по-годному, и Онька, ругнувшись про себя, откинул вагу подале в кусты и,
отворачивая лицо от тяжкого смрада, уложил мать по-годному, скрестив руки
на груди и поправив сбитый платок с повойником. Потом в каком-то
исступлении гнева и горя поднял край колоды, положив его на грядку телеги.
Натужась до того, что вздулись все жилы на висках, занес другой конец и,
едва не вывалив матку наземь, все-таки уложил колоду на дно телеги.
Взволочил вторую половину колодины, закрыл и обвязал вервием самодельный
гроб. Угрюмо поглядев на свои руки, он долго оттирал их раздавленными
листьями малины, а доехав до ручья, еще раз вымыл в воде.
Солнце уже померкло за лесом, оставив на окоеме остывающую светлую
желтизну, когда Онька подъехал к маленькому кладбищу, где когда-то
схоронил дедушку. Он достал заступ и споро вырыл могилу рядом с дедовой,
работая все так же яростно, как и днем, не переводя дыхания, так что
песчаная земля летела сплошной струею из-под лопаты. Кончив, стянул колоду
с телеги, оттащив на веревке, завел над яминою один конец, медленно
опустил, следя, как тяжко сползает по бугру выброшенной земли
противоположный край. Наконец, решившись, дернул, и колодина ухнула вниз,
к счастью, почти не перевернувшись и не порвав вервия.
Онька все так же молча и споро вырубил березовый крест - попросту
соединил две палки, даже не сняв корья, - и начал забрасывать яму землею.
Он ни разу не остановил работу, ни разу не передохнул, пока не кончил
всего до конца, не поставил крест и не уровнял заступом холмик земли.
После того Онька стал на колени и прочел <Богородицу>:
- Богородице дево радуйся, благодатная Мария, Господь с тобою,
благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего, яко Спаса родила
еси душ наших...
К матери это не очень подходило. Онька задумался, вспоминая, какие
еще знает молитвы. Натужившись, пошептав предварительно про себя, прочел:
- Со духи праведных скончавшихся душу рабы твоея, Спасе, упокой,
сохраняя ю во блаженной жизни, яже у тебе, человеколюбче... в покоищи
твоем, Господи!
Он еще подумал, пошептал, глядя куда-то вбок, на сумеречный лес и
полосу призрачного желтого света над елями, выговорил далекое, детское,
чего и не выговаривал уже много лет:
- Мамонька! - и, повалясь в сырую, холодную землю могильного бугра,
зарыдал.
Онька еще плакал, всхлипывая и потихоньку затихая, когда голодный
конь, волоча телегу, сторожко подступил сзади к нему и, ущипнув зубами за
рубаху, потянул, созывая к дому. Онька встал, все еще плача, с лицом,
залитым слезами и измазанным землей, и, взвалясь на телегу, покатил назад.
Таньша, испуганная, заждавшаяся, кинулась было к нему.
- Не замай! - заполошно выкрикнул Онька и, вывалясь из короба,
качнувшись на враз ослабших ногах, пробормотал: - В баню пойду, туды подай
поснидать. Матку похоронил только что... Черная смерть!
Таньша охнула, завыла в голос, а Онька, скрепясь, начал распрягать
коня. Крикнул выбежавшему Коляне:
- Сбрую не замай! Подохнешь! - И, раскачиваясь на ходу, пошел в баню.
Таньша, всхлипывая, шмыгая носом, принесла горячую латку мясных щей, хлеба
и каши, глиняный жбан с квасом. Попросилась было:
- И я с тобой!
- Дура! Дит° у нас! - грубо крикнул Онька. - Отыдь! Будешь мне
наливать сюды, как собаке, а миску не трогай!
Он ел и плакал и снова ел, чуя звериный голод и такую же усталь во
всем теле, в руках, ногах и плечах, и думал о том, когда же и он учнет
харкать черною кровью, и о том, что надо все-таки выпариться в бане
сейчас, чтобы помереть достойно, в чистой рубахе, а баню после него надо
беспременно сжечь, не забыть загодя сказать об этом Коляне... И, думая все
это, он жадно ел и кашу, и щи, и хлеб, и выпил весь квас до донышка, и
тогда только отвалил блаженно, пьяный от сытости, и полез в жар, скинув
волглую рубаху и порты, приуготовляя себя к смерти, все еще не веря, что
зараза счастливо миновала его, самого безгрешного в нынешней русской беде,
и он, просидев четыре дня в истопленной бане, выйдет наконец оттуда и
останется жив и будет еще долго-долго жить на земле.
ГЛАВА 111
А черная смерть ползла по стране. Вымер целиком Белозерск, вымер
целиком город Глухов. Пустыми стояли дворы, только воронье да бродячие псы
шастали по дорогам. Некому было хоронить последних мертвецов, некому
грабить открытые домы. Тати вымерли тоже, как вымерли бояре и чернь.
Есть известие, что из всего Смоленска к концу мора осталось в живых
двенадцать человек. Они вышли из города, эти двенадцать, и закрыли за
собою ворота, как уходят хозяева из погибшего дома, куда уже не мыслят
воротиться вновь, иногда оставляя двери настежь, иногда запирая их на
замок и кладя ключ на обычное место, где-нибудь в щель за притолокою. То и
другое - деяния равно бессмысленные, ибо недруги в оставленный дом входят,
сбивая замки и вышибая двери, даже ежели проржавевший или позеленевший
ключ и висит рядом на полусгнившем снурке, а открытые двери тоже никого не
позовут и никому ничего не расскажут, только ветер будет хлопать ими, пока
не сорвет с петель, а странник или злодей даже и не поймут, что двери
отверсты для них...
И кто же вновь вошел, кто первый открыл ворота мертвых городов, кто
населил и поправил рассыпающиеся хоромы, убрал позеленевшие, кости
мертвецов, затопил печи, подмел улицы? Кто храбро возродил жизнь, не думая
о смерти и гибели, уже показавшей ему свой страшный оскал? Беглец ли,
переждавший беду в глухой деревне, заезжий ли гость, ищущий места себе,
крестьянин ли, замысливший перебраться на жительство туда, где его
когда-то не пускали дальше торга и скобяной лавки? И почему не рвутся
навычаи, не исчезает память прошлого, когда вымерший, казалось бы, целиком
город населяется вновь? Все теми же именами называют улицы, те же предания
старины передают друг другу, поминая славные деяния предков своих... Не
чудо ли это? Что такое память народа? Где и кем хранится она? Когда и как
исчезает?
Уже установлено, что ни войны, ни моровая беда, ни глады, от коих
вымирают целые волости, неспособны убить, уничтожить народную память. А
убивает ее совсем другое, и не надобно для того ни мора, ни лихих ратных
лет, ни иной какой-то беды. Исчезает, пропадает память прошлого в
спокойные, даже вроде бы счастливые годы, когда что-то как бы сгнивает,
исшаивает изнутри, как то было в позднем Риме или Византии, в которых
народу вместо прошлого величия в веках доставались только одни налоги да
утеснения. И уже переставала радовать, уже являлась отяготительною,
ненужною и пустою древняя слава. Так наступает конец. С упадка духа, с
упадка внутренних сил. Византийцы четырнадцатого столетия, ведя
бесконечные войны друг с другом, почти без сопротивления отдали туркам три
четверти своей империи. Можно ли было тут что-то исправить и возродить
этот уставший народ - неведомо.
Так что же такое был великий мор середины четырнадцатого столетия,
истребивший треть населения европейского мира? И почему буквально в
ближайшие годы по миновении этой беды снова строят города, вновь выходят
рати, спорят друг с другом князья, словно бы и не было мора, словно бы и
не было тяжкой беды, сравнимой разве с самым страшным, самым великим
нашествием беспощадного врага?
В стихийных бедствиях такого размаха современникам событий чудится
всегда нечто эсхатологическое, потустороннее. Мозг отказывается принять,
что перед ним слепая случайность. Мыслится вмешательство высших сил,
приходят на ум слова о каре господней, о массовом наказании за грехи.
Черная смерть, родившись в глубинах Индии и пройдя по городам Азии и
северного Причерноморья, выжгла, выморила Италию, Францию, Испанию,
Англию, германские страны, Польшу, Литву и Русь, откуда вновь опустилась
по Волге, обратным уходящим потоком снова опустошив золотоордынские
города. Словно многоглавый дракон, подъяв черные пасти, начал съедать,
выжигая, средневековый европейский мир, отворяя дорогу - чему? В этом
окольцевавшем Европу движении, в этом шествии смерти из страны в страну,
все время по краю континента, постепенном, словно проползание огромного
змея, в этой замкнувшейся наконец цепи зла трудно было, в самом деле, не
узреть некоего наказания свыше, некоего ниспосланного народам ужаса, кары
- или, напротив, испытания мужества и полноты сил...
Почему, например, чума не рванулась три года назад из Сарая на Русь,
а прежде обтекла всю Европу? Почему не разошлась по Европе веером? Не
проникла по торговым путям из Италии прямо в северные германские страны, а
как бы оползала по краю весь европейский мир? И что унесла и что принесла
она Западу? Сказалась ли на том смутном, спорном и до сих пор непостижном
для историков явлении, которое мы зовем Возрождением или Ренессансом?
А на Руси, всего четверть века спустя вышедшей на Куликово поле? Что
сотворила с Русью черная смерть? Что унесла и чему отворила дорогу? Почему
сразу и вдруг после чумы, долженствовавшей, казалось бы, на годы и годы
задержать и остановить всякое развитие ремесел, торговли и городов,
начинается подобное вихрю бурление, сталкивают и рушат и вновь восстают из
праха, являя волю и дерзость к борьбе, силы народные, с неслыханными до
того упорством и верой?
Чума не выбирает лучших, не губит, как война, сильнейших в нации.
Чума убивает всех подряд, но потому и работает она как косарь в поле или
как низовой, съедающий сухие травы огонь. И когда схлынула гибель, когда
обнажились корни трав и забили вновь родники воды живой, неподвластные
уничтожению, то и произошло так, словно коса смерти, выкосив веси и
города, нежданно помогла расти новому, юному, что пробивалось изо всех
сил, как лезет молодая трава сквозь прошлогоднюю сухую ветошь.
Молодость языка, молодость Руси Владимирской сказала слово свое,
слово жизни, вновь и опять опровергнувшей смерть. И пахарь взялся за
рукояти сохи, и воин наострил меч, и новые белоголовые ребятишки веселою
беготней наполнили осиротевшие было домы, подобно тому как юная зелень
тонкоствольных берез затягивает угрюмую черноту пожоги.
Черная смерть, о которой судачили, спорили, толковали в рынках и на
вымолах, в путях и застольях, медленно проползала по стране, начиная со
Пскова, волоча за собой свой окровавленный хвост. В Новгороде Великом мор,
начавшийся в середине августа, свирепствовал вплоть до весны и стихнул
около Пасхи. Когда оставшиеся в живых горожане молили Господа о миновении
беды и зарывали последние трупы, мор охватывал Владимирскую Русь, до
которой глубокою осенью 1352 года только еще начинал добираться. Смоленск
уже вымирал, а по Владимирщине покамест ползли только слухи, люди убирали
хлеб, и беда казалась им стороннею и чужой.
ГЛАВА 112
Любава, старшая замужняя Мишукова дочерь, шла по двору от стаи,
только что подоив корову, с полным ведром молока. С тех пор как погорели
на Москве, ее семья перебралась под Рузу да так и застряла здесь. Никита
не раз наезжал, созывал к себе в отстроенный терем, но все не собраться
было. И Палька, муж, не хотел жить вместе с Никитою. Объяснял так:
- Там холостежь, ратны мужики! Нагрянет полна изба - да всех пои,
корми, ежеден шляться учнут! Никите что - старшой, свои кмети, а я чем
буду перед им виноват?
Да и хозяйство держало. Покосы рядом с избою, почитай. Четырех
поросенков ноне завели. Лошади, куры во дворе. Не вдруг и двинесси!
