Вечером после похорон князя Семена Алексий остался ночевать в
монастыре Святого Богоявления. Ему не хотелось занимать митрополичьи покои
до тех пор, пока из Царьграда не воротят послы, хотя как местоблюститель
он и имел на это право. Однако у Алексия были свои правила и свой взгляд
на природу власти, выработанный единожды и навсегда. Строгий с
нижестоящими иерархами, он был строг прежде всего к себе самому и никогда
не дозволял себе лишних или поспешных действий, как не дозволял своему
телу роскошей и праздного отдыха.
Стефан, который всю зиму исповедовал и причащал умирающих, обмывал
трупы, отпевал и хоронил, чудом оставаясь в живых, так что, завидя высокую
черную фигуру, московляне бросались перед ним на колени, словно перед
спасителем, в этот вечер вознамерил поговорить с Алексием, ибо из Радонежа
дошли до него слухи, что вся семья брага Петра умерла и дети остались
одни.
Алексий выслушал богоявленского игумена молча. Кивнул, о чем-то думая
или соображая свое.
- Брат Игнатий заменит меня в управлении монастырем! - присовокупил
Стефан.
- Не заменит! - кратко отверг Алексий, слушая и не слыша наступившую
в келье тишину.
- Повести мне, сколько осталось в живых монахов? - спросил он после
долгого молчания. Стефан ответил. Алексий коротко вскинул глаза. Укорил:
- Вот видишь?
Еще помолчал и заговорил спокойно и твердо, глядя в огонь:
- Инок отвержен мира, и мир чужд для него! Уходя в монастырь, мы
умираем для мирской жизни и близких своих. Мнишь ли ты, что Господь, в
силе и славе своей, не озаботит себя участью младеня? Не пошлет добрую
душу, поставив ее на путях сироты? Ты уже впал единожды в обольщение
мирского соблазна и видишь сам теперь, к чему это привело! Князь Семен
должен был умереть бездетным, и сумел ли ты помешать веленью судьбы?
- Должен был... умереть? - с запинкою повторил Стефан.
- Да! - жестко отмолвил Алексий. - Он знал это сам, хотя до
последнего часа и боролся с судьбой!
- Господь карает лучших? - угрюмо вопросил Стефан.
- Мы не ведаем, Стефане, на каких весах и кто весит наши судьбы.
Смертному не дано сего знания. К счастью, не дано! Могли ли бы мы жить,
зная о том наперед? Князь Семен взял на себя бремя отца своего, но
возжаждал утех земного счастья, позабывши страх в сердце своем. Он был
лучший князь, а Иван будет худший, и все же кара господня пристигла именно
его, а не слабого духом Ивана. Власть должна быть бременем, и пока она
бремя - стоит нерушимо. Когда же превращает себя в утеху - всему наступает
конец, и даже то, что мнилось твердее твердыни, неостановимо рушит в пыль!
- И князь Семен...
- Исчерпал при жизни своей утехи мира и перед гробом узрел, сколь
временен свет земного суетного бытия!
- Но он будет спасен? Там, за гробом?
- Это знает Господь! Не я! Я ведаю только одно: бремя свое он
все-таки нес и донес до могилы. Будет прощен народ - и будет прощен князь
Симеон вместе с племенем своим. Погибнет народ - и кара господня
пристигнет усопшего князя. Грядущие после нас оправдают или осудят наши
труды.
- Отпусти меня, владыка Алексий! - тихо попросил Стефан. - Я слаб, я
хочу уведать, что сталось с моими детьми!
- Ступай, Стефане! - воздохнув, отмолвил Алексий, помолчав. - Но
помни, что ты надобен и обещался не мне, но Господу Богу своему!
ГЛАВА 120
В сумерках весенней ночи по мокрой, местами еще даже не протаявшей
дороге на Радонеж шел с посохом высокий черный монах со странническою
сумой за плечами. Он явно торопился, хотя и шел размеренною твердою
поступью привыкшего к пешему странствию человека. К полудню он отшагал уже
более сорока верст. Мертвые деревни встречались ему на пути, с
растворенными дверьми, где, наверно, в полутьме клетей лежали
непохороненные мертвецы. Он не глядел, не заходил туда. Он шел все вперед,
и посох в его руке мерно подкреплял широкий шаг странника. К вечеру он был
уже под Радонежом и, услышав издали разноголосый собачий брех, широко
перекрестился. Раз есть собаки, значит, есть и жители, значит, Радонеж не
вымер целиком, хотя и стоит на проезжем пути!
Уже в сумерках он постучал в двери высокого, потемневшего от дождей и
непогод дома рядом с церковью. Изнутри детский голосок ответил:
- Кто там?
Инок отступил на шаг, отер рукавом вдруг и разом вспотевшее чело,
прокашлял, прежде чем ответить:
- Это я! Твой отец, Стефан!
Двери отворились. На пороге стоял глазастый тоненький мальчик, до
боли в груди напомнивший ему Нюшу.
- Здравствуй... дяденька! - ответил, запинаясь, отрок и покраснел. -
Входи! - примолвил он, отступая внутрь горницы.
Скоро отец и сын сидели друг против друга за грубым кухонным столом.
Печь, однако, была истоплена, и на столе лежали хлеб и горка печеной репы.
Мальчик рассказывал:
- Тетя Катя умерла, и дядя Пеша тоже умер, вслед за нею. И его тоже
похоронили. И братик умер, и сестрички все умерли, и их всех похоронили
во-о-он там! И я тоже рыл могилки, и обмывал, и все делал! А потом пришла
тетя Шура и сказала, что будет тут жить, чтобы я тоже не умер с голоду...
- Какая это тетя Шура?
- А Тормосова!
Стефан покивал головой, украдкой смахнув непрошеную слезу с ресниц.
- Дядя... Батя! - поправился мальчик, покраснев. - А я в монахи хочу!
Как дядя Сережа! Как отец Сергий! - поправился он, снова зарозовев. -
Отведи меня к нему! Тетя Шура бает, некогда ей и далеко... А землю, и
коровок, и коней пусть забирают Тормосовы!
Нюшин сын, кажется, все уже обдумал задолго до прихода отца. Стефан
сидел, опустив голову. Покаянно молчал, поминая слова Алексия и свое
давешнее неверие в господнюю благость.
- Ты очень хочешь в монахи? - спросил он, подымая голову и строго
вперяя взгляд в васильковые очи сына.
- Ага! - кивнул тот. - Я и молитвы читаю, и мясного не ем, как дядя
Сережа, как отец Сергий, - снова поправился он, - и с ребятами не играю,
могу и ночью не спать! Очень хочу в монахи! Я сам, когда братика хоронил,
и обмывал, и рубашечку ему надевал чистую, и не боялся совсем, вот! Я все
буду там делать: и воду носить, и дрова колоть, и на молитве стоять с
дядею Сережей! Скажем только тетеньке Шуре и пойдем, да?
Стефан сидел за столом, не глядя на отрока, и, опустив голову, тихо
плакал. Горячие слезы капали на тесовый пол. Быть может, только теперь ему
и предстоит совершить достодолжное: отвести и передать Нюшиного отрока
своему младшему брату, попросив Сергия постричь мальчика в иноческий сан.
Быть по сему! Он отер слезы тыльной стороною руки и решительно встал, так
и не тронув ни хлеба, ни репы. Быть может, покойная Нюша, воскреснув в
этом отроке, сама пожелала заново переиначить свою прежнюю жизнь!
- Пойдем! - вымолвил он. - Отведу тебя к дяде!
Сын с засиявшим лицом набросил на плеча немудреный свой зипунишко,
надвинул шапку на уши и доверчиво вложил потную ладошку в широкую руку
отца, которого так и не научился называть батей.
- Сперва к тете Шуре, да?
Они притворили за собою двери и вышли в ночь.
ЭПИЛОГ
Деревня, через которую когда-то проезжал князь Симеон, напившийся тут
молока, была пуста. Кто не ушел - умер. Марья, последняя оставшаяся в
живых, с усилием сложила на груди руки покойнику мужу и, шатаясь от
слабости, вылезла на крыльцо. На воздухе ее вырвало кровью. В голове
звенело, в глазах все плыло, и тело было легкое, невесомое, только бы
полететь, но ноги подвертывались, не давали оторваться от земли.
Она отомкнула стаю, и овцы с блеяньем стрелами, перепрыгивая друг
через друга, вырвались на протаявший двор.
Красуля трубно мычала, мучаясь от переполнявшего вымя молока. Марья
заставила себя сесть, подоить. Пальцы сперва не слушались, не сжимались
ладони, и все-таки молоко текло, наполняя бадейку. Корова, поворачивая
морду, раза два благодарно лизнула ее в плечо и голову.
Молоко уже бежало через край, но, перемогая слабость, она доила и
доила, пока налитые соски не одрябли и раздутое вымя не стало пустым и
мягким. Тогда, волоча за собою бадью и расплескивая молоко, Марья вышла во
двор. Остоялась, нагнулась за косарем, чуть не упав, и косарем стала
перерезать вервие, привязывающее корову к кольцу в стене хлева. Обрезала
пальцы, заплакала, прислонясь к коровьим рогам. На миг стало до ужаса
жалко себя. Вновь перемоглась и наконец освободила корову, которая
нерешительно, словно удивляясь, мотнула освобожденною головой и
затопталась, не понимая, надо ли выходить из распахнутой стаи.
Марья вытащила заворы у поросенка, остоялась - страшная боль волною
поднялась от груди и вновь чуть не опрокинула ее в небытие, - но
справилась и на этот раз, протиснулась к коню и долго дергала за цепь,
позабыв, что надо просто снять недоуздок. Освобожденный конь, помявшись,
тихо пошел вслед за хозяйкой и ржанул, выйдя во двор, не понимая, почему
его не запрягают и почему ворота отверсты настежь, а хозяйка упирается в
стену и будто ползет - вон из двора.
Марья хотела уже упасть, но тут вдалеке заплакал ребенок. Сквозь
мглисто-пропадающее сознание она догадала, что плачет во дворе у Огибихи.
Марья налила туес молока и потащилась вон из двора, цепляясь рукою за
огорожу. (Взглянула было на полуопруженную бадейку - не выпить ли? Но от
одной мысли о молоке потянуло на рвоту.)
Долго ли она шла, ползла ли, задыхаясь и поминутно теряя сознание,
Марья не помнила. Наконец вскарабкалась на крыльцо, сунулась в открытые
сени, где ребенок, лежа на лавке, заливался криком. Она поискала рожок,
налила, вложила в рот малышу, и он въелся, трясясь, заливаясь молоком,
чмокая и мотая головкой.
Марья завернула малыша в рубаху, чтоб не замерз, положила на пол, на
овчинный зипун, поставила рядом ночву и вылила в нее остатки молока.
Может, догадает подползти и попить? И неверной, колеблющейся походкой
поплелась к дому.
Силы уходили, как пролитая вода. (Подумала, что нать бы и тут
выпустить скотину из хлевов, но поняла, что уже не сможет.) Она падала,
ползла, теряя сознание, ее снова и снова выворачивало в кашле, и кровавая
мокрота пятнами пестрила весенний снег.
На каком-то уже сверхусилии она добралась, доползла вновь до своего
крыльца, поднялась на ноги и, кое-как взобравшись по ступеням, уцепилась
за рукоять дверей. Падать в сенях так не хотелось! Тяжелое полотно наконец
подалось, Марья открыла дверь и, облегченно теряя сознание, повалилась в
ногах у мертвого супруга, одно лишь поминая в забытьи: по-годному сложить
руки у себя на груди! Что-то еще не было сделано в доме... <Лампада не
зажжена! - слабо догадалась она. - Вот полежу...>
Влажный воздух ранней весны, напоенный незримым теплом, ворвался в
распахнутую дверь, наполнил избу, начал шевелить солому и сор, заглядывать
за занавески в тщетных поисках какого бы то ни живого существа. Но Марья
уже не шевелилась и не дышала.
Коротко взоржал конь, жалобно замычала корова в соседнем дворе, а
вдалеке вновь требовательно заплакал ребенок.
__________
Материалы для этой книги, как и для предыдущих, готовила Н. Я.
Серова. Приношу ей глубокую благодарность.
Приношу благодарность проф. Л. Н. Гумилеву за ряд ценных замечаний и
поправок, а также детальный критический разбор всей рукописи.
Благодарю всех читателей, приславших мне свои замечания и уточнения
после журнальной публикации романа.
Д. Балашов
