Константин заплакал. Захлебываясь кровью и слизью, стоял на
предательски трясущихся ногах и плакал, не смея оторвать рук от перил
крыльца. Ему уже не нужна была ханская грамота, ему уже ничего больше не
было нужно в жизни. <Домой хочу, домой! Мама, матушка!> - шептал он сквозь
икоту и новые рвотные позывы.
ГЛАВА 77
Ямская гоньба в страшные месяцы чумы работала плохо. Получив известие
о смерти брата Костянтина в Орде, Василий Михалыч Кашинский, последний
оставшийся в живых сын Михаила Святого, не имея боле иных вестей и не
ведая ничего о Всеволоде, возмечтал, решив, что пробил его час.
В ину бы пору Василий Михалыч, муж не старый годами - ему едва
перевалило за тридцать, честолюбивый в меру и совсем не злой, скорее
добродушно-отходчивый, спокойно сидел на своем кашинском уделе, слушаясь
старейшего в роду, быть может, подчинясь даже и племяннику, будь Всеволод
посановитее годами и сиди уже на столе тверском вослед покойному родителю
своему. Князь Василий и ныне не предпринял бы содеянного им, ежели б ему
не подсказали со стороны, и со стороны, которую слушать и послушаться
очень стоило, - с московской.
Приезжали Александр Зерно с Иваном Акинфовым. Намекали на скорую
свадьбу его второго сына с дочерью князя Семена. Повздыхали об
освободившемся тверском столе. После ихнего быванья Василий решился.
Явился с дружиною в Тверь. Но тут бояре остановили было младшего
Михайловича. Сам Щетнев, тысяцкий Твери, разводил руками:
- Ведаю, княже, и не ведаю ничего! Всеволод в Орде, езжай туда сам!
В Орде надобно было серебро, серебра у Василия было мало. Как ему
пришло в ум ограбить Холм, забрав оттуда Всеволодову казну и очистив
сундуки местной господы, - не ведает никто. Верно, не самому и пришло-то,
а тоже подсказали...
С награбленным серебром и добром двинулся Василий степными дорогами
по старинному торговому пути и уже недалеко от Сарая, в ордынском городе
Бездеже, повстречал Всеволода.
Смерть Константина удобно развязывала руки Джанибеку. В тот-же день,
как похоронили старого тверского князя, хан вызвал Всеволода к себе и
вручил ему фирман на тверской стол.
Всеволод, счастливо избежавший чумы, летел домой как на крыльях.
Едучи хлопотать, чтобы ему и матери воротили отобранную Костянтином
тверскую треть, он и предположить не смел, что станет по воле хана вдруг и
сразу старейшим князем тверским! Со Всеволодом шел ханский посол, дабы
утвердить его в правах на тверское княжение. Бояре ехали радостные,
недоумевающие от нежданной победы своей. Про Василья Михалыча мало кто
думал в Орде, не до того было, и только здесь, на дороге домой, начали
поминать и морщить лбы, зане кашинский князь был последним сыном Михайлы
Святого, и по старинному лествичному праву...
В Бездеже дядя с племянником столкнулись, что называется, нос к носу.
Всеволод, узнавши своих, тверичей, поехал с боярами в стан Василия, не чая
никакого худа. Дядя встретил племянника с явным смущением, засуетился,
вызывая для чего-то стражу и бояр. Всеволод, ожидавший угощения и беседы,
во время коей собирался с бережностью сообщить дяде о своем поставлении на
стол и как-то разрешить недоумения и возможные обиды, не понял сперва, что
же происходит пред ним. Что за суета, что за сборы, к чему такое
многолюдство у дядиного шатра? И тут приметил чашу, забытую хозяином на
раскладном походном столе. Свою, именную, обведенную по черненому краю
серебра лентою чеканной вязи: <Сия чаша князя Всеволода Олександровича> -
не спутаешь! Он протянул руку, оттолкнув холопа, поднял, оглядел. Чаша,
оставленная в Холме, сказала ему почти все. Всеволод с чашею в руках вышел
из шатра к боярам. Дядя спешил к нему в сопровождении оружных кметей.
- Как попала сюда чаша сия? - строго спросил Всеволод. Василий
Михалыч, наливаясь бурою кровью, выкрикнул:
- Положь! По праву взял! Я - старейший князь в тверской земле!
- Значит, моя казна...
- И казну взял! Да, да! - выкрикнул Василий. - Данщиков своих послал
в Холм.
- И ты вослед Костянтину?! - грозно прошипел Всеволод. Его душила
кровь. - Возьми! - кинув чашу к дядиным ногам, он взмыл на коня и,
прорывая нестройную толпу Васильевых кметей, вылетел в степь. - Попомнишь,
Василий! - крикнул Всеволод, оборачиваясь на скаку.
- Щенок! - рявкнул ему в ответ кашинский князь.
Вечерело. Разлившись мгновенным багрецом и мало погорев, сникла
степная вечерняя заря. Рыжие выгоревшие травы угрюмо шелестели под ветром.
Степной и унылый, наполовину вымерший Бездеж прятался невдали, редко-редко
мерцая огнями. Василий Михалыч распорядил удвоить сторожу и лег спать. Он
еще сам не ведал, как ему поступить далее, и уже сомневался: а не поспешил
ли он излиха? Ну как хан Джанибек, и верно, не утвердит его на тверском
столе?
Всеволод тоже не спал, но, в отличие от дяди, предпочел действовать.
За ним были ханский указ и юная, нерассуждающая злость. Прослышав про
ограбление Холма, кипела гневом и вся Всеволодова дружина. В густых
осенних сумерках неслышно подобрались к дядиному стану. Сторожу гвоздили
древками копий, полосовали нагайками. Ругань, мат, хриплые стоны;
перевязанных кашинцев валили в кучу, бежали к шатрам. Всеволод сам
вцепился в выскочившего спросонь полуодетого дядю, оба князя, сопя и
храпя, катались по траве, рвали друг другу бороды и ворота рубах.
Всеволод, более молодой и сильный, одолел-таки, прижав дядю к земле,
каблуками отлягивался от дядиных холопов, что стаскивали его за ноги,
сорвав с правой мягкий ордынский сапог. Но тут набежали свои, хрястнуло,
охнуло, кто-то согнулся, хватаясь за скулу, кто-то побежал в ночь,
согнувшись, держась за живот. Всеволод встал, за шиворот подняв и
встряхнув дядю. Зажигали факелы, волокли под уздцы обозных коней, впрягали
в телеги и кибитки с казною. Злосчастную чашу Всеволод засунул за пояс.
Долго искали, ползая по земле, утерянный сапог. Ограбленных в свой черед,
битых и перевязанных кашинцев без оружия выгнали в степь, распугав коней -
пущай собирают до утра! Уже в задор - размахнись рука, раззудись плечо! -
пожгли и порезали шатры, постромки и сбрую - знай наших!
Татарский посол, явившись к шапочному разбору, презрительно оглядел
урусутское побоище, потыкал пальцем в брошенное оружие, в забранное добро,
выслушал, покивал головою. Его дело было - посадить на стол коназа
Всеволода, о прочем забота Джанибекова, не его! Урусутские князья,
особенно с Рязани, часто грабили один другого на дорогах.
В сереющих сумерках утра увеличенный обоз Всеволода уходил на север.
Ограбленный Василий Михалыч, с огромным синяком под глазом, вслух материл
племянника, крича вослед:
- Крестом клянусь, попомнишь ты у меня!
Крутую кашу великой тверской при заварил Всеволод в ордынском граде
Бездеже!
ГЛАВА 78
В четырнадцать лет парень в деревне уже, почитай, взрослый, а на
двадцатом году - заматерелый мужик, редко кто и не женат в ету-то пору!
Онька, Степанов внук, упрямо после смерти деда оставший на родимом месте,
женат еще не был, и скорее не по своей, а по материной вине. Степанова
сноха, загуливавшая еще до смерти старика, тут и вовсе, как говорят, сошла
с кругу. По неделям не бывала домовь, являлась пьяная, раскосмаченная,
прочнувшись, глядела на сына жалкими глазами побитой суки.
- Порты постирай! Да Коляне зашей рубаху! - грубо кричал тогда сын на
матерь, в сердцах прикусывая губу. Неможно так с родительницей своей! Да
обида была - за деда, за брошенного Коляню, за себя самого. Матерь чинила
и стирала, стряпала кое-как, кое-что, мир в семье вроде налаживал, Онька
разговаривал добрей, чая, что матка опомнилась - вона морщины и седина в
голове, доколе ж! Но та, поотдохнув, вновь исчезала, и все повторялось
вновь.
Сыновья - в забросе, во вшах, полуголодные - трудились как два
медведя. С каждой новой бедою, падавшею на него, Онька словно бы становил
жесточе и злее. Тогда сточенный топор в его ладонях яро врубался в мякоть
дерева, соха рвала корни дерев, тупица трещала и гнулась в руках у парня.
Покойный деда (чаще-то тятей называл дедушку!) не пораз сказывал, како
было хозяйство у него тута до той беды, до Щелкановой рати, еще при князе
Михайле самом. Терем, и пашня, и баня, и огород, и анбар, и стая, и хлев,
и всего-то было настроено и навожено! И суседи были. Птаха Дрозд да иные.
Онька других имен и не упомнит теперь. На месте ихних клетей березки
вымахали в полный рост, скоро можно дровы рубить!
Попервости помогал деинка Силантий из Загорья, но уже третье лето,
как Силантий помер, а ныне, как начал Онька держать своего быка, ни он в
Загорье, ни загоряне к нему не кажут лица, почитай, целыми месяцами. Какой
князь на Москве, какой во Твери, тута недосуг и знать! Наедут раз в год,
бают - тверичи, а поди знай! Отдашь лисьи шкуры да полть скотинную, и не
замай боле!
С годами и ухватка явилась, и навык, и конь ноне не плох, и говядина
на столе, и репы ономнясь наросло - на весь год хватило, и рожь добра. А
терема все нет, живут по-старому, в низкой халупе, крытой накатником и
дерниною. Да и хозяйка в доме смерть как надобна, а где сыскать? На пьяную
матерь да на дымную нору, пропахшую застарелою вонью от сохнущих онучей и
шкур, не вдруг сыщешь охотницу! А без хозяйки ни лен спрясть, ни шерсть
ссучить, ни соткать, ни сошить, ни содеять што, овогды в нагольных шкурах
так и ходили! Порты истлели, а новины где и взять? В месяцами нечесанной
голове вшей - одна страсть! И в бане не выпаришь! Лапти сплел - онучей
опять не добыть! Ноне коровью полть на три штуки холста пришлось обменять,
много ли, мало дал - кто понимат? Дал, што прошали! Рубахи себе и Коляне
кое-как сам спроворил, а то было и поглядеть - срам.
И все ж не бросал, не уходил, как ни нудили загоряне. Даже и в
зятевья созывали в хорошу семью - не пошел. Тута проживу - и весь сказ!
Родовая земля! Давно ли род-от велся у их, местные они али пришлые - не
помнил Онька. Дедо, верно, баял, што отколе-то с московской альбо
переславской стороны еговый батя, значит, не то дедушко пришел опосле
разоренья какого-то. Какое разоренье - не понять, верно уж от татар! А
потом дедо в полон попал, и он, малой, при груди был всего лишь, с маткою,
и выкупил их знакомец дедов. Ето вот твердо помнил Онька и всегда поминал.
Федором звали, Федей, знакомца того, Федор Михалкич. Из какого-то
Княжова-села! Выкупил и секиру подарил. Коляня, пока малый был, все,
бывало, как останет какая минута вольная, просил: <Покажи секиру ту!> И
сидит, играет с нею, што-то там воображат о себе! Опосле стал спорить:
- Ето меня несли малого, а не тебя, ты уже большой был, во-о-она
какой! А меня матка несла на руках, а дедо - секиру!
Онька не возражал. Пущай думат, как любо ему!
Дедо помер, на лавке лежал. Матка повыла и снова в загул пошла.
Деинка Силантий боле мог бы порассказать об ихнем корени, да помер,
холодянки испил в путях-дорогах, ознобило, видно, начал кашлять да хиреть,
а там и слег и не встал больши. А боле у них в Загорье никого. И Таньша -
сирота, приглянувшаяся ему лонись... Давно не видал! Да кой хрен и
мечтать, не отдадут все одно! Поди, и сама не пойдет к такой-то свекровы.
- Коляня-а-а! Куды запропал, падина?! Кому велел дровы рубить?! Зима
на носу, мать-перемать! Опеть в снегу ворочатьце станем в портках
холщовых?!
Коляня, покраснев всеми веснушками, соскользнул с кровли, взялся за
оставленный колун. Сам Онька ладил уже дровни. Старательно, хоть и без
