делать.
Вынувши хлебы и убрав в ларь, он отрезал кусок себе и кусок топтыгину
и от своего куска, скупо улыбнувшись, отрезал еще половину для медведя.
Косматый опять сегодня придет, хромая (верно, когда-то ранили зверя на
охоте), и Сергий, заслышав тяжелое ворчание, вынесет ему хлеб с привеском
и, как всегда, положит на пень, а медведь, дождав, когда отойдет
пустынник, подойдет сторожко, обнюхает сперва, а после с урчанием станет
есть, и, съевши, покивает ему головою, обтирая лапою морду, словно бы
человек после сытной трапезы, и уйдет, растает, исчезнет в чащобе леса до
нового приходу, до новой трапезы. А Сергий станет отныне даже не есть, а
сосать малый ржаной кус и грызть горькие молодые ветки сосны, и сократит
сон, заменив его молитвою, и примет на плеча еще более тяжкие труды. Ибо
дух вседневно должен одолевать плоть, и в этом ежечасном борении, в этом
вечном сражении и заключена правда разумной жизни.
ГЛАВА 76
Первое, что узрел князь Константин Михалыч, соступив с корабля, это
куча почернелых трупов, горкою сложенных на самом берегу, над которыми
тучею, с низким утробным жужжанием кружилось облако навозных мух.
Сладковатый смрад досягал сходен, и кони, которых под уздцы сводили с
учана, храпели и пятили от страшного запаха мертвечины.
Вдоль улиц Сарая ходили какие-то оборванные, с трещотками в руках, в
торгу было пустынно и прямь лавок лежал в пыли вздрагивающий еще полутруп
жирного человека в размотавшейся чалме. К нему подошли замотанные до глаз
стражники и крючьями поволокли прочь, а умирающий - и это было страшнее
всего - хрипел, дергался, пытаясь приподняться, задирал лицо в сору и
пене, с незрячим уже взглядом выкаченных, безумных глаз, и изо рта его
рывками выходили с икотою пена и сгустки крови, пятнавшие густую навозную
пыль. Степные вороны расхаживали враскачку, били крыльями, не в силах
взлететь, обожравшись человечины. Редкая фигура в чадре или убрусе,
закрывающем лицо до глаз, шарахалась посторонь, с ужасом и недоумением
глядючи на проезжающих верхами русичей.
На тверском подворье князя встретила, причитая, жонка - жена
ключника, как оказалось, несколько дней как погибшего от чумы.
- Баял, баял, што князя сожидат! Ан, в торг сходивши и воды испивши,
закашлял кровью и помер, родимец! Помер, батюшко! Позавчера и схоронили
ужо! И слуг-то нетути - ково вынесли, кто и сам сбежал, таково скорбно у
нас!
С трудом собрали ужин и истопили баню. Хан Джанибек, как узналось,
жил за городом, в степи, берегся от мора. Назавтра, как и все тут, завязав
платом лицо, Константин начал объезжать ханских вельмож, кого можно было
застать в Сарае или близ него. Принимали с трудом, говорили издалека, дары
и серебро окуривали ядовитым дымом и даже после того не брали в руки.
Смерть ходила за каждым и губила обитателей дворцов так же безжалостно,
как и бедняков в торгу.
На второй день на глазах у Константина юный отрок из свиты,
побывавший перед тем в городе, вдруг побледнел и, прислонившись к яблоне в
саду, начал дергаться в удушье и рвотных позывах. Пена пошла у него изо
рта, и когда парень поднял обреченный молящий взор, людей вокруг него
словно ветром сдуло и ему кричали издалека: <Уходи, уходи прочь!>,
замахиваясь оружием.
Отрок слепо протянул руки к остриям копий и заплакал, пятясь,
вытесняемый вон из двора... Место, где он харкал кровью, тотчас облили
бараньим салом и подожгли, а отрок уходил вдоль по улице, обреченно
оглядываясь назад, и только ключница, выглянув из ворот и размахнувшись,
швырнула ему вслед каравай хлеба. Тот остоялся, нагнулся как-то косо и
неуверенно, поднял хлеб и, прижав его к животу, скорчился над канавою в
новом приступе удушья. И потом так и пошел, оглядываясь и оглядываясь
назад, прижимая хлеб к животу, неверными, колеблемыми шагами, уходя в
ничто, в смерть, под острые крючья ханских собирателей трупов...
Вечером старший из бояр, угрюмо глядя мимо князева лица, предложил
переехать в степь, в вежу. <Не то все перемрем, как Тимоха!> И Константин,
чуя холодок смертного ужаса после гибели парня, тотчас согласился с ним.
Выбравшись за город, кмети и бояре повеселели. Князю поставили особый
шатер и, как приметил Константин на третий или четвертый день, старались
окуривать и его и княжеского коня, не говоря уже о слугах, сопровождавших
господина, после каждой княжеской поездки в чумной город. Береглись
трапезовать вместе с князем, и поделать с ними Константин ничего не мог.
Он и сам при каждом своем обычном приступе желудочного недомогания начинал
думать: <Ну вот, началось!> Однако до поры бог миловал. Да и русское
серебро надобно было в Орде. Ему обещали, и твердо обещали, помочь и в
споре со вдовою брата, и в получении ярлыка на великое тверское княжение.
Он уже и у хана побывал, и Джанибек встретил тверского коназа милостиво,
принял серебро, разглядывал, цокая, подарки, которых, правда, как и
прочие, не касался руками. Вопросил, усмехаясь:
- Правду ли молвят, что русичи толкуют нашу беду яко казнь египетскую
от бога Исы, насланную на нас за грехи?
- Я не ведаю того! Не слыхал! Сами русичи в Сарае тоже мрут, яко и
бесермены! - отвечал смешавшийся Константин, подергивая бородой и
лихорадочно припоминая, не сказал ли он сам в запальчивости кому ни то сих
опрометчивых слов. Или донесли облыжно?
Но хан, посмеявшись, отпустил его, обласкав. Верно, ежели и донесли,
Джанибек того в слух не принял!
В этот день Константин, засыпая, впервые со вкусом представил себе,
как его холопы очищают княжеские терема Твери от последних остатков
несносного братнина семейства, выкидывают прямо в пыль двора порты и
добро, гонят холопок и самих княжичей... Кто терпел, и тянул, и сохранял,
и сберегал все эти долгие годы родимую Тверь? Кто спасал от погромов,
низил себя пред Калитою, возил дары хану в Сарай? Кто после памятного
погрома первым воротился на погорелое место и возводил, и отстраивал? Кто
безо спора передал все Александру, который не нашел ничего лучшего, как
снова повздорить с Москвою, погубив и себя и старшего сына в Орде? Кто,
презираемый, обруганный сотни раз боярами и смердами, одержал и спас
город, и сохранил, и сберег, и возвысил, и ныне добивается и добьется
великого княженья тверского, кто?!
Вот теперь они узнают, увидят его! Трус?! Да, трус! Да зато умнее их
всех, глупых храбрецов, напрасно погинувших в этом роковом споре! Он и
отца ныне молча причислил к глупцам. Ужас давней беды, гнет
четвертьвекового позорища, когда он, плача, прятался в юрте Бялынь, ведая
лишь одно: что отца, почти страшного, исхудалого, с отросшими волосами и
колодкой на шее, сейчас убивают на площади и, быть может, вослед убьют и
его, - этот гнет начинал затверделою шелухою спадать понемногу с его
закаменелой души. О! Он всем им покажет! Он еще будет на коне! Он пойдет
другим путем, чем глупые братья и отец! Он будет мудр, яко змей, а кроток
- кроток до часу!
Впервые в этот день Константин сладко заснул, не поминая в дреме
несносных мертвецов, что ежеден попадали ему встречу в чумных улицах...
А назавтра явился в Орду Всеволод. И тоже стал за городом, в вежах. И
началось несносное: новая беготня, новые дары и подношения...
Он так до конца и не узнал о дорогой пергаменной грамоте, что,
обрызгав уксусом и подержав в парах горящего сандала, прочел хан Джанибек.
Не понял, что его серебро и подарки <ни во что пришли>, что хан <приложил
к сердцу> послание Симеона и теперь только лишь тянет - вываживает
тверского князя, не зная еще, как лучше и пристойнее отказать ему...
Впрочем, розданное Константином тверское серебро свое дело делало, и
Джанибек был в большом затруднении: искренне желая помочь князю Семену и
Всеволоду, умом он понимал, что опасно идти противу своих вельмож.
Удовлетворить обе стороны? Но как? Дать Всеволоду его треть, а Костянтину
великое княжение? (И этим огорчить Симеона!) Да и разве на этом покончит
споры кто-нибудь из них? Почему один из тверских князей попросту не
прирезал другого?! А он, Джанибек, тогда бы и утвердил... Или вызвал на
суд, казнив за ослушание! Эти русичи с их нравами и спорами вовсе не
понимают, что значит власть!
Он потянулся лениво. Неделю назад одна из любимых жен, заразившись от
рабыни, умерла черною смертью... Нынче опасно даже и жен приближать к себе
ради краткой утехи ночи... Не ездят купцы, не плывут корабли, пустынен
Итиль, и степь отхлынула подальше от чумных городов. А урусутские князья
добрались сюда и хлопочут о власти, словно и вправду Иса наслал беду на
одних мусульман!
Можно удоволить коназа Костянтина, а потом, после - снова отобрать у
него все и передать Всеволоду? А Симеона вызвать сюда и сказать ему так...
Нет, ему написать... Нет, писать не стоит! Такого никогда никому не пишут
в грамотах! Мудрый творит, не оставляя следов!
Коназ Семен, коназ Семен, почему ты не здесь, не со мной? Мне не
хватает тебя! Или я не должен верить письму твоему? Зачем ты его написал?
Что тебе сын врага? Или твой Иса повелел тебе вновь <сотворити добро
ближнему своему>?
В густой аромат горящего сандала вплетались запахи целебных трав,
сжигаемых у входа в юрту. Джанибек думал, раскинувшись на мягких кошмах,
полузакрывши глаза... Или вызвать юную черкешенку из гарема? Окурить ее
дымом, вытереть уксусом и вином... Или позвать сейчас к себе Тайдуллу,
уложить ей голову на колени, вопросить об урусутских князьях, что скажет
она? Или позволить бекам брать подарки и спорить и решить так, как решат
они, подписавши готовый фирман?
Сейчас в его городах вымирают купцы, вымирают рабы и рабыни, корчась
в кровавом кашле, а он не может решить простого урусутского дела и медлит,
словно женщина, оставшаяся вдовой.
Всю последнюю неделю Константин, почти не слезая с коня, объезжал
ханских советников, дарил и дарил, чая перетянуть на свою сторону
скрипучие ордынские весы. И вновь к нему пришла, наконец, уверенность
успеха, вновь повеяло победою над ненавистным соперником своим.
Верно, потому он и устал так сегодня, потому спирает в груди и ломит
голову жаром! Пора отдохнуть, погодить. Ханская грамота почти у него в
руках!
Князь спешился у ворот подворья (припоздав, не захотел ночью ехать в
степь), бросил поводья слуге. Подумав об ужине, почуял вдруг отвращение к
пище.
- Началось! - досадуя, помыслил он, разумея приступ своей давней
болезни, от которой помогало одно - покой, сон и настой целебных трав.
Намерясь лечь без ужина, Костянтин вышел на ночное крыльцо, постоял,
слушая заунывные голоса стражи и стук трещоток, оповещающих живых о беде;
почуял вдруг странную слабость в теле, удушье и головное кружение.
Остоялся, и тут резкая незнакомая боль поднялась у него от груди к горлу.
Князь, скорчась, уцепившись кое-как за перила, не в силах вздохнуть, едва
устоял на ногах, и тут же его начал бить кашель, с каждым хрипом
выталкивая из горла пенистую кровавую мокроту.
Опустошенный, легкий до невесомости, он захотел было крикнуть, в
смертном ужасе широко раскрывая глаза, искал, кого бы, кому бы... Скорее!
Скорее домой! Бежать отсюдова! Бросить все! Зачем он здесь? Боже мой!
- Мама! - закричал он, как когда-то четырнадцатилетним отроком при
виде убитого отца... И снова резкая, выворачивающая внутренности наизнанку
боль пронзила его всего, отозвавшись в темени. И новая кровавая пена
теплою жижей потекла по бороде и рукам.
