченная, уже дважды разбитая и усталая дружина, налетев на Родионовых
воев, как расшиблась о них. Кони, закрутясь, пятились, строй распадался,
как разъятый сноп. Акинф сам бросился в сечу, и сплоченные им ратники
сдавили было московлян. Но тут из засады вылетел плотно сбитый остатний
Родионов отряд и врезался в еще не порушенный строй тверичей, и разом
что-то произошло назади, у стен, какой-то пожилой переяславский ратник в
простой кольчатой броне остановил вспятившее ополчение и повел его снова в
бой, и хитро повел: ратные крупно пошли, сбиваясь кучей, уставя и уложив
копья на плечи друг другу, ощетиненным гигантским ежом наваливаясь на
тверских конников, тут же поваливших назад. Акинф слишком поздно понял,
что пропустил миг, когда еще можно было вырваться и искать спасения в
бегстве. Последнее, что сделал он, это, бешено озрясь, схватил за плечо
стремянного и, прокричав тому прямо в ухо: <Сынов, сынов спасай!> - пихнул
холопа в мятущуюся толпу своих и чужих, конных и пеших, крутящихся в
сумасшедшей рубке людей; и тот, полураскрывши рот, выпученными глазами
ткнувшись в глаза боярину, понял, кивнул и, прикусив губу и прижмурясь
(понял, что оставляет господина на плен или смерть), ринул под клинки и
мимо клинков, увертываясь от молнийно падающих сабель, уходя от скользящих
острых копейных тычков, увеча бока и губы коня, ринул туда, туда, и снова
туда, и все-таки туда, и с промятым шеломом, весь в кровавых подтеках и
ссадинах под кольчугою, на ополоумевшем, обезумевшем коне, вырвался
наконец из сечи, пройдя сквозь Родионову рать (помогло, что не в боярском
платье, не то бы не уцелеть), и поскакал заворачивать, уводить остатки
прижатого к озеру тверского полка, где оставались оба Акинфова сына.
Выпихнув стремянного, Акинф, созвав остатних людей, обрушился в лоб
на Родиона. Он был уже весь мокр под панцирем и хрипло дышал, когда
прыгающий хоровод людей и коней вдруг разорвался перед ним и он увидел
прям себя усатое оскаленное яростное лицо самого Родиона, уже с полчаса
изо всех сил пробивавшегося к Акинфу. Сабельный клинок, проскрежетав,
скрестился с шестопером. Кони вставали на дыбы и шли кругом. Акинф не
видел, свои ли, чужие вокруг, он уже понял, что перед ним Родион, и сам
