родного, великого - для всех теперь великого князя Владимирской земли!
ГЛАВА 15
Московская рать, посланная по настоянию Юрия в Переяславль, простояла
без дела. Михаил, как и предрекали Протасий с Бяконтом, пошел, минуя
Дмитров, прямо на Москву, обложил город, разграбил посады и, после
нескольких, неудачных для москвичей сшибок, заставил-таки Юрия
<поклонитися себе>: подписать мир, признать великокняжеское достоинство
Михаила, выдать переяславскую дань (город оставался за Юрием, но на правах
держания, а не вотчины) и обещать урядить с Рязанью и рязанским князем
Константином, полоненным покойным Данилою. Последнее грозило потерей
Коломны и было всего тяжелее. Скрепя сердце, Юрий решил сам ехать в
Рязань, к сыну Константинову, Василию, надеясь лестью ли, златом или
угрозами, а оставить Коломну за собой.
Княжича Бориса, захваченного на Костроме, вместе с остатками его
разгромленной дружины, Михаил, по миру, без выкупа возвратил Юрию.
Пока воеводы московских полков, разоставленных на Нерли и под
Переяславлем, спорили, мочно ли, нарушив княжой приказ, идти на выручку
своим, к Москве (бросить Переяславль не решились-таки, опасаясь гнева
Юрия), начали доходить вести о переговорах, а потом и о мире. Дни шли за
днями, ратники изнывали без дела, и бояре, сами истомившиеся пустым
стоянием, нестрого смотрели на отлучки из полков: знать° бы только, где
искать ратника, коли нужда придет.
Мишук, сын Федора, пользуясь воеводской ослабой, к вящей родительской
радости, дневал и ночевал в родимом терему, в Княжеве. Помогал отцу
перекладывать анбар и хлев, перегостил у всей родни, таскался со старыми
дружками на рыбалку и охоту, к гордости Федора, самолично рогатиной свалил
сохатого, а в сумерках шастал по беседам, разбойной широконосой рожей
бередя сердца кухмерьских и криушкинских девок.
Феня заговаривала уже не раз, что сына нать оженить. Мишук
отмахивался. Федор пожимал плечами: пущай погуляет ищо! Сам он по-новому
приглядывался к сыну, заботно, а то и с удивлением обнаруживая в нем
неведомые себе и часто чужие черты. Рубили анбар. Мишук, посвистывая,
стоял поодаль. Когда Федор, потный, соскочил с подмостей и хотел было
обругать сына за безделье, тот, отмахнув несказанные отцовы слова, показал
кивком:
- Батя, глянь! - Федор, всмотревшись, пошел бурыми пятнами. Плотники,
без его догляду, пользуясь тем, что хозяин сам сидит на лесах, испортили
прируб. - И там еще! - Мишук подошел к стене, ткнул перстом, указав иной
огрех древоделей. Две головы свесились сверху.
- Ну-ко! На глядень рядились али на работу?! - прикрикнул Мишук.
Головы скрылись, и тотчас злее затюкали топоры.
- Хоть перелагай прируб! - выругался в сердцах Федор.
- Вс° Яшка твой!
Федор смолчал. Сын чего-то крепко невзлюбил литвина. Яша глядел на
парня как на своего: когда-то спас мальца с Феней от смерти в московских
лесах. Как на своего и покрикивал порою. Мишук прежнего не помнил, на
покоры литвина кривился, а раз как-то зло осадил Якова, напомнив, что
холопу на господина голоса лучше не подымать... Яшка-Ойнас ушел после в
клеть, плакал от горькой обиды, нанесенной жестоким мальчишкою, и Федор
топотался около, не зная, как помочь, что содеять. Яша-то, и верно, холоп,
а Мишука за холопа не накажешь - наследник! Про себя решил тогда же
непременно на духу написать Якову вольную. Не ровен час помру, не
изобидели бы старика... Кое-как уладилось. Яков замолк, и Мишук не
огрызался больше, но при случае нет-нет и укажет отцу на иной огрех, и все
выходило, что Яков виноват: того не сделал, иного недоглядел... Вроде бы
этот прируб, и верно, при Яше клали! И еще одно повернулось в голове,
когда стоял плечо в плечо с сыном, глядючи на испорченную работу: помене
надо бы самому ломить, поболе работников строжить. И слушают ведь парня!
Вона: крикнул - тотчас за топорища взялись! Постоял еще, подумал. Полез на
подмости. Обложил мастеров, велел раскидывать прируб. Те заворчали было,
но поглядев на свирепое лицо Федора, с неохотою полезли вниз. И не полезли
бы! Да опять Мишук прикрикнул и - проняло.
<Вырос сын! Прошло мое время, уже не понимаю чего-то! - думал Федор,
глядя, как сперва с затрудненною скукой, потом яростно, а там уже и
весело, играючи, раскатывают мужики бревна, добираясь до испорченного
угла. - Когда-то сам за шивороты таскал таких вот... У князя Ивана
Митрича. И ведь тоже слушались! А все, вроде, инако было. Не по-нынешнему.
Да у них, на Москвы, безо крику да безо страху, може, и нельзя! Народ-от
сборный, паразный народ... Себя утешаю. Не боярин, дак! А сын уже как и
боярчонок, <детский>. Его бы дани собирать послали, не постыдился, как я в
еговые лета...>
А другого разу и самого Федора крепко обидел Мишук, сам того не хотя.
Попросил:
- Я возьму Серка проездитьце! С боярчатами надумали в Купань сгонять.
- Гнедого возьми! - ворчливо отмолвил Федор. Гнедой был добрый конь,
малость тяжеловат на скаку, зато вынослив на диво и не пуглив. Такого
гоняй того боле - не запалишь. Но Мишук, выслушав отца, надул губы.
Возразил:
- Будет Данило Протасьич, Ощерин, да Окатьевы, да рязански боярчата -
у тех-то кони добры! Мне на Гнедом - стыдоба перед ими! И над тобою, батя,
смеятьце учнут!
Федор пожевал морщинистым ртом (последние годы, за болезнями, многих
зубов стало недоставать), помедлил:
- Ну, бери Серого, что ж... - Он еще помолчал, затягивая
чересседельник, - дело было на дворе, и Федор ладил сгонять в Маурино,
обменять воз свежей рыбы на говядину (с говядиной нынче, за хоромным
строеньем, просчитались чуток, а забивать свой скот до осени не хотелось).
Думал сказать безразлично: <Ну, чего там, в сам деле, парни все одинаки,
первое у их - похвастать конем!> Да вдруг всего, как горячею волною,
облило стыдом и гневом: - Рязански боярчата меня засмеют, баешь? - И,
срываясь в голос, зная, что лишнее, но не в силах остановить себя,
закричал: - На добрых, видно, конях с Рязани на Москву сбежали! Конечно,
каки поместья у нас! А только и у меня несудимая грамота есть! Конь, вишь,
плох! Мы зато николи своим князьям не изменяли! Я Ивану Митричу служил до
последнего часу! Може, без меня-то и Юрий Переславля не получил! -
Выговаривая все это, Федор рвал сыромятный ремень, и оттого, что ремень не
поддавался, ярел еще более. - И дед твой на рати погиб, под Раковором,
честно главу свою приложив, с князь Митрием, Ляксандры сынком, так-то!
Сын слушал молча, и только когда Федор утих наконец, задышался,
сбрасывая пот со лба, сказал:
- Ты, бать, не обижайсе, ты того не знашь! Оны, може, и слыхали
слыхом про тебя, дак у тя свое и у их свое! Поместья у кажного набираны.
Мне носа-от драть перед има, дак много надо! Дядя уж и то помогат, чем
может.
- То-то, что носа драть! - пробормотал Федор, остывая и уже
совестясь, что так сорвался при сыне. Помедлив еще, предложил сам достать
праздничное оголовье с отделкою серебром. Видно, и тут Мишук оказался
прав. Себя не покажешь, засмеют, да и места не дадут большого... Сам-то не
с коня ли службу начинал? (На которого сменял дом отцов под Новгородом.) А
тоже: так, да и не так! Инояко было. Казал себя на деле, не на проездочках
молодецких!
Поздно вечером Мишук, счастливый, - потеха удалась, и Серко, и сбруя
родительская не подвели! - забрался на анбар, залез к отцу в постелю, под
ряднину. Федор молча обнял крепкие плечи сына, притиснул к себе со
сладкою, чуть печальной нежностью, о которой когда-то и думы не было
(старею, верно!). Заговорили шепотом, сдерживая голоса, - не разбудить бы
мать, что, уходясь за день, спала мертвым сном, с головою завернувшись в
полсть. Федор расспрашивал о брате. Грикша нынче ладил постричься в
монахи. <Хочет стать келарем!> - объяснил Мишук. Давненько не видал Федор
старшего брата.
- Седой весь, - подсказал Мишук. - Не как ты, а совсем, в празелень.
Ему бы уж и пристало в монахи. Ноне и то, стойно монаха живет!
- Все в той же хоромине?
- Зимнюю горницу летось перерубали.
- Раскидало нашу семью! - хрипловато выронил Федор. - Еще тетка у
тебя, може, есь... В Орде, коли жива! Параська. Сестренка моя. Бабушка-то
все сожидала, что воротитце домой...
- А ты про то, батя, мало и баял, расскажи!
Федор, прокашлявшись и умеряя голос, стал сказывать про детство, про
приятелей прежних: дядю Прохора, Степку Линя, Прохорова сына, что ушел в
заволжские леса... И, сказывая, чуял: сын слушает не вполуха, а вдумчиво,
жадно, слушает и запоминает, а оттого и сказывалось складно, может, даже и
лишку где добавлялось само собою, для-ради яркости былого-давнего, о
котором и сам-то позабывал порой... И сын дышал рядом и жадно слушал, и
было хорошо, справно. Феня посапывала в глубоком сне, и тоже было хорошо.
Хоть и прожили вместе жизнь, а сейчас хотелось поговорить с сыном в
особину, как мужику с мужиком, об ином пожалиться, что и вспомнить такое,
о чем при женке не скажешь...
- А коли воротится тетка-то?
- Параська? И не узнаю, пожалуй. Теперя ей... да в Орде... старухой,
должно, стала! Коли жива... Я не верил, а матка, баба твоя, и умирала, дак
наказывала: прими, мол, от порога не отгони! И ты, Мишук, ежели...
Сын промолчал, только приник к отцу, потерся носом о шершавую отцову
долонь. Понял.
- А как же, батя, ежели теперя с князь Михайлой ратитьце придет, и ты,
выходит, на бою заможешь свово друга стретить, Степку ентово, Прохорова
сына?
- Не знаю. Не приведи Господь! При князь Митрии Кснятин брали, дак
один у нас так же вот друга свово стретил в городи.
- Ну?
- Отпустил, конешно! Тот ему в ноги пал: <Не губи!> А полон набирали
той поры. Ну етот мужик вывел друга за город да и: <Беги!> Свой, дак!
- А как же другие-то?
- Дак и то сказать, все мы християне и православные все! Тот же
Окинф. А только пока был Окинф живой, в Переславли никому спокою не
бывало. Вота и свой! И я все ждал беды.
- От Козла?
- И от ево, и вообче. Козел бы хоромы на дым спустил беспременно. Я
уж после боя его искал-искал, и середи полона, и мертвяков, почитай, всех
переглядел... Нету. Должно, утек!
- А воротитце?
- Он ить в моих летах. Скоро и упрыгаетце, поди! - раздумчиво
отозвался Федор. При мертвом Акинфе ему Козел и живой уже не казался
страшен. Больше тревожил сейчас новый хозяин Переславля, московский князь
Юрий. Что-то он измыслит теперь? И сын, будто увидя отцовы мысли, спросил
о том же.
- Я князь Михайлу знаю. Служил у ево. И ратились мы с им при Дмитрии,
и с им вместях при Даниле Андрея Саныча окоротили под Юрьевом - всяко
бывало! Своему князю служишь, дак... А только зря Юрий Данилыч нынче рать
затеял. Михайло строгой князь, праведной !
- И у нас иные то же бают... Дак как теперича быть?
- Протасий-то чего думат?
- Протасий за Юрия.
- Ну, а нам с тобою и Бог велел!
- Сам же ты, батя, толковал, что от нас, от кажного, жизня движетца.
- И так верно, и другояк тож... В ино время и от тебя и от меня, а в
друго и поделать ничего нельзя! Вон Михайло Нижний суздальскому князю
воротил, Михайле Андреевичу, по правде поступил. Дак нонече Михайло
Андреич с Орды воротился с ярлыком и вечников, тех, что бояр Андрея Саныча
побили, велел похватать да различными казнями казнил: кого топил, вешал,
кому языка урезал, кому очи вынимывали, иное и сказать те соромно. Был бы
град за Михайлой Тверским, може, и не створилось тово! А суздальский князь
