мечтаний, хоть и не говорит о том прямо! А сие - ересь, сугубая, жаждущая
умалить и извратить учение Христа.
Он запнулся, умолк было, утупив взор; решившись, однако, продолжать,
вновь поднял очи на Феогноста:
- Нам с братом было видение. Враг рода человеческого, в виде некоего
фрязина, явил себя и такожде рек: Бог де непознаваем и даже сам, возможно,
не знает о себе; а посему нет ни греха, ни воздаяния... И много иного, о
чем глаголати соромно и непочто!
Феогност глядел задумчиво. Ему приходило выслушивать о чудесах и
видениях ежеден, но и тут братья, видимо, говорили ему правду. Помолчав,
рек, не то подсказывая, не то утверждая:
- Палама молвит, что триединый Бог проявлен в энергиях, пронизающих
весь зримый и конечный мир. Слыхал ли ты об этом?
- Слыхал, - ответил Стефан, - и могу повторить здесь мысленные
доводы, изложенные Паламою! Божественная энергия - это суть сам невидимый
образ божественной красоты, который боготворит человека и удостаивает
личного общения с Богом; само вечное и бесконечное царство божие, сам
превосходящий Ум и недосягаемый Свет, Свет небесный, бесконечный, вечный;
Свет, обоживающий тех, кто его созерцает. Так глаголет старец Палама! -
примолвил, как равный равному, Стефан и продолжил, не запинаясь, словно бы
читая по писаному:
- Бог обнаруживается не по сущности, ибо никто никогда божью природу
не видал и не раскрыл, но по Силе, Благодати и Энергии, которая является
общей Отцу, Сыну и Духу. Сущность божия отлична от присущей ей силы и
энергии, во-первых, тем, что энергия истекает из сущности, а не наоборот;
во-вторых, такожде, как все непознаваемое и познаваемое, мы в нашем зримом
мире можем воспринять лишь зримые следы работы высшего Божества;
божественная сущность является трансцендентной, а божественная энергия -
имманентна (то и другое понятия Стефан произнес по-гречески); божественная
сущность выше энергии; она токмо проста, энергия же проста и многообразна;
сущность едина, энергии же считаются множественными; сущность и энергия
различны, как реально сущее и присущее; присуща же - божественная энергия.
Энергия божия, как и все, что применительно к Богу, считается относящимся
к сущности и вечным, ибо она не сотворена, а извечна.
И свет, просиявший на Фаворе, - видимое проявление божественной
энергии, как и считали сами древние святые отцы!
Таким образом, через осияние нетварным светом, божественной энергией,
человек может, возвысившись над вещественной двойственностью, достичь
мысленного рая, обожиться не только душой, умом, но и телом, стать Богом
по благодати и постичь весь мир изнутри, как единство, а не как
множественность, ибо только благодаря этой энергии един столь дробный и
множественный в своих формах мир.
Беседа давно уже перешла за ту грань, где беседуют администратор с
просителем или подчиненным, и уже время приближалось к полуночи, когда
наконец Феогност утомленно прикрыл глаза, а Стефан, опомнясь, умолк на
полуслове, беспокоясь, не утомил ли излиха митрополита.
Все возможно, думал меж тем Феогност. Возможно и то, что из таких
вот, как эти двое, возникнет и процветет новая русская Фиваида, и не
погибнут, и спасены будут духовные откровения афонских старцев, а с ними
не смеркнет и гаснущий огнь Византии, и истинное глубокое православие
прозябнет и расцветет в этой северной лесной стороне. Теперь, на склоне
лет, он более был склонен поддерживать вечное, духовное, то, чему нет
предела в смерти, чем тленные и сиюминутные подвиги кесарей и князей...
Феогност опять припомнил свой ордынский плен и зябко перевел плечами.
Надобно укреплять церковь!
- Добро! - изрек он наконец. - Пошлю с вами иереев с антиминсом и
святыми дарами, да освятят выстроенный вами храм!
Феогност опять помолчал и остро оглядел Стефана.
- Однако и то примолвлю, сыне! По всякой час, егда умыслишь о том,
жду тебя у Богоявленья на Москве, понеже и нам у себя надобны таковые, как
ты, мнихи!
- И ты, отроче! - оборотил он взор на младшего. - Помысли сугубо о
пути своем! И тебе не закрыты врата вместе с братом в обитель Богоявления!
Притужен и суров подвиг пустынножительства!
Младший улыбнулся светло и в третий раз отверз уста, отмолвив кратко:
- С детских лет еще хочу, владыко, узрети Фаворский свет! - Он опять
не договорил до конца, смутясь, и опять улыбнулся, совсем как дитя или
ангел, слетевший с небес на землю, ясно и прямо глядючи на митрополита, и
слов возразить ему у Феогноста не нашлось.
ГЛАВА 56
Слухи о том, что великого князя на свадьбе испортили, отняв мужскую
силу, уже широко расползались по Москве. Досужие сплетники выискивали
теперь тайного завистника - кто бы мог подобное совершить? Слухи эти, за
которыми, вероятно, стояли все те, кому непомерная власть и слава
тысяцкого Москвы застили свет, достигли наконец княжеского терема.
Филипьевым постом, воротясь из Владимира, веселый, разрумянившийся от
морозного ветра, отряхивая снег с бороды и усов, Симеон взбежал к себе. На
дворе ржали кони, спешивалась дружина, слуги расседлывали и вываживали
каракового княжеского жеребца. Сбросив дорожный вотол на руки прислуге,
отдав не глядя шапку с рукавицами, он, проминовав сени с повалушею, с маху
открыл тяжелую дверь изложни и, холодный, радостный, предчувствуя трапезу
и баню, возник на пороге, словно окунувшись в хоромное устойчивое тепло.
По зимней темной поре в изложне горели свечи - обмерзшие слюдяные
оконца почти не пропускали света, - и Симеон не сразу разглядел жену,
сидевшую в непривычной позе, не за пяльцами или налоем с книгою <житий>, а
на краю постели, меж раздвинутых узорных полотен полога, словно татарка у
входа в юрту. Сидела и плакала, давясь злыми слезами.
- Ты что? - спросил он, несколько опешив.
- Что! Околдовали нас на свадьбе, тебя и меня! Испортили! Вота что! -
с провизгом выкрикнула Евпраксия, глядя ненавистно мимо него.
- Кто... сказал?! - глухо вопросил Симеон, темнея лицом.
- Кто, кто! Люди! Бают - не лгут!
- Во снях тебе наснилось! Сплетки бабьи! - отверг было Симеон. - Да и
кому нать? - Он высокомерно усмехнул, пытаясь кончить зряшную молвь. Он
знал и про сглаз и про порчу, не по раз видел <порченых>, но как-то
никогда не применял всего этого к себе самому. Казалось, князя и княжеской
семьи, надежно защищенных молитвами самого митрополита русского, языческое
безлепое волхвование не может коснуться... Но ведь коснулось же! Четвертый
месяц Опраксея остает девушкой, а он попросту избегает ее и счастлив, не
видя жены по неделям. Быть может, молва не так уж и не права? Хотя все
это, ежели так, было безмерно мерзко! И потом - какой сглаз? Сколько
ночных молитв, заказных молебнов! Ездили во Владимир, ко святыням, ничего
не помогло... Он все еще стоял, с мокрыми усами и бородою, почти без мысли
озирая тесно заставленный сундуками и поставцами с узорною посудою,
застеленный мягким ордынским ковром покои с большою кроватью под тафтяным
пологом, с изразчатою красною печью. Девка сунула нос в горницу и, разом
сообразив, что у князя с княгинею разговор не для чужих ушей, ушмыгнула
прочь. Семен усмехнулся, стараясь скинуть с себя наваждение жениных слов,
спросил:
- И на кого бают?
- Вельяминовы! Боле некому! - опять с провизгом, больно резанувшим
уши, выкрикнула жена. - Дочку за Ивана отдал, дак и хлопочет теперь, чтобы
у нас с тобою деток не стало! Все тогда Ивану с Лександрой останет после
тебя!
- Молчи! - яро выкрикнул, топнув ногою, Семен. - Не смей! Василья
Протасьева не замай! Друг мой, вернейший из верных! А ты - дура! Ведьма...
Родитель, Протасий Федорыч, ищо князю Даниле, дедушке нашему, служил!
Понимать должна, коли на Москву привезли! - Он едва сдержал бранное слово.
- Зачем привезли?! - выкрикнула Опраксея. - Зачем? Скажи! По
монастырям ходить? Сына содеять не можь! Не мужик ты, а мерин!
Свет замглился в очах Симеона. Соступив еще шаг вперед, он
развернулся и в мах залепил жене оплеуху, от которой она отлетела
посторонь, ударившись о поставец - посыпались кубки и чары, - и завыла
тоненько, держась за щеку.
- Ты... ты... - слепо вымолвил Симеон, горбатясь и переступая на
напруженных ногах, чуя жажду бить и мять это подлое чужое тело и едва-едва
сдерживая себя от очередного удара. Опраксея наконец испугалась.
Полураскрыв рот, глядючи со страхом на медленно подступающего к ней князя,
вобрала голову в плечи, зачастила жалобно:
- Хоша бы... Хошь и не полюби... Мог бы! С дитем утешилась!
Она зарыдала в голос, кривясь и уродуя губы, сгорбясь, закрывая
руками опухшее (видно, и до него плакала) некрасивое лицо. Семен остоялся.
Дернулся было - уйти. Горячий стыд залил огнем лоб и щеки. Решась, резко
поворотил к жене. Подошел, стараясь не вдыхать сладковатого страшного
аромата ее кожи, обнял плачущую, стал утешать, бормоча:
- Ну, не нать, не нать... Помыслим... Может... Ночью приду, не
реви...
Она стихла, вздрагивая, обмякая, обвисая у него в руках. Вдруг тяжело
и мягко повалилась на ковер, в ноги, схватила его колени руками, шепча
неразборчиво, впервые, ласковые смешные слова, повторяя жалкое:
<Ребеночка, сыночка бы мне!>
Не наступил еще <европейский> восемнадцатый век, когда стало мочно
рожать наследника престола невесть от кого. И помыслить о таком было
соромно шесть веков тому назад на Руси... И только от него, Симеона, и ни
от кого больше могла она принести желанное и жданное дитя. И он тоже
понимал, что ни от кого больше...
Стыдные и страшные подробности той ночи Симеон старался после не
вспоминать.
Было такое - словно его разрезали ножом пополам, и ничто, никакие
усилия, ни неуклюжая помощь жены не смогли разбудить в нем мужчину,
супруга. И был ужас. В полумраке покоя белое лицо женщины, ее бесстыдно
обнаженное тело текли и двоились. Не улыбка Опраксеи виделась ему, а оскал
острых зубов давешнего серого гридня, зарезанного несколько лет назад,
покойника, ныне опять явившегося в терем вместе с дорогобужскою княжной. И
он кидался в этот серый туман, в морок, он хотел изнасиловать мертвеца!
Сам уже понимая в безумии своем кусочком оставшегося у него светлого
разума, что идет на собственную гибель, что ежели он даже и совершит это,
то совокупится не с Опраксией, а с тою, прежнею, страшной силой зла,
некогда отогнанной от него горящими ветками можжевельника. Прохлада ее
тела казалась склизкой. Под пальцами было неживое. Неживое (скалящее живым
оскалом!) было у него в ладонях, в руках, в объятиях. Клубящийся, серый,
лежал перед ним мертвец...
Ничего, даже скотского, отчаянно грубого, не смог он совершить и,
мокрый, жалкий, скрежещущий от бессилия зубами, со стоном сказал под утро,
обессилев совсем:
- Верно, околдовали! Прости, коли можешь...
Она так и не поняла ничего. Снисходительно прощала, в надежде хотя на
будущую близость. Уговаривала позвать колдуна - исправляют же эту беду
сельские ведуны! А он лежал, отворотя лицо, вдыхая палатный теплый дух, в
коем бродили слоистые, как будто разорванные и размешанные с воздухом
серые тени, лежал и запоздало молился Господу - да ниспошлет ему ежели не
спасение, то хотя терпение перед нелюбимой женой.
Колдовство ли, сглаз - через века выдумают зарубежное слово аллергия,
- изменить тут было нельзя ничего. И он пытался, пытался вновь и опять и
понимал все яснее, что ничего нельзя изменить, что так и пребудет до конца
лет, разве когда состарившуюся Евпраксию отдадут в монастырь, а он? Третий
брак все одно не разрешен церковью, и дети от такого брака не имут
