упрямо злобствуя, прежний владыка новогородский, Моисей, и ждет своего
часа, намерясь отврещися Москвы, а на корельских пригородах Новгородской
республики, вопреки московскому похотению, правят наследники литовского
князя Нариманта, - ныне, днесь, можно забыть обо всем этом и радостным
звоном колоколов, гласами хора и слитными криками горожан приветствовать
духовного главу северной Руси, которая могла бы, повернись по-иному
судьба, и отпасть навовсе от Руси Московской. И, понимая все это, кожей,
мурашками восторга чуя величие наступившего мгновения, Стефан спешит
вослед Калике, взволнованно-радостный.
Ему вводить владыку в приготовленные для того палаты, заботить себя
едою и устройством гостей, следить, дабы всюду был соблюден чин
торжественной встречи и не совершилось какого безлепия или непотребства,
ему не спать и почти не есть все эти суматошные дни, но, невзирая на все,
он счастлив и горд паче меры: наконец-то впервые для себя и он, Стефан, -
напрасно мечтавший когда-то, еще в Ростове Великом, с амвона руководить
толпами, - прикоснулся к гордому подножию духовной власти над миром!
ГЛАВА 62
С князем Семеном Иванычем Калика встретился в тот же день, ввечеру.
Торжественная встреча была назначена на завтра, и принимал Симеон
Василия Калику келейно, в том, избранном еще Калитою, высоком (недавно
вновь отстроенном) покое Богоявленского подворья, невдали от Троицких
ворот Кремника, куда князь, при нужде, проходил незамеченным дворами и
крытыми переходами прямо из своих теремов.
С князем лишь двое бояр - Михайло Терентьич и Феофан Бяконтов.
Феогноста нет, он завтра будет вручать Калике священные крещатые ризы.
Присутствуют зато Алексий и Лазарь, доверенный грек новогородского
архиепископа. О встрече этой не всем надобно знать, хоть тут и не решают
зело важных дел господарских. Решается здесь другое. Душевное
благорасположение великих лежит ныне на незримых весах времени.
Постаревший и от старости еще более легкий, почти невесомый Калика
остро и светло вперяет взор в лик московского князя и говорит, говорит...
То просто, то витиевато, уснащая книжную речь милым его сердцу и почти уже
неотрывным от него самого новогородским просторечием. А князь Семен
слушает, точнее - внимает ему, почти не притрагиваясь к трапезе, и тоже
безотрывно глядит в светлое лицо Василия Калики. Ибо не угрозу литовскую,
и не посягательства свейского короля, и даже не упорство орденских рыцарей
надлежит ему понять ныне, а вот это: можно ли доверить себя этому легкому,
точно птица, и мудро-лукавому архипастырю, можно ли полагать, что не
предаст, не изменит, не отворотит лица своего от православной Москвы, что
не впадет в гибельный для Руси союз с латинскою церковью? Вот что должно
сейчас понять Симеону, вот почему и почто митрополит Феогност подносит
крещатые ризы владыке Василию. В том и признание исключительности церкви
новогородской, в том и знак неотрывной ее связи с Москвой.
И знает ли сам Василий, что именно теперь, при жизни его, будет
решена судьба, на века и века, Господина Великого Новгорода? И решена так,
что не распадет Русь надвое и останет целою в великих пределах своих? И
оттого вся судьба великой страны пойдет так, а не инако, и создастся
держава, в которой народы, связанные единством исторической судьбы, в
отличие от латинского Запада и вперекор враждебным находникам от стран
полуночных, с юга и востока, сольются в единое государство, с единым
законом и властью и равным уважением ко всякому населяющему эту державу
языку...
И понимает ли даже и Симеон всю огромность того, что встает за этою
встречей? Понимает ли, что на весах судьбы - тысячелетие России и сама
она, такая, какой стала спустя века?
Да, он понимает, что нельзя, неможно отдать Литве, Ордену или шведам
ни Новгород Великий, ни Псков, и понимает, что оружием не добьется сего,
скорее напротив, отпихнет, отторгнет от себя упрямые вечевые города. Да и
сам он не любит и не хочет союза, скрепленного кровью, союза-одоления. И
потому крещатые ризы, и нынешняя встреча, и звоны колокола, и внимательный
взгляд в лицо. Калика ему полюби и по нраву. Он сердцем все более понимает
хитрую правоту Василия и сам молча молит того: пойми и ты меня! Я, как и
отец мой покойный, не могу иначе! Но все, что могу, дабы не было крови,
гнева и слез, сделаю для тебя!
Будут в веках и кровь, и слезы, и жестокость напрасная; и край будет
отдан шведам, беспощадно вырезанный своими же. Но то будет в немыслимом
еще далеке, и не ему и даже не потомкам его грядет совершити такое.
Не обманывает ли Симеон себя и Калику? Не мягко ли стелет новогородцу
жесткую постель времен Иоанна Грозного? Нет, не обманывает! Страна,
раскинутая окрест и далее, еще не завоеванная, или, вернее, еще не
отвоеванная и не обихоженная, страна, дабы не умереть, не погинуть пред
ликом густонаселенного, воинственного и хорошо вооруженного Запада или
грозного, многолюдного Востока, страна эта должна иметь власть единую,
иметь власть - или погинуть в потоке времен. Дай же князю Семену творити
потребное, не прибегая к силе меча! Дай Василью Калике понять наконец, кто
перед ним, и, поняв, смириться, перестать хитрить и метаться меж Литвою и
Русью, хотя бы ему одному, ибо слово архипастыря тяжко весит в Новгороде
Великом!
- Достоит тебе, владыко, умирити град свой со Псковом! - говорит
Семен, и Калика, вздыхая, опускает очи:
- Непоклонливы плесковици-ти! Литовски князи тож православны,
Наримонта твой батюшка в правую веру окрестил! Есчо и затем приехадчи к
тебе, княже, заутра повторю, а ныне реку: поезди к нам на стол, покажись,
тово! Есчо ить и не был в Нове Городи, батюшко! Есь цего показать, есь цем
поцванитьси, есь цем и встретить гостя дорогого! Не гребуй нами,
господине, приезжай не стряпая! Мне-ста, старику, легце будет твою руку
держать опосле того!
И тут вот в голосе Калики и прозвучала усталость давняя от нестроений
градских, и понял князь, что днесь не лукавит пред ним Калика и что надо
ехать ему самому, сажаться на стол новогородский, поклон за поклон
воздать!
- Много промеж нас нестроенья и нелюби, княже, и обиды ти помнят
новогородчи крепко, не посетуй на слово праведное! А вера одна,
православная, ее же обереци надобно от латинов и немечь! Пото и смиряю
себя, и ты смирись князюшко, приеди, посиди, погости у нас!
И такая истомная усталь вдруг прозвенела в голосе Калики, что за
столом примолкли невольно, и князь, посупясь, опустил чело.
- Приеду, владыко! - отмолвил тихо. И вновь поглядел, и вновь кивнул.
А Лазарь, почуяв истому Василия, подал голос в свой черед, и речь потекла
складная, плавная речь о Византии, где гибельное разномыслие паче, нежели
на Руси, губило страну, захватываемую турками, и где сама вера, древняя
вера Христова, едва лишь была спасена двумя Григориями, Синаитом и
Паламою. Теряя плоть, умирая, Византия спасала предсмертно свой дух, то, с
чем и на чем возникла она и со славою полторы тысячи лет несла светоч
истины сквозь века, войны и наплывы жестоких врагов. Несла, падая и
воздымаясь вновь, и в мерзостях и в славе своих кесарей, и теперь,
умирающая, жаждала передать свет в иные, живые руки, сберечь дух и слово,
спасшие человечество от гибели.
И о том тоже кто понимает днесь, в тесном покое Богоявленского
подворья? Разве молчаливый Алексий смутно догадывает о величии часа сего.
И посему молчит. Слушает, внимает и смотрит, ибо иногда и слова бессильны
и даже ненужны, ненадобны. А так вот посидеть рядом, почуять друг друга,
уверясь в себе и в госте своем, и после вновь разойтись к многотрудным
делам правления, к тому, что есть <плоть>, омрачающая <дух>, и строго
блюстись, дабы не впасть в <ересь манихейскую>, не усомниться хотя на миг
в красоте и величии мира сего.
ГЛАВА 63
Праздник Богоявления в этом году отмечали на Москве особенно пышно.
Службу, литургию Василия Великого, правил в Успенском храме Кремника при
гигантском стечении народа сам новогородский архиепископ Василий Калика в
подаренных ему Феогностом крещатых ризах и омофории.
Стефан, уже извещенный о том, что вскоре после празднеств состоит его
посвящение в сан игумена, прислуживал Калике на проскомидии и выносе
святых даров.
Торжественно и величаво звучал хор мужских голосов, прерываемый
дивными возгласами глубокого дьяконского баса. Калика, не оставшись в
долгу перед митрополитом, привез на Москву и передал Феогносту дьякона
Кирилла, про коего московский летописец писал впоследствии: <Его же глас и
чистота язычная всех превзыде>.
Стефан, трое суток уже почти не спавший, был как в восторженном сне
или бреду. Он не ходил, а плавал, совершая все должное по чину. Волны
звуков накатывали и проходили через него, как валы морские. Вздохи
плотной, плечо в плечо, толпы москвичей и согласное вздымание рук в
двуперстном крестном знамении сотрясали его до дна души. И то, как служил
Калика, с нежданною, дивною, до сердца хватающею простотою и искренностью
обращения к Богу, тоже поражало и несказанно умиляло Стефана. Он не чуял
временами ни ног, ни рук, ни даже тела своего, и казалось тогда: вот он и
улетит, пронизанный лучами незримого света, или падет бездыханным с
улыбкою на устах...
После литургии духовные и часть мирян остались в притворе - вкусить
обрядовую трапезу. Ломоть хлеба, горсть орехов, моченое яблоко - вместо
фиников и смокв - и чаша с медом или красным вином были поставлены перед
каждым на самодельных столах вдоль лавок, обогнувших стены притвора.
Монахи, испив и поев, расходились по кельям для безмолвной, вплоть до
вечерни и навечерия, уединенной молитвы. Стефану же и тут неможно было
даже присесть, но он был доволен и этим. Праздничное, волшебное,
полубредовое состояние не кончалось в нем. Он едва слышал негромкую молвь
трапезующих, их неложные хвалы голосу новогородского дьякона Кирилла и
толки о том, кто из великих бояринов где стоял во время богослужения.
Испив глоток вина и откусив хлеба, он, даже не притронувшись к прочему,
пошел готовить потребное к водосвятию.
Во льду Москвы-реки под Кремником с вечера Сочельника уже была
вырублена огромная иордань в виде креста, края которого москвитянки
окрасили в алый цвет ягодным соком.
Водосвятие должно было состояться вскоре после литургии, еще на
свету. И скоро уже золото-серебряная, алая и голубая процессия с пением
стихир и тропаря <Во иордани крещающуся> двинулась долгою змеею вниз,
вдоль стены Кремника, к реке, остолпленной уже тысячами народа. И ясно
звучали в морозном воздухе высокие, ладные голоса. Толпа, не глядючи на
мороз снимая шапки, валилась на колени, и сам митрополит Феогност с
Каликою попеременно троекратно погружали кресты в воду, и Стефан,
пребывавший все в том же своем восторженном состоянии, читал ектению,
почти на срыве, почти на едином вздохе, видя лишь размытые пятна сотен и
сотен лиц перед собою, растворяясь и сам, почти до конца, в трепетном
молитвословии.
Сейчас клир церковный пойдет по домам, освящая святой водою хоромы и
скот, а тут начнут, скидывая шубы, прыгать в ледяную воду, невзирая на
вечер и трескучий мороз, и в сумерках ранней зимней ночи толпа гомоном и
веселыми криками учнет приветствовать храбрецов, а высокие промороженные
звезды - с любопытством глядеть на удалую потеху православных, содеявших
обрядовое купанье в иордани не в теплых южных водах, а у себя, во льду и
