ограбив Холм.)
- Дядя! - серьезно вступал Михаил в княжескую прю, глядя в глаза
Василию. - Дядя, послушай! Я из Нова Города ехал, дак ладил к тебе
первому, переже матери, в Кашин заглянуть! Вота бояре подтвердят!
- Пусть, пущай... - Василий отворачивал взор, сморкался, стихая. -
Пущай. Ну, хошь не ты, дак Всеволод!
Епископ Федор, утишая спор, поднял руку:
- Сынове! Братия моя возлюбленная! Послушайте меня, отца вашего
духовного! Кого огорчит, кого обрадует ваша пря? Смерд бежит в тихие
Палестины, гражане покидают домы свои! Не погубите тверской земли!
Воспомните, кто вы и роду какого! Помяните, како погибал в Орде от
жестокого Узбека святой Михаил! Ты был младенем сущим тогда, Василий! И
там, в ужищах и с колодою на шее, не в силах руками достать до рта своего,
не в силах ни ночью лечь на ложе, ни сесть путем, ни вкушать горький свой
хлеб без помочи отрочьей, позабыл ли он о тебе, малом дитяти? Не заповедал
ли города Кашина, не урядил ли землю свою для вас, возлюбленных чад своих?
Сынове! Вот ты, Всеволод, и ты, Василий! Мните ли, яко возможет который из
вас схватить на миру и поточить в железа другого? Не возлюбить молю я вас
друг друга, но понять, постичь, яко возлюбленни есьте, и во всякой беде и
оскорблении - едина семья и плоть! Зрите, яко смерды тверские: и поспорят,
и подерутся овогды на пиру в огорчении сердца, но в скорби и обстоянии
помогут, поддержат брата своего по заповеди Христа! Именем Михайлы Святого
призываю я вас обоих к совокупной любови! Пусть та пыльная и морозная
площадь в чужой земле, во степи незнаемой, у края Кавказских гор, где
пролил кровь, где погинул он, великий, где сердце ему вынули, беспощадно
взрезав святую грудь, пусть тот день и час и чудо, Господом ниспосланное,
нетленно сохранившего тело мученика своего, пусть они воскресают в ваших
глазах каждый раз, когда некая пря, и остуда, и горечь затмят светочи
ваших сердец и источники взаимной любови замутят облаком раздора! Зрите ли
его? Вот он стоит перед вами! И колодка на вые его, яко крест на раменах
Христа! Зрите, вот он пред вами, твой отец, Василий, и твой дед,
Всеволод!..
Ничего этого не знали, не ведали в Онькином дому. Не зрели, как
Василий Михалыч и Всеволод стояли друг против друга, как Всеволод произнес
наконец, что отступает тверского стола, отдает власть дяде. Как Василий,
бормоча: <Меня за бороду, меня!> - трепал и целовал попеременно
племянника, не взаправду, а только чтоб утишить до конца сердце свое,
дергая и его за молодую бороду, и соглашался оставить Настасью с чадами в
тверском терему и дать им половину тверских доходов: <Не обедняю, чай!>
Не ведали, не знали и не задумывали даже о том постояльцы в Онькиной
хоромине, что от их изволенья, от их упрямого бегства вон из города
замирились в конце концов тверские князья...
Весело, дружно прожили зиму! Коляне дак даже словно бы и приглянулась
одна из Потаповых дочек, и когда по весне дошли слухи о мире промежду
князьями тверским да кашинским и гости засобирались домой, стало жаль
расставаться.
Купец тоже слово сдержал. Таньша красовалась теперь в распашном,
клюквенного цвета, сарафане расписной бухарской тафты. И такая была
красивая, такая ладная! Сердце замирало у Оньки от счастья, глядючи на
дорогую жену.
На прощании плакали, целовались. Гости звали бывать во Твери. Таньша
совала Потапихе и купчихе пироги в дорогу. Онька вынес мужикам по бараньей
лопатке, тому и другому. Долго глядели вослед, стоючи у ворот, пока
тяжелогруженый купеческий конь и бредущие за возом бывальщики не скрылись
в лесной чащобе.
ГЛАВА 101
Беда не сбила князя Семена с ног. Помогло и то, что Маша вскоре вновь
оказалась беременной. И по трудноте первых месяцев, по частым тошнотным
позывам и по иным обычным приметам бабьим яснело - будет сын.
Семен послал сторожевые полки к Ржеве и Волоку, берегучись Литвы.
Кориада меж тем приглашал обедать к своей, княжеской, трапезе. В марте
дошла весь о взятии Орехова. По раскисающим весенним путям прибыло на
Москву жданное посольство великого князя Ольгерда.
Семен с верхнего крыльца глядел, как проводили коней под попонами,
протаскивали дикого зубра, страшновато поматывающего косматою огромною
головой, проносили поставы датских сукон, кубки, блюда, оружие. Ольгерд
присылал богатый выкуп за братью свою, предлагал мир и любовь.
Условия мира обсуждали думой. Ольгерд обещал не вступаться в дела
смоленские, хоть и то надобно было сказать, что обещаниям Ольгерда верить
до конца нельзя было никогда и ни в чем.
Семен пригласил пленных князей на последний обед, скорее пир,
заданный послам Ольгерда и отъезжающей на родину Кориадовой дружине.
Мария, на правах супруги великого князя, сидела за столом. Семен был
сегодня красив, подбористый, строгий. И чем-то перешибал их всех - рослых,
плечистых, выше его на голову. Она всматривалась, старалась понять. Дома,
в изложне, Семен был не такой - беззащитный, неровный излиха. Властью? И
не тем даже. Подумалось: играет? Личину великого князя на себя надел? Но
встал Семен, поднял кубок.
- Русь и литва, - сказал, - православные. Единой греческой церкви
дети! И те, кто в язычестве суще, огненным богам кланяете, - яко же и мы,
русь, допрежь христианских времен тому же Перуну и Сварожичу, рекомому
огню, - и вы братия нам и вороги латинам, мнящим вас покорити! Скажи,
Корьяд, и ты, Михайло, скажи: горек ли был для вас хлеб московский? Ныне,
отъезжая восвояси, помыслите о сем: лепше нам с вами в мире быти и от тех
несытых орденских немец едину защиту имать, нежели губить друг друга во
взаимных которах! Тако и брату моему, великому князю Ольгерду, повестите.
Кончил Семен. Сел. Говор пошел по кругу столов, задвигались чаши. И
тут постигла Мария: сказал не лукавя то, что думал. А так говорят
немногие. И вера была в словах, вера в добро. И сила была в словах: полки
наготове стояли под Ржевой, и знала это Литва.
Мир готов был снова сорваться в бешеное верчение злобы; ползла черная
смерть по землям Запада, подбираясь к рубежам Руси; ляшский король все еще
занимал Волынь, насильно крестя в католичество православных; немцы рвались
к Вильне; свеи, разбитые под Ореховом, все еще упирались, не заключая
мира; Костянтин Василич Суздальский по-прежнему строил ковы противу
Москвы; но тут, в сердце земли, стояла стена нерушимая. Словно
заколдованная от горя и ратной беды лежала Владимирская Русь. И только
теперь Мария узрела воочию супруга своего за его непростою работой.
<Верно, и там, с ханом, такожде! - догадывала она. - Пото и Джанибек его
полюбил!>
Вечером, проводив литовских гостей и освобожденный полон, Семен,
смертно усталый, сидел, пригорбясь, над останними грамотами. Маша тихо
подступила к нему, обняла, стала молча целовать в кудрявый затылок.
- Ты что? - не сразу понял Семен.
- Какой ты был сегодни... красивый! - вымолвила она наконец и, утопив
лицо в его волосах, зашептала: - Сема, а ежели опять, вновь... Ты не
покинешь меня? Не сошлешь в монастырь?
Он молча привлек ее к себе, посадил на колени.
- Слушай, ладо, я обрел тебя, понимаешь, обрел! Ты моя радость и мой
свет! Быть может - искупление мое! Не тревожься ничем! Одна могила... И за
могилой, за гробом, все равно я буду с тобой неразлучен! А теперь беги в
постелю, устала, поди! А я посижу еще, надо поглядеть, что пишут из
Суздаля...
ГЛАВА 102
На свою дочь, Василису, Семен обращал мало внимания. Хоть княжна и не
нуждалась ни в чем, но видела отца редко. Долили заботы. В походах, в
отъездах он порою почти забывал про нее. Но, возвращаясь, встречал
ласковый голубой взор, тонкая девочка, подбегая, ластилась к отцу,
расспрашивала, болтала, поверяя Семену нехитрые тайны свои.
Мария сумела найти верный тон с падчерицею. Учила золотному шитью,
читала вслух, почасту сидела вдвоем с подрастающей Василисой за пялами и
не прежде уходила ко князю, чем проводив и уложив в постелю приемную дочь.
Жениха для Василисы выбрали давно, и она знала о том и даже не по раз
виделась с будущим мужем. Это был юный княжич Михайло, сын Василия
Михалыча Кашинского, нынешнего тверского князя. В этом году решили наконец
справить свадьбу. Годы подошли; невесте сравнялось уже четырнадцать лет, а
жениху семнадцать.
Василий Михалыч мог гордиться и оказанным ему почетом, и свойством с
великим князем владимирским. Был доволен Алексий, довольна дума: князь,
взбрыкнувший было, дабы получить тверскую жену, уступал вновь начертанной
его отцом московской политике: от Тверского княжества сперва один за
другим были оторваны и переведены под руку Москвы все князья-подручники
Михайлы Святого: ростовский, галицкий, дмитровский и белозерский. Теперь
дошел черед до уделов самого тверского княжения. Потирали руки Дмитрий
Зерно, Акинфичи, Кобыла, Сорокоум, Бяконтовы, Вельяминов, Окатьевы и
Редегины - все были именинниками на кашинской свадьбе. Потому еще и
справлялась она с особою пышностью, начатая в Москве, продолженная в Твери
и законченная в Кашине.
Каждая свадьба в семье зримо передвигает годы. Когда собственная жена
ходит тяжелою, вот-вот родит, - ты еще молод и все впереди. Но вот
стройная белокосая красавица дочь с литовскими светло-голубыми глазами
стоит в венечном уборе в Спасовом храме рядом с семнадцатилетним своим
женихом и, вздрагивая долгими ресницами, взглядывает любопытно и пугливо
на стоящего рядом жениха, на золотые ризы митрополита, на свечи, на
плотную толпу, согласно волнуемую соборным чувством радостного ожидания.
И ты стоишь, отец этой дочери, и чуешь, как по каплям уходят годы -
или уже ушли? Оставив время подвигам, труду и борьбе и не оставив уже или
почти не оставив юношеским радостям бытия!
От Спасовой церкви до теремов разложены сукна, стоят гридни, охраняя
путь, и, как некогда, как встарь, как всегда, остолпившие красную ковровую
улицу посадские жонки запевают прощальное свадебное величание, провожая и
славя молодую:
Разлилась, разлелеялась
По лугам вода вешняя,
По болотам ос°нная!
Унесло, улелеяло
Со двора три кораблика!
Уж как первой корабель плывет
С сундуками-оковами,
Как второй-от корабель плывет
Со камками персицкима,
Уж как третий корабель плывет
Со душой красной девицей!
А в Твери тоже будут сукна до теремов и тверичи станут петь дружное:
Налетали, налетали ясны сокола,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Чтой садились соколы да все за дубовы столы,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Еще все-то соколы, оне пьют и едят,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Счой один-от сокол, он не пьет и не ест,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Он не ест и не пьет да все за завесу глядит,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Все за завесу глядит да голубицу манит,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Голубица-невеста, четырнадцатилетняя Василиса, его дочь. Все, что
оставалось ему от Айгусты, литвинки, первой его жены...
А потом невесту с женихом в разукрашенных лодьях повезут по Волге до
Кашина. Станут осыпать зерном, сажать на овчину, стелить постель из
