поставцы с расписной глазурью и иноземным веницейским стеклом, ордынские
сундуки, ковры и камчатные завесы, поминала дорогое оружие, забранное
Константином. Не ровен час, Авдотья, змея, и в скрыни залезет, выгребет
родовое, береженое: аксамиты и бархаты, атласы и персидские шелка,
фряжскую парчу и лунские сукна, серебро и жемчуг - все, накопленное за
годы спокойной жизни и сохраненное от прежних великих лет. (Тогда были
страхи и охи, а ныне та пора кажет золотой и светлой, точно
весеннее,солнышко!)
Маша вошла в покой, подошла к матери, потерлась щекой, точно кошка.
Настасья огладила дочерь рукой:
- Потерпи! Ужо встретим - и назад, к себе, за город.
- Я не хочу... Отпусти, мамо!
- Нельзя! Што ты! Нам огорчить великого князя - вовсе не жить!
- Не заметит он!
- Сам не заметит, бояре подскажут! Скрепись, доченька! Одна ты у меня
опора, хозяюшка, одна! Скрепись! Братья-то у ево женаты, вишь, оба, не то
бы...
- Не надо, мамо! Все равно мною не купишь мира с Москвой! Кто бы и
был... Слишком много крови пролито меж нами!
Ничего не отмолвила Настасья, только крепче обжала дочерние плечи.
Так и посидели молча обе несколько долгих минут.
- Пора! - Встала, надобно было поглядеть, каково тесто для, пирогов:
князь уже вот-вот, почитай, уже за Дмитровом! Даве бирючей навстречу
услали... Костянтинова Авдотья нос-от дерет, а как до дела - золовушка,
помоги!
- Скажи мужикам, готовили б платье цветное, в грязь лицом не ударить
пред князем! Всеволод, тот и сам уж поймет, а за Володей с Андрейкой ты
пригляди!
Услала дочерь и сама потащилась в хлебню. Кончен перерыв, краткий
отдых на дороге жизни...
Костянтин встретился чопорный, исподтиха злой, прошал, готово ли все.
Прошла, лишь вздернула подбородок:
- У меня завсегда порядня. Скажи холопам, не чинили б пакости людям
моим, соли и той не допросишь у их!
Сама покаяла после, что сорвалась, а и остановить себя некак: даве
опять с Бартенева-села рождественский бор Костянтиновы холуи наездом
взяли; в оружии, яко на рать, наехали! Воины, тьфу! Под тем селом дедушко
великую победу над ворогами учинил, доселева помнят! (В гневе уже и
Костянтина не считала за сына Михайлы Святого. Сама понимала, что не
права, а все одно - обида застила свет.)
Наконец, близко к вечеру, показались конные бирючи:
- Едут!
И - заспешило все. Явился епископ Федор, с клиром, в облачении и с
крестом в руках - благословлять князя Семена на встрече; выстраивалась
вдоль пути почетная стража; звонари уже зашевелили тяжкие языки колоколов.
Россыпью побежали, засуетились холопы и кмети. Всеволод, чуть
побледневший, замкнутый, в цареградской парче, вывел принаряженных
братьев. Все трое, ради встречи великого князя, посажались на коней и вот
уже гуськом, вслед за сухопарым деверем, выезжают из ворот. Настасья,
охнув (забыла, что сама в затрапезе), побежала переодевать летник и саян.
Заскочив в тесную спальную горенку, торопливо разоболоклась до рубахи;
дочерь Маша тут как тут: подает, не прошая, праздничные бусы, колты,
янтарное ожерелье, розовые новогородские жемчуга. Мигом натянула
темно-синий атлас в серебряных, звончатых, от горла и до полу круглых
пуговицах сканого дела с гремками внутри, вздела парчовый коротель. Дочерь
помогала застегивать саян, заплетать косы, подала праздничную головку.
Скоро срядилась, глянула в иноземное зеркало - хороша! Глянула на Машу:
- А ты что ж?
- А я и так, мамо! - отмолвила твердо и губы поджав, не переспоришь.
- Хоша летник накинь!
Достала шелковый голубой летник, сверх буднишного сарафана накинула
на плечи дочери. У Маши шея обтянута простым белым полотном с черною
вышивкой, одна нитка янтарей на шее, лицо строгое и повойник темный, в
редких жемчугах, - словно молодая вдова, право! Ну и пусть... Князь-от
женатой все одно, некого ей собою прельщать!
Вышли обе неспешно, а уж у Спаса вверху били колокола, и далекий шум
на дороге, куда ушли многие горожане вослед своим боярам и князьям,
возвещал, что едут, близко уже!
Настасья со старшею дочерью остановилась в верхних сенях, у
мелкоплетеного слюдяного окошка. Отселе весь двор - как на ладони.
Подрагивая - в сенях было прохладно, - плотнее укутала плечи в пуховый
плат, глянула на Машу. Та ждала отрешенно, застыв, точно неживая. Вот
раздалось издали, сквозь тяжкое буханье колоколов, заливистое пение
поддужных и шейных колокольцев, звонче, звончее, сильней, и вот
разубранные кони, роняя пену с удил, врываются в опор на широкий двор
княжого дворца. Горохом сыплют с седел, выстраиваются в ряд кмети, ржут и
топочут кони, гомонят холопы у крыльца, враз становится людно и суматошно
внизу, на дворе. И вот! Вот он! Верхом, не в возке, честь блюдет! Стойно
покойному Саше или Михайле самому - тот, бают, завсегда на кони верхом
въезжал во Тверь, когда из походов ворочалси!
Красивый конь легко поднес всадника ко крыльцу. Симеон соскочил
наземь, чуть-чуть не доезжая. Спешивался приотставший Костянтин,
спешивался Всеволод. Младшие, видать, не поспели. Спешивалась, посверкивая
оружием и гомоня, дружина. Великий князь ступил на расстеленное сукно,
одернул на себе долгий дорожный охабень, легко и прямо пошел ко крыльцу.
- Надоть встретить! - вздохнув, молвила Настасья и, кинув плат в руки
подбежавшей сенной боярыне, пошла-поплыла павою вниз по ступеням, заране
скрестив руки в белопенном шелке на высокой груди. Маша, нагнув голову,
тронулась вслед за матерью.
Князь уже восходил по ступеням. В полутьме сеней, освещенных
трепещущим свечным пламенем и скудным светом из зимних заиндевевших
окошек, неспешно подала, склонив голову, хлеб-соль на серебряном подносе,
услужливо всунутом ей прямо в руки старшею из боярынь.
Семен Иваныч с того последнего наезду возмужал, острожил, глядел
прямо и властно - обык, верно, началовать, начал вести! А поклон отдал не
скупясь, во весь пояс поклонил. Настасья даже радостно вспыхнула - честь!
Мог бы лишь головою кивнуть... Хлеб-соль мало подержав, передал старшому
дружины и словами поздравствовал. На Машу глянул бегло и вроде удивленно,
прираспахнувши ресницы. Глянул - и тотчас отвел глаза. Заметил ли, нет, и
не понять было. Настасья повернула голову, подозвала взглядом. Девушка,
опустив подбородок, стеснительно сделала шаг вперед.
- Дочерь! Мария, Маша! - сказала Настасья. - Поздравствуй князя
Семена Иваныча!
Маша вскинула голову, вперила взгляд, глаза в глаза, побледнев и
отемнев взором, кивнула с медленною натугой, сказала-прошептала
приветствие. Князь Семен глядел, полураскрыв рот. Запоздало, когда девушка
уже отворотила лицо, нетвердо, будто бы с удивлением, произнес:
- Здравствуй!
<Что ето с им? - подумала Настасья. - Словно оробел перед чем?> Но
Симеон уже овладел собою, свел брови, выпрямил стан, густая кровь прилила
ко щекам. Оглянул на бояр и дружину, прошел-прошествовал в покои, куда уже
звал его, приглашая, князь Костянтин...
Пока там приводили себя в порядок с дороги, чистились, вздевали иные
порты, омывали под рукомоем лица и руки, в обширной повалуше уже накрывали
камчатными скатертями столы, разоставляли серебряные и резные из капа
солоницы, вносили блюда с хлебом, подносы с холодными закусками. Уже с
поварни, продев шесты в проушины котла, четверо слуг готовились нести
дымящую паром уху из волжских стерлядей, уже и скоморохи в углу палаты
приударяли по струнам - за хлопотами Настасья и думать забыла о странном
погляде московского князя на встрече в сенях. Думы теперь были о пироге,
кулебяке, да не подгадили ли Феня с Малушею, что осаживали и раскатывали
давеча тесто, да не подвела ли старая печь в хлебне... Когда начали
наконец заходить за столы, воздохнула обреченно: ну, теперь, ежели и
неметно што, не исправишь уже! Отерла лоб и щеки, оправила повойник и плат
- не стряпухою же на люди себя являть!
И только за столами, когда пошли перемены за переменами и чаши
вкруговую заходили повдоль столов, кинулось в очи, что князь Семен
безотрывно глядит все на Машу и не ест и не пьет почти... Женатой мужик, и
на-поди! Расстроилась даже... А Маша-то на него словно и не смотрит,
умница! Ладно, пущай полюбует! Завтра уедет в Новгород, там уж и не бывать
ему боле! Только успокоила сердце, а Семен-от Иваныч што и выдумал!
Золотую чару легкого меду налил да и послал: Марии, мол, Александровне,
прошу принять да выкушать! Тут уж (да через руки, от одного ко другому
пошла чара-то, и кажной те слова повторит!) и Маша неволею глянула вновь
на князя. Приняла гордо так, наклонила головку, отпила глоток, поставила
перед собой. И князь с места воздал поклон, руку к сердцу приложил,
благодарит... Сором! Покаяла, что и дочерь-то на пир пригласила;
по-московски-то надоть было - одних мужиков созвать! А то за столами
насупротив бояр - боярыни великие, новогородским побитом, да и сама, со
змеей-Евдокией, тоже присела за столы. Все одно сором! Хошь и князь
великий, дак и еще того боле сором!
Едва дотерпела до конца столов. Поскорей бы увести Машу в
опочивальню, подале с глаз! А князь и тут подошел-таки и таково опрятно,
негромко, с печалью высказал: просит-де не виноватить, ежели невольное
грубиянство учинил; не хочу, мол, иньшей вины пред семьей князя
Александра, и так премного виноват, и еще раз просит простить его и не
поминать лихом. Маша побледнела, голову подняла, ноздри раздула, воздохня,
и тихо так в ответ:
- Прощаю, князь! - И руку с платком белым приподняла, не то защищаясь
от него, не то прощаясь с ним, а князь тоже приподнял пальцы и, уж не
углядела Настасья, вроде слегка тронул ее за кисть - и тотчас руку отвел и
голову наклонил. Тут уж Семена толпою оступили бояре, кмети, чужие и свои.
Машу поскорей увела от греха, у самой сердце билось непутем: стыд-то, в
самом деле!
Маша на пороге опочивальни на материны покорные слова остановила,
поглядела словно бы мимо лица:
- Матушка, сама ведь прошала, выдь да выдь ко князю великому! - И,
губку прикусив: - Поди ко гостям! Я сама...
Так и не поняла ничего толком Настасья: было ли что промеж них али не
было ничего и ей попритчилось только?
А Семен этою ночью не спал совсем. Ворочался на постеле, откидывал
душное пуховое одеяло, лежал, распахнув ворот нижней рубахи, слепо глядя в
потолок, слушая, как темная кровь толчками ворочает сердце...
Скакал уже от Дмитрова, словно на волю вырвавшись из тюрьмы,
блазнило: чудо какое впереди, на дороге! Думал - Новгород, ан, чудо
оказалось здесь, в тверском терему... Ране того видел ли Марию, нет ли? И
не вспомнит путем! Здесь же - как ослепило. На сенях, в темном повойнике,
и ворот простой, черным узором обведен. Сперва, как подошла, чуть отворотя
плечи, глянулся гордый очерк лица, точеный нос, и подбородок нежный,
девичий, и долгие ресницы; а поглядела прямо - узрел широковатое лицо
девушки, взрослое и детское одновременно, и большие беззащитные глаза - и
утонул, умер, погиб. На руках бы унес, в терем посадил, на золотую
постелю, и сам с мечом всю жизнь у порога простоял, охраняя ото всякой
беды! Птицу бы Сирина добыл из земли индийской, камень Тирон или иное што!
Такая-то вот, как в сказке молвится: заплачет, так бесценные жемчуга
покатят из глаз... Всю жисть! Да иньше тово! И до жизни самой, еще тогда,
когда душа токмо ждала воплощенья в телесном естестве, в тех мечтах, что,
