непрестанный звон. Сам князь вздел зеленые, шелками шитые сапоги,
травчатые сарафан и легкую, на соболях, отороченную бобром и крытую парчою
шубу с завязанными назади рукавами, натянул перстатые зеленые рукавицы,
вдел ногу в стремя и уже с седла озрел искоса своих принаряженных бояр -
не уступили б новогородской господе! Тронул коня.
В Новгород въезжали шагом. Толпы горожан теснились по обочинам, с
любопытством и без страха озирая великого князя московского. Город в
розовом свете дня показался еще краше, чем давеча, и Симеон вновь напомнил
о своем колокольном мастере Борисе: как-то он тамо? Велено было (негласно
велено, но мастер понял похотение князя) превзойти всех и вся, что было
доднесь, дабы звоны Москвы являли всякому издалека, что город его -
столица Владимирской Руси. Каменным зодчеством, понял это теперь
окончательно, ему не превзойти Нового Города да и не досягнуть даже...
Быть может, в грядущем... И, помыслив о том, что настанет после него,
Симеон опять невольно помрачнел челом...
Теперь он, поводя взором семо и овамо, уже начинал узнавать ведомые
по слухам и восторженным откликам знатцов храмы и терема великого города.
Подивил торгу (и так захотелось слезть с коня, пройти по рядам,
высматривая многоразличные диковины, из разных земель навезенные, -
нельзя!), шагом, под клики толпы, вступил опять на Великий мост и уже по
сукнам ехал до самого Детинца, где спешился, обнажив голову, и взошел в
собор, отрешенно озирая толпу и клир и драгое убранство церковное. Будто
бы один князь Симеон шел неспешно, ведомый под руки, с боярами впереди и
позади, с почетною стражей из <детей боярских> - молодых ратников из
нарочитых московских боярских родов, а другой глядел на него с высоты,
озирая валившую Детинец толпу, и сверкающую одеждами вятшую господу, и
главы, и колокола, и подобные княжому дворцу хоромы архиепископа, и слушал
шум, и ропот, и пение, и клики, и внимал всему, словно бы откуда со
стороны, из дали дальней, от иной земли и языка иного, дивясь и наблюдая
чужую непонятную жизнь.
Гласы хора в новогородской Софии были отменны, Калика и тут сумел
превзойти москвичей! Семен сосредоточенно слушал, стараясь понять, в чем
же сила новогородского хора. Он уже не рассматривал себя со стороны,
прилежно внимая и все боле и боле сдвигая брови. Сила хора была не в
созвучии, не в чистоте и мощи голосов - всего этого с избытком хватало и
на Москве, а в гордом, да, в гордом осознании себя самих великими и
неподвластными чуждой воле! И то же было во властном красном фоне больших
образов новогородского письма, в суровых ликах святителей. Власть духа и
сила власти! И надобно было спросить себя, додумать до самого конца: что
же есть красота? И какова красота истинная? И можно ли содеивать
прекрасное и великое в искусстве, не содеяв великого и прекрасного в жизни
сей? Но и так ли проста сия связь, сия цепь, съединяющая зримую жизнь духа
с земною жизнию плоти? У него нынче должны были заканчивать подписывать
храмы, и он ревниво думал о том, равняются ли хоть сколько его изографы
новогородским. И хотел, и боялся озреть на досуге внимательно местные
храмы, дабы сравнить - быть может, и со стыдом, - сравнить, и взвесить и
вновь потщиться понять: что есть в жизни сей красота, являющая нам
отверстый лик вечности?
За думами Семен едва не пропустил конца службы и мига, когда Василий
сожидал благословити князя на новогородский стол.
Потом к нему будут подходить посадники и старшина, торжества
продлятся в палатах архиепископа и окончат на Городце, где Новгород
Великий признает его наконец господином себе, уже не через наместника и
бояр, а лично, от лица к лицу, всем синклитом своей вятшей господы.
Симеон вряд ли предполагал, что творилось в эти дни в Новгороде
Великом, какие страсти бушевали на уличанских и кончанских сходбищах, о
чем толковали и спорили бояра по теремам, с чем и для чего прибегали в
Колмицкий монастырь, к прежнему владыке Моисею, почто там и тут
повторялось по улицам упорно, одно и то же имя: Ольгерд! Скинуть
московский хомут, не давать черного бора князю Семену, свободить себя
вовсе от ордынского выхода! Хан был далеко и навряд теперь пошлет ратную
силу к Нову Городу Великому! Хватает забот и с Литвой! Да и далек Сарай,
далека Золотая Орда! А Москва, почитай, рядом. Вот она, в городе самом, и
берет за горло налогами, бором, царевым выходом; мало што бояра там
удумали, а мы - не хотим!
Ничего этого не знал, не ведал великий князь владимирский. Оружные
кмети в бронях провожали его с пира на пир. Тароватый Новгород щедро поил
и кормил князя и его дружину. От обилия блюд и питий, от блеска посуды
разбегались глаза. В голове шумело от речей заздравных, от похвал и лести
хозяев великого города, а вечером являлся озабоченный Михайло Терентьич с
сумрачным наместником Борисом и с преданно взирающим в глаза Иваном
Акинфичем, разводили руками: не приемлют новогородцы суд наместнич, и
на-поди! И проездную виру не дают, и татебное, хошь татебное-то завсегда
князев корм! И с бором ни в какую... И Семен, откладывая отдых и сон,
считал и прикидывал, советовал то с одним, то с другим, гневая, требовал
наступчивой воли от наместника, вспоминая с запозданием иные окольные речи
в днешнем пиру и вырванное у него неволею полуобещание не трогать
немецкого и готского гостя...
В чем пришлось отступить и уступить - мужи новогородские наотрез
отказались согнать Наримонтову чадь с северных пригородов своих.
- Сам же, княже, крестил Евнутия! - корили бояре Симеона. -
Християнина грех гнать, мы-ста тем побытом и всю Литву в веру православну
переведем! - Разводили руками, вздымали бороды, подымали глаза к потолку.
Лукавили вятшие господа Великого Нова Города! Ох и лукавили! Ладили промеж
Литвы с Москвою устроить волю свою... И сил не было нажать, пригнуть,
заставить. А и были бы силы? Откачнет к Литве Господин Великий Новгород, и
- на горле удавкою - иссякнет вечный серебряный ручеек, питающий дружбу с
Ордой! И черный бор чтобы ежегодно сбирать, от того уперлись новогородцы:
земля худа, смерд маломочен у нас, и на-поди!
Земля, и верно, кормила плохо. Больше давал закамский путь, откуда
шел дорогой соболь, шло и серебро закамское. Давала доходы соль в Русе (и
доход с десяти варниц отдали-таки новогородцы Симеону). Давали доход сало
морского зверя и шкуры, что везли с моря Белого, рыбий эуб, воск, железная
ковань. Но не перенять мытный двор, ни должности новогородского тысяцкого!
Добро, хоть вовсе не отказали в смесном суде посадника с наместником
княжим!
Тароват, богат Господин Великий Новгород, а серебро новогородское вот
оно: в этих розовых на заре храмах под выписными кровлями, в этих богатых
нарядах горожан - смерды в лунском сукне и в бархате веницейском! И не
возьмешь, и не стребуешь, и гневать - разум не велит... Сам же у себя на
Москве лишнее серебро - да что лишнее, лишнего серебра под ханом никогда
не бывает! - и не лишнее, кровное, надобное вот-вот, трачу на храмовую
роспись, на хоры церковные, на колокола. И должно так! Века пройдут, и,
как от киевской седой старины, от тех добатыевых времен, во мгле
утонувших, что останет? Храмы да украсы книжные, мудрые слова книгочиев!
Быть может, этим одним и протянет в вечность его краткая бесплодная
судьба... Да еще тем, что держал и удержал Русь от распада, сберег отцово
добро, не дал растащить по кускам, по уделам... А после себя - кому? Все
одно кому?!
Работой, делами, спорами, тяжбою с новогородской господой да бешеной
скачью замучивал себя ежеден до конца, до предела, чтобы не снилась, чтобы
не тревожила краткий покой. И все одно - наплывало, мрело и марило, и не
понять было, великая ли тоска или счастье великое, от тоски неотличимое,
нисходило тогда на его воспаленную голову?
ГЛАВА 68
Александрова сына, отданного Калике в ученье, Симеон еще не видал.
Быть может, отрок Михаил и видел великого князя на одном из многочисленных
и многолюдных пиршеств во дворце архиепископа, однако сам Симеон еще не
встречал, не зрел тверского княжича и почти позабыл о нем (чего, возможно,
и добивался Василий Калика), когда, прискакавши в Детинец в неурочный час
и стремительно пройдя на владычную половину, - споры о подъездной дани
митрополичьей, в конце концов, мог и должен был разрешить сам Василий
Калика! - нос к носу столкнулся с высоким, не по годам рослым отроком,
который стоял во владычном покое с греческою книгою в руках и во все глаза
уставился на гневно вбежавшего князя.
В лице отрока, в его повадке, веселом непугливом любопытстве было
нечто, отличавшее его от прочих боярских отрочат, во множестве
встречавшихся Симеону, и московский князь, сперва невнимательно и свысока,
а потом заботно и вопросительно озревши вьюношу, сам спросил, догадав
почти в тот же миг, когда открыл рот для вопроса:
- Михайло Лексаныч?
- Ага! - отмолвил отрок и широко, весело, совсем по-детски улыбнулся
во весь рот. - Миша я! Княжич тверской! А ты - Семен Иваныч? Я враз
признал, видел тебя на пиру! - И потому, что Семен смолчал, не зная, что
отмолвить отроку, Михаил добавил: - Владыка скоро придет, сбегать за ним?
- Не нать. Обожду! - возразил Симеон, тут только увидев, что отрок
чем-то незримо схож со своею старшей сестрой, хотя ни лицом, ни статью
вроде бы и не напоминал ее вовсе.
За спиною отокрылась и тотчас захлопнула дверь, чьи-то торопливые
шаги протопали по переходу, мышиная возня послушников, служек, дьяконов,
слухачей, придверников и прочих уже начала коловращение свое, и скоро в
покой войдет торопливою легкой походкой Василий Калика, и начнется спор о
подъездном, вернее даже не спор, а многословные излияния со ссылками на
безликое вече, на коем Симеон так-таки ни разу не побывал. И потому эти
вот немногие минуты наедине с Настасьиным отроком, с братом Маши, хотелось
использовать на что-нибудь путное, спросить, узнать, понять наконец, кто
перед ним и какой благостыни ждать ему и Москве от этого сына
Александрова? И ничего не находило в ум. И он молчал, и отрок молчал,
весело и готовно глядя на князя.
- Греческая? - спросил Симеон, невольно краснея и гневая про себя за
нелепое смущение свое.
- Ага. Учу. Греческий ирмологий. Лазарь привез! Я и гласы знаю уже! -
похвастал отрок, и нельзя было не улыбнуться ему в ответ.
- А у тебя на Москвы как поют стихиры на стиховне с <Богородичным>, с
украсами, как и тут, эдак протягают али просто?
И отрок, торопясь высказать свое, красиво запел <Богородичен>.
Симеон, намерясь отделаться улыбкою взрослого и преизлиха занятого
мужа, не выдержал и, усмотрев (ухо имел верное) отличие, вполгласа спел
московский извод. Миша-Михаил выслушал, склонив голову набок, и тут же
попробовал повторить, но ошибся, и Симеон, уже и сам увлеченный нежданною
игрою, спел вновь, уже в полный глас. Миша стал подтягатъ, и тут-то и
вступил в палату Василий Калика, остановя позадь князя и
любовно-полурастерянно озирая обоих, князя и княжича из враждующих домов,
занятых согласным церковным пением.
Симеон, первым почуяв помеху, обернул, узрел архиепископа и закусил
губу. Калика опустил очи долу:
- Должен покаяти, княже, не свел тебя с отроком сим! Не время и
было-то, не пора! Пиры да споры промеж нас! Все ладил, как стихнет,
схлынет, так уж и свести тебя с Мишею-то...
Калике трудно давалась ложь, и Симеон, пожалев старика, тотчас
