удары двух секир - парни рубили привезенные отцом дрова. Шестилетняя
дочурка тихонька зашла, достала малыша из зыбки, села на припечек, стала
тытышкать, любопытно поглядывая на гостя в городском суконном зипуне и
востроносых, тонкой кожи, сапогах. Наконец Степан отвалился от горшка,
положил ложку, обтер усы тут же поданным Марьею рушником и вопросил гостя,
тотчас же торопливо отложившего ложку и хлеб:
- С чем посылыват Иван Окинфич?
- Дак вот, - начал тот и почему-то сбился, вспотел даже, - как Окинф
Гаврилыч тута говорил... Думашь ли заложиться за ихню семью?
- Почто не сам Окинф Гаврилыч прошает? - возразил Степан, которому, -
хоть он уже и решил с тем про себя, - что-то совсем не нравилось поведение
городского гостя.
- Окинф Гаврилыч... - повторил тот, - Окинф Гаврилыч, - сказал он
растерянно, - волею божией помре. На рати убит. Под Переяславлем!
- Так! - отмолвил Степан. И повторил, помедлив: - Та-а-ак...
Он сидел, не в силах сразу обнять умом то, что произошло. Сыны вошли
в избу, веселые после работы, и тут, услышав от матери нежданную весть, со
враз построжевшими лицами уселись на лавку, глядя то на отца, то на гостя,
принесшего дурную весть. Степан молчал. Только лицо его каменело и складка
между бровей становилась глубже и глубже. Думал. И когда уже гость,
потерянно глядя на него, нерешительно протянул руку к шапке, сказал:
- Отмолви Ивану Окинфичу, что я слова свово, еговому батюшке
даденного, не переменю. Как порешил задатися за Окинфичей, так пущай и
будет!
Уже вечером, уже когда проводили гостя, договорив о данях, кормах и
прочем, уже разбирая постелю, Марья не утерпела, спросила-таки:
- Как ноне, без Окинфа Гаврилыча, с монастырем-то быть, Степанушко?
Степан, разматывавший онучи, помолчал, в пляшущем свете лучины глянул
неулыбчиво и, вздохнув шумно, в полную грудь, отмолвил:
- С монастырем Окинфичи сладят, тут друго дело: сладили бы с Москвой!
ГЛАВА 14
Талый снег искрился под радостным солнцем. Летели, припадая к лукам
седел, княжеские вершники. Запряженный шестериком кожаный расписной
окованный серебром возок стремительно нырял, ниспадая и возносясь на
взъемах дороги. Кони, дико оскаливая зубы, взметывали мордами, клочья
белой пены летели с удил.
Человек, что полулежал в возке, рослый, подбористо-сухощавый, с
богатырским разворотом широких плеч и крутыми взбегами намечающихся
пролысин по сторонам лба, с умными широко расставленными глазами, был
великим князем Владимирской Руси. Золотой, - как звали еще Русь Киевскую,
- или Великой, или, скоро скажут, Святой Руси... Он был им недавно, а
спроста рещи, стал им только вчера, после того, как под колокольные звоны
владимирских соборов был торжественно возведен на стол великокняжеский
престарелым митрополитом Максимом. Вчера было богослужение в Успенском
соборе, стечение толп народных, вчера владимирские бояре целовали крест
новому великому князю, вчера были встречи и здравицы, нечаянные слезы
матери, вдовствующей великой княгини тверской Ксении Юрьевны (мать обещала
быть за ним днями), вчера читались ханские, данные Тохтою, ярлыки
(положенные сейчас в ларец, окованный узорным железом; эти драгоценные
свитки с русскими и уйгурскими знаками, с серебряными печатями при них, и
золотом наведенная пайцза, врученная ему Тохтою, и деловые пергаменты о
купцах, госте тверском и иноземном, о торговле через Орду с враждебной
татарам Персией, и послания прочим князьям Руси Великой, отныне подручным
ему, и ханская грамота Господину Великому Новгороду, и заемные письма
бухарцев, коим задолжали в Орде, - все они ехали вместе с ним, молчаливым
грузом власти и забот, быть может, более тяжких, чем сама власть). Вчера
творился пир до поздней ночи и упившихся гостей слуги выводили под руки,
бережно провожая до опочивален, а сегодня, мало соснув на самой заре,
новый великий князь торопится домой.
Вершники, подскакивая и припадая к лукам седел, летят впереди.
Неутомимо и стремительно работая ногами, шестерка широкогрудых гнедых
коней несет невесомый для них расписной и осеребренный великокняжеский
возок. Брызги тяжелого весеннего снега из-под копыт, словно крупные
градины, равномерно ударяют в кожаный передок кузова. Летят попарно вслед
за возком стремительные татарские кони молодшей дружины. Летят встречу и
мимо лапистые ели, оранжевый частокол боров и бело-розовые вспышки берез
по сторонам пути. Летят, проносясь, мартовские голубые снега, летит
круглое солнце, дробясь и сияя в снежном серебре. Поезд великого князя
владимирского скачет в Тверь.
Князь полулежит, прикрыв глаза. Он отдыхает после бессонной ночи и
трудного, преизлиха отягощенного событиями вчерашнего дня. Думать он себе
запретил до Твери, и все-таки, сквозь набегающую дрему, неотвязно и
настойчиво думается. Даже не мысли, образы встают перед полуприкрытыми
глазами. Лицо Юрия. (Юрий воротился из Орды раньше, и это одно уже
достаточно плохо!) Непроницаемое лицо Тохты. (Кто ему этот несомненно
умный монгол? Друг или враг? Чего хочет от него Тохта? Что разрешит и чего
не позволит князю владимирскому верховный хозяин русского улуса? Не затем
ли отпустил он Юрия прежде, чтобы тот успел укрепить Переяславль и
Москву?!) Сейчас все тверские бояре потребуют от него немедленной мести за
Акинфа, и никто, ни единый из них, не задумается: можно ли, не зная мыслей
Тохты, подымать рать на Юрия? Какое у Тохты гладкое, какое бесстрастное
лицо! Власть он ему вручил... Власть ли вручил ему? И теперь Новгород...
Он представляет себе новгородские соборы, как глядишь на них с лодьи, от
Городца, видит детинец, Великий мост, лодейную тесноту и толпление людское
по берегам... Сердито размыкает очи. Плохо поворотилось с Новгородом! И
еще хуже, хуже всего переяславский погром. Акинф! По телу непроизвольно
проходит горячая волна бешенства. Он сжимает было кулаки и тотчас
сковывает себя: нельзя! При слугах, при печатнике, что важно охраняет
ларец с грамотами и преданно смотрит в лицо господина своего... И все же -
Акинф! Таких ошибок нельзя даже и прощать! Но кому теперь не простить,
когда Акинф с Давыдом убиты? Детям Акинфа? Смешно! И вновь встает перед
глазами загадочное лицо Тохты. Друг или враг? А сам я друг или враг ему?!
Данник не может быть другом! Не лукавь. Не знаю. Это честнее. Ну, так что
же ты хочешь от него? Свободы! Не так! Чего ты можешь хотеть? А это уже не
по совести. Он дал тебе власть! По праву. Он мог отринуть право и вручить
власть Юрию. Зачем? Почему невозможно, чтобы просто, в поле, наедине, он и
Тохта сказали друг другу правду? И что тогда? И какую правду сказал бы ты
Тохте? Тридцать четыре года - вершина жизни и мужества. Ум зрел. Телесные
силы и силы духа в полном цвету. Время действовать. Время главных
свершений твоих и главного дела жизни твоей. Спеши! Годы - что кони, и их
не воротишь назад. Так кто же ему Тохта?! И кто он Тохте? Уснуть. Не
думать. Не думать, не думать до Твери!
Точно в детстве, когда катишь на санках с горы, виляют полозья на
раскатах. Тело, когда сани ухают вниз, на миг становится легким: вот-вот
полетишь. Слышно, как заливисто кричит возница, вращая в воздухе, над
конскими спинами, мелкоплетеный ременный кнут: <Эге-гей! Соколы мои-и!>
Крупные градины талого снега равномерно и глухо ударяют в кожаный передок
возка.
Тверь встречала великого князя колокольным звоном. Михаил, надумавший
было въехать в город в возке, при виде чернеющих толп людских, звонкими
кликами приветствовавших показавшийся на владимирской дороге княжеский
поезд, раздумал, приказал остановить и подвести верхового коня. Пока слуги
летали с приказом, он, вылезши из возка, стоял, слегка поводя плечами, с
удовольствием расправляя затекшие члены, вдыхая свежий, чистый ветер
родной Твери, и весело озирал поля, деревни, Волгу, переметенную снегами,
и свой город, не вмещающийся в венце стен, изобильно выплеснувший слободы
и посады сюда и в Заволжье, к Тверце, и в ту, невидную отселе, затьмацкую
сторону. Вдалеке посвечивал, венчая город, золотой шлем родного, своего
Спасского собора, который они когда-то закладывали с матерью, сейчас уже
такого привычного, что без него, без этой светлой точки, - первой, когда
издалека, подъезжая, покажется Тверь, - уже нельзя и представить себе
родимой стороны! Невидные отселе птицы - разве что (князь прищурил свои на
диво зоркие очи) словно тонкая пыль порою мелькает в лазурной синеве -
вьются сейчас, ширяясь в потоках воздуха над главами храма, висят, касаясь
носами крестов, и, повисев, отлетают, относимые ветром, и кружат,
распустивши крылья, словно листья, облетающие с осенних дерев... Нигде нет
такого прозрачного ветра! Нигде не дышится так легко!
Вдали радостно били колокола. Скакали встречу вершники, обвязанные
праздничными полотенцами, словно на свадьбе. И при виде их вспомнил жену,
Анну, сердце дрогнуло сладкой истомой. Заждалась! Дети, наверно,
подросли... Он стоял, чуя сквозь тонкие сапоги влажный холод снега, и все
было радостно, и то, что слуги замешкались с конем, не рассердило сейчас.
Обочь дороги, проваливаясь в рыхло подтаявший снег, бежали какие-то люди,
с румяными лицами, веселые, кричали. Завидя своего князя, стали срывать
шапки и махать ими. И Михаил, улыбаясь им, слегка помахал рукою в ответ,
принял повод (уже подвели коня) и, не глядя, привычно проверив кончиками
пальцев, ладно ли затянута подпруга, вдел ногу в круглое стремя и взмыл в
седло, не тронув подставленного плеча стремянного.
Легкой рысью Михаил тронул вперед, и за ним, удерживая на натянутых
поводьях рвущихся в бег коней, возничие повели княжеский возок, и дружина,
умеряя конский скок и вытягиваясь мерною чередою, тронула вслед за князем.
Толпа густела. Вот уже не отдельные молодые посадские, выбежавшие за
три-четыре поприща встречу своему князю, а плотная литая громада горожан
оступила дорогу, сдавив собою череду наряженных всадников. Конь Михаила
стриг ушами, гнул лебединую шею, всхрапывал и косил, сторожко выискивая
копытами узкую полоску дороги, еще свободную от переступающих человечьих
ступней. В сплошном радостном кличе тонули даже голоса колоколов, и Михаил
точно плыл над толпою по воздуху, неслышный в криках граждан, посвечивая
алым круглым верхом опушенной бобром шапки. Струящийся с плеч князя
соболиный опашень открывал красные, отделанные золотым кружевом сапоги. В
перстатых рукавицах зеленого шелка, с широкими раструбами, тоже обшитыми
золотою кружевной бахромой, он легко держал поводья. Порою, перекладывая
их в левую, правой рукою, подымая ее над головой, он махал людям, и крики
разом становились еще громче. То и дело, прорывая строй ратных, тянулись к
нему смерды, ремесленники и купцы. Чьи-то руки трогали за сапоги, за
седло, за края опашня. Кричали:
- Здравствуй!
- Здрав буди, княже!
На то, чтобы так проехать ополье, миновать Владимирские ворота и по
главной улице добраться до своего терема, ушло, без малого, три часа.
Тут тоже рядами выстроились встречающие. От ворот до крыльца были
расстелены сукна, и Михаил, спешившись, пошел по сукнам, узнавая знакомые
лица, улыбкой, мановением длани или наклонением головы отвечая на
приветствия бояр и челяди.
Благословясь у епископа Андрея, что с дарами встретил князя у
крыльца, Михаил начал подыматься по ступеням. Усталость, было нахлынувшая
на него от утренней многоверстной встречи, исчезла, когда он увидел
наконец сияющее и ждущее лицо супруги в венчике белого убруса под
