поспешил назад.
Оснеженный, усталый, он вновь появился в покое, переполошив дворню.
Сеня уже умирал. Ваня еще хрипел, еще дышал, еще боролся и бился со
смертью.
- Это Кумопа! - бормотал князь, суя мокрые ветви в огонь свечи. - Это
Кумопа! Она! За то, что срубил Велесов дуб! Она принесла к нам черную
смерть!
Можжевельник дымил, но не вспыхивал. По горнице легко бродили высокие
тени, отливая то синим, то сизым, точно вороненый булат. Изложня была
полна ими, и порою начинало блазнить, что уже не черное пятно где-то там и
не мгла, сочащаяся в окна, а страшная, разорванная тьма окружает их
целиком, тьма, вобравшая в себя князеву семью. А все иное виделось ему уже
изнутри этой тьмы, изнутри ужаса.
- Не надо, Семен! - попросила Маша. - Еле дышит и так, а ты чадишь!
Все одно не поможет...
Он уронил бесполезные ветви. Князя била дрожь.
Сенные девки, боярыня, горничная прислуга, позабыв страх смерти,
сидели вокруг постели тяжко хрипящего малыша. Сеня затих. Верно, уже умер
или был близок к тому.
Стефан, молча вступивший в палату, начал соборовать. Семен с ужасом,
прочие - с немою скорбью глядели на совершаемый пред ними обряд преддверия
смерти.
Помазав младенцев, Стефан стал на колени и начал вполголоса читать
молебный канон, поемый в скорби и обстоянии, а за ним - отходную. От
ровного голоса игумена истекал безнадежный покой. Две земные судьбы, едва
начавшие жить, кончались на глазах, угасали, уходили туда, за грань
постижного тварного мира. Стефан читал, и в перерывах слов все слышалось и
слышалось хриплое, рвущееся дыхание малыша. Сеня уже упокоился.
Вот Ванята вновь начал выгибаться, весь переламываясь, ловя воздух
ртом, и Мария твердыми руками, приподняв, наклоняла его набок, чтобы
текущая мокрота и кровь не задушили малыша. Приступ проходил. Ванята
затихал на время, и вновь раздавался ровный голос Стефана да тихие
всхлипыванья няньки. Все знали, что сделать нельзя ничего и надо молить
Господа только о том, чтобы мучения младенца окончились возможно быстрей.
Семен с горловым рыкающим стоном вновь начал ожесточенно совать в
огонь изломанные можжевеловые ветви, бормоча обрывки слышанных когда-то и
где-то заклинаний:
- Духи земные, полевые, огненные!.. Выстану я под утрянную зорю и под
восточную сторону, пойду из западу в восток... Выставает царь - грозная
туча, темная, каменная, огненная и пламенная! Под грозною тучей мечется
царь-гром, царица-молонья; как от грома и от молоньи бежат враги диаволы,
лесные, водяные и дворовые, и мамонт насыльный и нахождый, и всякая
нечистая тварь, под пень и под колоду, во езера и во омуты, и так бы
бежали и от живущих во оных хоромах, от меня, раба божия Семена, и от сына
моего! И бежали бы в свои поместья, под пень, под колоду, во езера и во
омуты, безотпятно и бесповоротно, век по веку и во веку; во имя Отца, и
Сына, и Святого Духа!
Взгляд князя был безумен, пена сочилась из уст. От чадящего и все не
возгорающего можжевельника по изложне изгибающимися змеями тек синий
удушливый дым.
Маша подошла, тихо взяла его за запястья поднятых рук, сказала
негромко:
- Утихни, Семен! Утихни... И брось... Ванята умер.
ГЛАВА 117
- Проснись, маленький! Проснись! Ты не слышишь меня? Ваня, Ванята...
Тебе хорошо теперь? Уже ничего не болит? Ты так задыхался, маленький! Вот
и братик твой тоже не дышит... Господи! Прими души их к светлому престолу
своему! Грех на мне, грех! Услышь, Господи! Я больше ничего не прошу у
тебя, кроме смерти. Услыши мя, Господи! Или еще не исполнена чаша сия?
Сколько шагов осталось мне до Голгофы?
Услышь меня, Господи! Ты благ еси и премудр, и не может быть, чтобы
малейшее зло истекало от тебя! Я грешен, я виновен в гибели ни в чем не
повинных детей моих! Меня казни, Господи! Господи Боже мой, я требую
казни! Сколько еще терпеть, сколько страдать и верить в нежданное чудо?!
Да, я споткнулся, Господи! И возжелал встать - и погиб! И похотел
счастья - и горе принес ближним моим! Пусть души детей моих с выси горней
осудят меня, пусть проклянет супруга моя, ибо и на нее легла тень моего
греха!
Господи! Истреби меня до зела, но пусть те, кто грядет следом за
мною, не свершат никогда убиения близких своих и никогда не забудут заветы
Христовой любви!
Меня называют Гордым. Да, Господи! Хочу искупить собою грядущее зло,
хочу очистить землю мою от греха! Собою, Господи! Вот эти руки, не спасшие
малых детей, вот эта плоть! Этот разум и это тленное тело! Что еще могу я
отдать тебе?! Возьми душу мою, и дух мой смири до зела, и ввергни в геенну
огненную! Пусть вечный огнь, тьма и червь снидающий будут моим уделом за
смертной чертой! Накажи мя, Господи! Накажи так, чтобы не осталось больше
ни для кого казней твоих! Над трупами этих детей молю тебя, Господи!
Изжени меня и очисти мною скверну земли моея!
Ваня! Семен! Дети мои, убитые вашим отцом! Прокляните и вы тоже меня!
Ибо я родил вас во гресех, не подумав о вас, а токмо о себе одном, об
утехе моей, желая обмануть Господа! Мать-сыра земля! Праматерь всего
живого, и ты днесь прокляни и отступи меня в моем непростимом грехе! Все
отступите от меня! Мерзок есмь и недостоин зрака живых!
- Встань, Семен! - скорбно произносит Мария. - Подымись! Я не брошу,
и не оставлю, и не прокляну тебя. Встань! У тебя остается земля, язык, а у
меня - ты.
Семен молча горбится над гробиком дитяти. Он закрывает лицо и
судорожно трясет головой. И Мария опускается рядом с ним на ковер и гладит
мужа по плечу, гладит молча, сама не в силах что-нибудь говорить. Слезы
текут у нее по лицу и капают на грудь, точно медленные капли осенней сыри.
Так они и сидят перед гробом, где рядом, один и другой, покоятся оба
Семенова сына - его надежда, вера, упование и любовь.
- Не плачь, Семен! - говорит Мария, сама едва сдерживающая рыдания. -
Не плачь, я не покину тебя!
ГЛАВА 118
Великий князь не плакал прилюдно на похоронах своих сыновей. Только
вел себя как безумный, совсем, казалось, эабыв о существовании черной
смерти. Целовал покрытые черными пятнами трупики, сам поправил молитвы на
лбу сыновей, словно бы это была обычная смерть, словно тела не источали
смертоносной заразы.
Лик князя был страшен: запали щеки, проявились буграми все жилы, все
кости лица. Он словно бы вышел из затвора или голодной тюрьмы, и только
непереносимый блеск в обведенных чернотою глазах да стремительная,
прежняя, ставшая еще более легкой походка говорили о том, что князь
по-прежнему бодр, ежели не духом, то телом.
Мария стискивала его щеки, по ночам яростно прижимала князя к своей
груди, пробормотала единожды:
- Быть может, я еще понесу от тебя!
Семен поглядел сумеречно и отрешенно, только в глубине глаз
проснулась на миг и сгасла прежняя надежда, но слова Марии запомнил. И
вспомнил о них на смертном одре.
Проходил апрель, повсюду текли ручья, обнажалась земля. Вытаивали изо
льда забытые по осени трупы. Ржали кони, кричали птицы - все было как
прежде, как всегда, когда наступает весна. Князь заболел в конце апреля и
не обманывал себя ни часу, ни дня.
Вокруг князева ложа собрались думные бояре, оставшиеся в живых,
пришли оба брата, испуганно глядевшие на Семена. Прибыл Алексий.
Грамота, составленная по настоянию умирающего, передавала весь
Семенов удел, со всеми городами, селами, рухлядью, добром и примыслами,
его супруге Марии и ее будущему сыну, ежели он родится у нее.
Был ли Семен в помрачении ума или последний лучик надежды сверкнул
перед ним из сказанных недавно наедине слов Марии? Неведомо. Но бояре,
собравшиеся у смертного ложа князя своего, не посмели изменить завещания
умирающего, оставили место в грамоте, куда должно было вписать имя
сына-младенца, буде оный появится на свет.
Алексий, новый епископ владимирский, нынешний местодержатель
митрополичьего престола, слегка поправил текст грамоты, указав, что ежели
сына у великого князя не будет, весь удел безраздельно переходит
наследнику Семена, князю Ивану. И это приняли молча, не думая о том, даже
не очень поняв в сей скорбный час, что местодержатель Алексий предлагает
им принять новую форму наследования, небывалую доднесь на Руси, по которой
вся власть и все имущество великого князя, вместо того чтобы распылять их
среди потомков, сосредоточиваются в единых руках. И дружно, иные с
увлажненными очами, выслушали конец скорбной грамоты, в коем Семен
обращался к братьям своим:
<А по отца нашего благословенью, что нам приказал жити за один, тако
же и яз вам приказываю, своей братьи, жити за один. А лихих бы есте людей
не слушали, и хто имет вас сваживати. Слушали бы есте отца нашего, владыки
Олексея, тако же старых бояр, хто хотел отцу нашему добра и нам>.
Бояре по очереди подходили, ставили подписи свои. На выходе Василий
Протасьич первый низко, до земли, поклонился своему князю. За ним и другие
подходили к ложу, земно кланяли, прощаясь с князем своим. Иван подошел
робко, со слезами в глазах. Семен пошевелился, покивал ему головою. Андрей
не выдержал, бросился было на грудь брату. Семен отвел его рукою,
примолвил:
- Не смей! Вас двое теперь, живите, как я приказал! - И тихо, когда
Андрей последним покидал покой старшего брата, прошептал: - Прощай,
Андрюха, Машу мою сбереги! Поди, и не увидимся больше с тобой!
Вечером, оставшись последний раз наедине с князем (завтра из утра
Семена должны были постригать в монашеский чин), Мария горько посетовала:
- Зачем ты так? Мне и не удержать, и не надобе столько! Оставил бы
токмо на прожиток!
- Ничего! - проговорил Семен с придыхом. - А вдруг... и вправду...
сын? - Он помолчал, прикрывши глаза, вымолвил тихо: - Деток Бог прибрал, а
ты, коли... Тебе поклонятце! Дядя Василий поможет... Прочее Алексий
содеет... Сам настоял. Прости меня, Маша, за все прости!
Семен сморгнул, слеза, скопившаяся в углу глаза, нежданная, одинокая,
скатилась по впалой щеке. И по этой слезе, по беспомощной нежности, что
вдруг прозвучала в шепоте князя, поняла вдруг, всем сердцем поняла, что
умирает, что стал родным и уже не будет больше, и зарыдала, завыла в
голос, припав к горячим бессильным рукам, что шевельнулись слабо, не то
привечая, не то отстраняя...
Князь Семен скончался двадцать шестого апреля. Ненадолго пережил его
и старый тысяцкий, Василий Вельяминов. Ненадолго пережил и брат Андрей,
погибший шестого июня, за сорок дней до рождения своего сына Владимира,
будущего Владимира Храброго, прославленного московского воеводы.
Летом Иван Иваныч, один оставший в живых из всей великокняжеской
семьи, поехал на поставление в Орду, куда уже кинулся Костянтин Василич
Суздальский со иными князьями и посол Великого Новгорода Смен Судаков,
тоже хлопотавший за суздальского князя.
Но Джанибек, выслушав всех, приняв по обычаю от урусутских князей
нескудные дары и оглядев спорщиков своим грустно-насмешливым взглядом
(даже теперь, после смерти великого князя, они не поняли ровно ничего!),
исполнил последний долг дружбы, сотворив то, что еще мог сотворить для
покойного, и о чем, наверно, попросил бы его сам князь Семен, - передавши
великое княжение, все целиком, без разделов и споров, единственному
наследнику Симеона - его брату, князю Ивану Иванычу.
Алексия в ту пору уже не было в Москве. Он по приглашению патриарха
уехал на поставленье в Царьград.
ГЛАВА 119
