отобрали меховые княжеские одежды... Константин голодал, холодал, но
держался по-прежнему твердо, не желая подписывать никаких отказных грамот
и не уступая Коломны москвичам.
Напряженным, мерцающим взглядом смотрел Юрий с верха отцова терема
вниз, в сторону Москвы-реки, где прятался невидный, схожий с анбарами, но
крепко сложенный и особо отыненный высокою глухой городьбою сруб: узилище
князя Константина Рязанского. <Нельзя его выпускать, нельзя!> - порою
горячечно шептал Юрий. Решение, почти сложившееся в его голове еще на
Рязани, зрело, принимая осязательные и страшные формы. Одно лишь было не
ясно: кто? Кто захочет и кто сможет?! Он перечислял, отбрасывая, ближних
бояр, и все возвращалось к одному и тому же имени: Петр Босоволк!
Свечерело. Старое золото заката, претворясь в огонь и кровь,
загустело и смеркло, уступив дорогу лиловым сумеркам ночи. Стужа от
высоких холодных звезд неслышно опускалась на засыпающий город. Конь шумно
отфыркивал иней, застревающий в ноздрях. У княжого терема Петр соскочил с
коня, передав поводья стремянному. Пошел было к высокому крыльцу - князь
зовет! Но придворный холоп указал ему иной путь, по тропке, в обход терема
и в здание ворота, через черный двор, откуда, низкой незаметной дверцей,
пролезли в потайные сени, где встретил Петра второй холоп, со свечой, и
оттуда уже, переходами, во мраке и тишине поднялся беглый рязанский боярин
в горние хоромы княжеские.
Юрий ждал Босоволка в думной палате один и тотчас отослал слугу.
- Садись! - бросил он Петру, когда они остались одни. Петр помедлил,
но, углядев в трепещущем свете одинокого стоянца нетерпеливое движение
бровей Юрия, поспешил сесть. Юрий откинулся в отцовом четвероугольном
стольце, медленным поглаживанием по острым граням золоченой резьбы
подлокотников умеряя зуд в ладонях. Петр кашлянул, решился спросить то, о
чем все уже знали. Как повернулось дело в Рязани?
- Придет нам воротить Коломну! - отрывисто сказал Юрий, и Босоволк
вздрогнул, недоуменно вглядываясь в отененное лицо князя. Он даже
оглянулся воровато - тени, сгущаясь на потолочинах, заполняли углы палаты.
<Уж не прячется ли там кто?> - подумал он и, вдруг сообразив, что князь не
врет, а ему, ему первому, говорит о том, что должно произойти, разом
вспотел и ослаб.
- И князя Константина придется нам отпустить! - примолвил Юрий и,
помолчав еще, сказал очень медленно, с расстановкою: - Тебя тоже выдать
придет Константину! Требуют. А на Рязани ваши головы оценены уже!
Петра стала колотить дрожь. Он, сцепляя зубы, яростно боролся с нею,
наконец превозмог, спросил задавленно и хрипло:
- Как же, батюшка-князь, как же мы... Нам... за службу нашу?
- Знаю! - жестко возразил Юрий. - И то еще скажу: был бы батюшка жив
и на престоле великокняжеском, ино бы и все поворотилось! Такому человеку,
как ты, и тысяцкое дать не жаль, коли б...
- Я на все готов, батюшка-князь! - почти выкрикнул Петр, начиная
понимать. Юрий усмехнулся в темноте, мгновенно показав оскал зубов:
- Я выдавать на смерть слуг своих не жажду! Пото и звал. А как оно
ищо поворотитце, поглядим той поры... Только Василий без Константина
Коломну получит навряд! - с угрозою произнес Юрий. - А слова твои запомню,
Петр. Не отступишь?
- Не отступлю, батюшка-князь! - жарко пробормотал Босоволк,
завороженно вглядываясь в мерцающие из темноты глаза Юрия. Оба умолкли. Во
дворе, чуть слышно отсюда, прокричал петух, возвещая полночь.
- Ладно, иди! - молвил Юрий устало и чуть презрительно. Он хлопнул в
ладоши. Явился прежний слуга и увел Босоволка за собой.
Юрий еще посидел в кресле. Подумал. Прижмурился. Ладони горели огнем.
Он медленно, с наслаждением, стал скрести их ногтями, благо никто не
видел. О, какие рожи скорчат его умные братья, когда все это произойдет!
Как будет бушевать Михайла Тверской! Ну, а хан... после доноса о делах
рязанских... Хан не опасен ему! И Петр Босоволк из воли не выйдет! Дак
чего и медлить тогда?! Он сладостно, по-кошачьи, потянулся всеми членами
и, выпрямившись в кресле, решил: <Завтра. В ночь!> Решил - и отпустило.
Разом прояснело в голове. Утих зуд в ладонях. Даже жена показалась
желанной в этот полночный час.
Князь Константин в узилище, сидя на ветхом стольце и положив книгу на
расшатанный, с облупившейся краскою налой, читал переданную ему намедни
<Повесть о нашествии Батыя на Рязань> - недавно сочиненное рукописание,
скрытно, вкупе с богослужебными книгами, доставленное ему из
Переяславля-Рязанского.
Одинокая свеча (и в свечах утесняли старого князя) теплилась в медном
свечнике, освещая обострившееся лицо князя Константина с лохмами бровей и
узкой длинной бородой, некогда черною, а ныне белесо-серой, словно
плесень, что выступала на стенах по углам горницы. Беспокойными, худыми, в
узлах вен и коричневых пятнах, но все еще красивыми узкими породистыми
руками князь то и дело поправлял сползающий с плеч суконный охабень и
слегка дрожал - в покое было холодно. Раз в день ратник, стороживший
князя, вздыхая и кряхтя, пролезал в низкое нижнее жило, разводил огонь в
черной печи и, едва дотапливалось и начинал редеть черный печной дым,
открывал деревянную вьюшку в потолке. Угарный чад наполнял покой князя
Константина, кое-как согревая промерзающую горницу. Старый князь, кашляя и
протирая слезящиеся глаза, подползал к отверстию, грел руки и грудь, потом
ноги и спину в теплом и горьком воздухе, подымающемся снизу. Потом вьюшку
заволакивали вновь, горница скоро выстывала, и князь, лишенный зимнего
платья, опять дрожал, не в силах согреться под суконным своим охабнем.
Сегодня, однако, Константин позабыл и о холоде. Иное тепло, приветное
тепло родимой стороны, наполняло его грудь. Он уже трижды перечитал
пересланное ему рукописание, потрясаясь и удивляясь словам, кои нашел
неведомый ему писец, дабы с такою силой рассказать о беде, постигшей
отчизну более полувека тому назад. И по мере того, как князь перечитывал
складные слова, гасли в его памяти скупые строки летописных преданий,
гасли и те, изустные, рассказы, что слышал он от родителей своих еще в
отроческие годы: о расстройстве и смятении земли Рязанской, неуверенности
и замятне в князьях, не возмогших даже и перед лицом врага сговорить друг
с другом... Нет! Все было так, как написано здесь! Было потрясающее душу
мужество, самоотвержение женское и ратная удаль дружин. Был безумный порыв
Евпатия Коловрата и гибель в бою, гибель героев, не пожелавших иной
участи, кроме славы, и иной чаши не восхотевших испить, кроме чаши
смертныя... <Не бысть ту стонущего, ни плачущегося, ни отцу, ни матери о
любимых чадех, ни чадам о матери, ни брату по брате, ни ближнему роду, но
вси вкупе мертви лежаще, убиенны, едину чашу испиша>, - читал князь,
потрясаясь и ужасаясь вновь и опять. Оторвался от книги. Поднял глаза в
темноту. Прошептал: <Удальцы и резвецы, узорочие и воспитание рязанское!>
- заплакал. Слезы как-то сами полились по щекам, исчезая в отросшей
бороде. Подумал, что скор стал чегой-то ныне и несдержан на слезу...
Читать далее не пришлось, к нему подымался кто-то, слышно было, как
скрипели ступени. Почему-то сразу понял, что идет князь Юрий. Когда
передавали книгу, духовник шепнул Константину, что Юрий Данилыч ездил в
Рязань и не добился ничего. Потому, когда отворилась дверь и в покои - и
верно - пролез молодой московский князь, Константин не удивился и был
готов к разговору. Тем паче речи велись одни и те же за все эти годы и с
покойным Данилою и с Юрием. Ныне, правда, рязанский князь стал сомневаться
порою, увидит ли еще когда отчий терем? Но Коломны москвичам он не отдаст,
все равно не отдаст!
Юрий, нарочито оставивший слуг снаружи, озрелся, привыкая к полумраку
горницы. Вид у князя Константина был неважный. Заметнее стала сутулость, в
седой бороде появилась празелень, лицо нездоровой белизны ныне как-то
посерело. И пахло от князя нехорошо. Чуялись и иные последствия голода и
душного горничного сиденья. Жестокая усмешка тронула губы Юрия.
- Не надумал, князь, отступную на Коломну подписать? - спросил он
весело. Константин разомкнул серые запавшие губы, подвигал ими, словно
что-то глотая, сильно выдохнул, - смрадно пахнуло изо рта, - хрипло
отверг:
- Не отдам!
- Так, так... - рассеянно ответил Юрий, с интересом рассматривая
пленника. - Чегой-то вы с сыном забыли, чьи ратники в Коломне стоят, вот
уже шестое лето никак!
- Мнишь ли ты, что сила выше правды? - возразил Константин, мгновенно
распаляясь на спор. Постоянное, вынужденное одиночеством безмолвие толкало
его теперь высказать своему врагу все, что месяцами молча зрело в душе.
Многое передумал князь Константин в течение долгого своего плена, и с
сугубою остротою - в последние, утеснительные два года, протекшие со
смерти Данилы. И себя осудил старый рязанский князь за многое прошлое: был
излиха гневлив и на расправы скор, неуживчив с родными и славолюбив паче
меры, в человецех сущей. Теперь, в тишине затвора, евангельские истины,
заповеди смирения и любви, четче прорезались в его душе, и только
издевательская усмешка Юрия вновь вывела его из себя, пробудила в
рязанском князе прежнюю бешеную гордыню.
- Мнишь, лишил мя всего, и подползу к тебе, яко пес алчущий? -
говорил он, трясясь и хоркая. - Гладом и хладом истомив плоть мою, не дух
ли божий мыслишь истязнути из груди моей? Плоть смертна, но не дух! -
почти выкрикнул Константин. - Христос почто взошел на крест? Почто дал
распять себя иудеям? Почто и раны и поношения прия, и ничтоже человеческое
отверг? Почто в страданиях окончил подвиг земной жизни своей? - Константин
костистым длинным пальцем постучал по обтянутому красной кожей переплету
дорогого Евангелия, писанного в Рязани еще до Батыева погрома. - Пото! -
сурово примолвил он, - что не в силе правда, а в правде Бог!
<Погоди! - подумал про себя Юрий. - Ежели и подпишешь ты теперича
грамоту, все одно не выпущу тебя из затвора!>
- Баять все вы на Рязани мастеры, - процедил он, с прищуром глядя на
полоняника. - Не от Христовых ли заповедей твои бояра на Москву сбежали?
Константин дернулся, едва не кинувшись на Юрия, сдержал себя. Рядом с
ним, на аналое, лежала малая книжица, в коей торжественною славой были
повиты дела рязанцев лет минувших, недавней еще, грозной и величавой поры,
но не этому же князю-смерду баять о том! И все же и вновь не сдержал себя.
- На рубежах Русския земли, кровью истекая, стоит волость Рязанская!
Честь прадедню всего языка русского спасли мы, рязане! На нас что ни год,
то поход! А вы? Коему хану ордынскому не кланялись, и коему даров не
дарили, и коему не переветничали из разу в раз? Да кто и бежит от нас
сюда, в залесье, в тихие ваши Палестины? Един трус жалкий да отметник
родины своея! Таковыми и полнится земля московская!
- Трусы, баешь? - В гневе Юрий топнул ногою. - Но вот я стою здесь! И
москвичи в Коломне! И сам ты в нятьи московском!
- Взяли меня изменою, а не силой! - возразил Константин. - Да и сила
не довод в споре о правде, якоже прежде сказано! Мелок ты, батюшки своего
мизинного перста на нозе его не стоишь! Да, встал ты предо мной,
величаяся, в аксамитах и бархатах, и грады заял, и меня утеснил нужею
токмо в покое едином... А мне отсель виден ты весь и конец твой смрадный!
И грады падут, и полки исчезнут, яко дым, и сам не устоишь, - погубит тебя
Михаил! И меня тогда с поклоном изведешь из затвора сего!
Юрий, с чела которого, по мере того как говорил Константин, сползла
