снегах сурового севера. А Стефан, не вспоминавший о младшем брате во все
эти суматошные дни, станет на молитву, с поздним раскаяньем припомнив
Варфоломея-Сергия, одиноко встречающего сейчас праздник Крещения у себя в
лесу.
Торжества, пиры и службы продолжались еще два дня, а на третий
новогородский архиепископ тронулся в обратный путь. Отныне крещатые ризы
станут надолго гордостью и отличием новогородских иерархов, и владыка
Моисей, пересидевши-таки Калику и вновь заняв владычную кафедру, тотчас
пошлет в Цареград, дабы получить и себе крещатые ризы, а еще позже будет
сложена повесть о белом клобуке и крещатых ризах, якобы освятивших
духовное первенство церкви новогородской.
Но и то надобно изречь и отметить в хвалу и честь князю Симеону с
митрополитом Феогностом, что церковного отделения новогородской епископии
от владимирской митрополии, отделения, которого так жаждали и Литва, и
Свея, и Орден, не произошло ни тогда, ни впредь. И Русь не была расколота
надвое, несмотря на все усилия инакомыслящих и на Руси, и за рубежами
страны.
ГЛАВА 64
Сергий - он уже начал привыкать понемногу к своему новому монашескому
имени, забывая порой, что еще недавно звался Варфоломеем, - с натугою
отворил пристывшую дверь кельи и стал на пороге, ослепленный и оглушенный
метелью. Шумно качались ели, снежные вихри били ему в лицо, белым морозным
дымом заволокло всю округу, так что ни зги было не видать уже в двух
шагах. От тропинки, прочищенной утром, не осталось и следа. Ветер выл на
разные голоса, то грозно и высоко, то визгливо и печально, тяжким гулом
отвечал ему лес, и казалось в вое и свисте метели слышатся иные голоса: то
бесовские хоры не одоленной им еще нечисти кружат свои вьюжные хороводы,
то хохочет леший, хлопая в ладоши, и звери, забившись в чащобу от
непогоды, начинают выть, почуяв лесного хозяина. Чьи-то глаза мелькают в
кромешной тьме, какие-то тени проносятся в струях метели...
Он отлепился от двери, шагнул во тьму, тотчас утонув по колена в
снегу, и теперь въяве узрел длинную серую тень с парой горящих глаз,
плеснувшую через дорогу. Волки! Бледнея, он протянул руку к поленнице,
прихватив так кстати забытый там с вечера топор, и так, с крестом в одной
руке и с топором в другой, двинулся в снежную тьму в сторону церкви.
Несколько серых теней ринули к нему. Сергий поднял медный крест,
волки отпрянули на миг, но, стоило ему шагнуть дальше, вновь кинулись на
человека. Он взмахнул топором, отбив обухом серого негодяя. Волк, клацнув
зубами и взвыв, откатил во тьму, а на его место тотчас выскочил второй,
впившись ему в толстый рукав грубого суконного вотола. Сергий вновь поднял
топор и хватил волка между глаз обухом. Лезвием рубить было бы вернее, но
он невольно пожалел серого разбойника, и рука не поднялась попросту убить
зверя.
Так, отбиваясь и обороняясь, он дошел, наконец, до бревенчатой
церковной стены и оперся о нее спиной. Волки с воем отхлынули посторонь, и
Сергий сумел невредимо долезть до крыльца. Пятясь, он отворил дверь, в
которую вместе с ним тотчас ворвались вой ветра и бешенство метели, и,
захлопнув ее, весь оснеженный, долго стоял, полузакрыв глаза, опоминаясь.
Потом прошептал: <Господи, воля твоя!> - сбил снег с вотола и лаптей,
постоял еще, мысленно собираясь, сосредоточиваясь к молитве, прошел в
темный холод церковного нутра, ударив кресалом, возжег трут, от него
свечу, последнюю, береженую ради нынешнего двунадесятого праздника
Крещения Господня, вставил в светцы приготовленные лучины, возжег и их и
прошел в алтарь.
На аналое и престоле тонкой мертвою пеленой лежал снег. Белая морось,
пробиваясь откуда-то с потолка, сеялась и сеялась в неровном свете лучин,
незримо осыпая пол церкви. Выло и гремело снаружи, царапая когтями дверь,
словно бесы, объединившись с волками, рвались к нему, дабы помешать
молитвенному бдению. Ни Митрофан, ни иерей, посланный от него, не могли бы
дойти к Сергию в такую метель и совершить проскомидию. Посему Сергий
удовлетворился черствым кусочком антидора, припасенным с прошлого
посещения обители священником, и, став пред алтарем (с коего сперва
смахнул снег, после чего разложил, развернув, антиминс и поставил на него
деревянную дарохранительницу), начал читать по памяти часы. Ему очень
хотелось самому совершить, хотя бы и для себя одного, всю литургию Василия
Великого, на что. он, однако, не будучи рукоположен в священники, не имел
права. Пришлось удовлетвориться чтением тринадцати паремий и пением
тропаря. Странно звучал его одинокий голос в вое и свисте метели,
казалось, заполнившей все пространство над церковью и вокруг нее.
- Царю небесный, утешителю душе истины! - читал Сергий. - Иже везде
сый и вся исполняяй, сокровище благих и жизни подателю, прииди и вселися в
ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, блаже, души наша!
А в дверь царапало и скребло - не то волки, не то ветер. Струи метели
ледяной крупою били в бревенчатую стену церкви, и серебряный тонкий снег
оседал и оседал на антиминс престола и аналой...
- Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение! -
возглашал Сергий, а слитный тяжкий гул леса и бешеный ветер, несущийся в
безмерных ледяных просторах над оснеженною землей, отвечали ему:
- Нет, война! Война и лютая злоба! - И выло, ревело, плакало,
сотрясая невеликий храм, в котором одинокий голос упорно повторял заветы
истины и любви.
Потрескивая, горят лучины, заботно вправляемые вновь и вновь
недреманной рукою Сергия. (Свеча загасла, потушенная его пальцами. Авось
да завтра, ежели утихнет метель, явится к нему на лыжах священник из
Хотькова и совершит литургию по полному чину, с дарами на престоле и
причащением хлебом и вином, плотью и кровью Христовыми.)
Воет метель. Словно бы мир уже исчез, погребенный снегами, словно бы
все живое и мыслящее умерло уже, и только в малой точке земной, в тесной,
сотрясаемой ветром церковке, в неровном светлом круге двух горящих лучин,
молится, стоя на коленях, единый святой муж и один не дает умереть земле,
поддаться и отдаться на милость стужи, мрака и ветра.
Он поет, под вой метели, коленопреклоненный, и вставляет, возжигая,
лучины, и кладет поклоны, прикасаясь лбом к оснеженному ледяному полу, и
читает <мирную> ектенью, прося мира всем христианам - мира, а не войны, -
и ветер злится и ропщет, стараясь перекричать упрямство монаха, поющего
теперь праздничные антифоны в честь Святой Троицы. Но он не слышит гнева
метели, не чует холода намороженного храма. Весь в трепетном круге света,
он поет и читает псалмы, славит Господа с глубокой верою и восторгом пред
величием Божества, дозволившего ему славить себя здесь, в этом лесу и в
этой беснующейся стихии, среди гласов которой тонет, не пропадая, и все
виясь и виясь, и его слабый голос, и его дар великому создателю всего
сущего.
Приблизил ли он к монахам святой Афонской горы? Достиг ли умной
молитвы? Узрит ли он, как они, Фаворский свет в келье своей? Сергий не
думает сейчас об этом. Он вообще не думает такое и о таком. Сейчас он
славит Господа и будет славить его по всяк час - в келье и в лесу, на
молитве и за работой, с водоносами или топором в руках, - его и пресвятую
Богородицу, извечную заступницу сирых. И вой ветра, и волки, и снег, и
стужа отступят от него, утомясь, обезоруженные упорством монаха.
Воет ветер. Высоко и жалобно гудит, проносясь над мертвой землей.
Сергий тушит огарки лучин, опуская их в снег, потуже затягивает пояс.
Теперь надобно дойти до дому, совершить скудную трапезу, истопить печь и,
вновь перейдя из хижины в холодную келью, творить молитвы, вслушиваясь
безотчетно в затихающий метельный вой.
После, перед сном, прежде чем прикорнуть на мал час на своем твердом
ложе, он еще помянет за здравие всех близких, и особо брата Стефана с
чадами, и за упокой - родителей своих и Машу, супругу Стефана. С утра
опять надо чистить снег, чинить огорожу, принести воды и топтать дорогу в
лесу: авось да до него доберется, хотя к вечеру завтрашнего дня, иерей из
Хотькова!
А ветер воет в безмерных просторах вселенной, приходя из неведомых
далей и уходя в вечность, воет и плачет, оплакивая все живущее на земле, и
злится, сотрясая затерянный в лесу крохотный храм, и яро засыпает снегом
хижину с кельей, в коих один неведомый почти никому монах молит Господа, и
благодарит, и славит мир, созданный величавой любовью, словно бы незримые
токи мировых энергий взаправду пересеклись и скрестились именно здесь и
именно в нем, дабы воплотиться впоследствии в свет, осиявший русскую
страну и поднявший ее из праха порабощения к вершинам мировой славы.
ГЛАВА 65
Все же лишить Настасью, вдову великого брата, ее родового места в
тверском тереме Константин не сумел. Вмешались духовные лица, поднялся
ропот бояр и купецкой старшины. Пришлось уступить. Память Александра,
князя-мученика, вослед отцу загубленного в Орде, была по-прежнему дорога
тверичам. И теперь, когда Тверь готовилась встречать на проезде в Новгород
великого князя владимирского, Настасья вновь хлопотала на своей половине,
готовя встречу и угощение высокому гостю.
Старопрежний гнев противу московского князя поутих за прошедшие годы.
Нынче новая беда застила свет - самоуправства деверя, что совсем уже лишил
ее и детей тверских доходов, полагавшихся им по завещанию покойного.
Короткий мир с Костянтином Настасья торопилась использовать, чтобы хоть
как-то ободрить своих бояр, изнемогших от княжеских поборов, поддержать
старшего сына Всеволода и вызвать из Нова Города младшего, Михаила,
который должен был летом, окончив ученье, воротиться домой.
Подрастали Владимир с Андрейкой. Володе исполнилось одиннадцать,
Андрейке - девять лет, давно и постриги справили обоим. Рос, так и
прибившись к Настасьиной семье, Сеня, Семен, сын покойной московки.
Подрастала Ульяна, сейчас уже обещавшая стать красавицей, когда наступит
ее пора. Подымалась упрямая поросль Александровых чад, и казалось - только
и надобно перетерпеть, выстать, выдержать, а там и дядья не возмогут
преградить пути наследникам Александра!
С заневестившейся Машей были долгие ночные разговоры: любит ли тайно
кого, скрывая от матери? Почему не идет замуж?
- Не хочу, мамо! Мне, как и тебе, родовая честь дорога! Лучше в
монастырь!
Да дело и пахло монастырем. Те годы, когда очертя голову рвутся абы
за кого, лишь бы выйти, давно миновали. Потишела, осерьезнела ликом,
тверже стала походка, темнее и глубже взор. Нет, никто не сушил девичьего
сердца, само оно сохло в одиночестве и заботных трудах. И тяжко было
представить, как без помощи Маши учнет она управлять с великим домом
своим, и сердце болело: неужто единому богу невестой останет ее дорогое
дитя?
А теперь все в разгоне, все в хлопотне и трудах - встреча великого
князя! Пасть бы в ноги Семену Иванычу: <Защити!> Да слишком явно мирволит
Москва старшим Михайловичам, утесняя чад Александровых... Не защитит!
Токмо хуже б не стало...
На поварне стряпали, варили, пекли. Ворочаясь в терем, горячая от
огненного печного жара, присаживалась на час малый и снова с усилием
вставала: теперь в челядню, после в медовушу. Да всюду Костянтиновы холуи!
Муки путем не отсыплют, масла не дольют! Деверь будто не слышит, не видит.
Князь тверской! Нявга, не князь!
Отяжелела с годами, и прямая складка уже не сходила со лба.
Дотерпеть! А до чего дотерпеть? Обводила глазами свое и не свое уже жило,
