Любо братцы, любо…
Однокашник Колян не поддержал махновскую песню. Тихохонько поднялся со
скамьи и бочком-бочком проскользнул за ограду.
…За металлической сеткой, служившей забором, послышались шаги и
шевеление.
— Кто там шуршит! Выходи! — рявкнул Никита. – Не боись! Не обижу!
— Посыльный я! — тонко пискнул солдатик. — Кулешов, я! Вас в батальон
вызывают, товарищ лейтенант!
— А, Витёк! Доложи, кого еще вызывают? Кто посмел вызвать печалящегося?
— Начальник штаба Давыденко. Вас и Шкребуса. Давыденко сидит в оружейке и
ругается.
— Что говорит?
— Ничего. Просто матерится. Сидит с автоматом на коленях. Зло-о-ой!
— Ага! По мою душу, значит! Скажи ему: пошел в жопу!
— Прямо так?
— Прямо так и передай! Ступай, солдат, и не мешай благородным господам
офицерам пить ром. Скажи, мол, офицеры пьють ром и не идут! Не желают!
Напьются и затем блевать будут!
Никита достал из коробки под столом пригоршню грецких и земляных орехов
(презент от одного из приезжавших солдатских папаш), принялся их колоть,
зажимая орехи между дверью и дверной коробкой и складывая на газету. Надо
же чем-то отвлечься от нехороших мыслей! А мысли нехорошие, да… Чего
хочет Мирон? Зачем вызывает? Никита-то тут при чем? Дорогу ему не
переходил, кровать не мял, в обнимку с женой не попадался. Причем тут я?
В квартире по-прежнему стояла гробовая тишина, прерываемая лишь треском
раскалываемой скорлупы. Шорохи и голоса вроде утихли, но Никита оставался
на веранде. Он взял газетку, на которой лежал десерт, и стал отделять
труху и пыль от спелых ядрышек.
За этим занятием его застал внезапно появившийся в квартире Шкребус.
Никита вздрогнул от неожиданности:
— Ты как вошел, Ребус?
— Через дверь! — раздраженно бросил взводный. — Ты бы еще спросил: вы кто
такой, товарищ?! С головой уже не в порядке? Я стучал, звал тебя — всё
глухо. Смотрю, дверь не заперта. Я и вошел.
— Глухо, говоришь? Значит, я задумался.
— Не перенапрягись, остынь. А то тоже крыша поедет, как у Шмера. Чем вы с
Мишкой занимались в последнее время? Хиромантией и черной магией? Что его
дернуло — на этот… террор? Или белая горячка? Был хороший парень, покуда
с тобой не связался.
— Иди к черту, Глобус! Не болтай ерунды!
— Нет, ну, может, вы сектантами-сатанистами стали? Или расистами? С чего
бы Мишка взялся «чурок» истреблять? Выпить он любил, посмеяться любил,
пошутить тоже… Но чтоб запросто застрелить, заколоть или взорвать кого?..
Словно душегуб какой-то! Он что, крестовый поход объявил магометанам?
— Спроси у него сам! Вызови его дух, пока вчистилище не улетел.
— Пошел в пень, придурок! Давай выпьем? Осталось у тебя чего на грудь
принять?
— Ром.
— Фу! Гадость вонючая! Водки нет? Хоть местной!
— Водкой местной только крыс травить хорошо.
— Ладно, плесни рому.
— На! А ты зачем, собственно, ко мне приперся?!
— Зашел по пути в батальон. Вызывают…
— А кто вызывал тебя?
— Давыденко.
— Зачем, не сказывал?
— У кого спросить-то? У посыльного бестолкового? Что-то пролепетал о
грязном оружии в оружкомнате.
— Так он что, по–прежнему в оружейке? В нашей?
— Ага, сидит и в автоматах зачем-то ковыряется.
— Так он и меня вызывает. А я какое отношение имею к нечищеному оружию?
Не нравится мне все это… Давай лучше не торопясь, допьем бутылочку! У
меня есть лимон, яблоки, колбаса. Сейчас нарежу, закусим…
— Ну, нарезай. Закусим… Вздрогнем… Ну, вздрогнули?
— Вздрогнули!
— Эх! Хороший ты был парень, Мишка Шмер! — Шкребус вытер тыльной стороной
ладони слюнявые губы и с аппетитом стал жевать колбасу.
— А мне вот кусок в горло не лезет… — не то чтобы усовестил Никита…
Пока в мансарде пили за упокой души друга, по оружейной комнате нервно
ходил начальник штаба батальона. Через полчаса пребывания в оной
Давыденко отправил дежурного сержанта наводить порядок в роте:
— Поди прочь! Займись с дневальным мытьем лестницы!
— Она вымыта, товарищ майор!
— Плохо вымыта! Я что сказал?! Мыть, живо!.. Посыльные вернулись?
— Вернулись!
— Оповестили офицеров?
— Так точно!
— Что ответили? В смысле, офицеры?
— Да я не понял. Посыльные несли какую-то… чушь. Не понял я.
— Ты что, русских послать не мог? Чтоб могли передать приказ и доложить
об исполнении!
— Русских и посылал…
— Гм! Сам-то русский? Ладно, я сказал: займись с дневальным мытьем
лестницы. Всё. Пошел!
Сержант пошел.
Давыденко вскрыл ящик для хранения патронов и пирамиду с автоматами.
Снарядил второй магазин и уселся на табурет…
Чертовы бабуины! Не могли выполнить поставленную задачу по-человечески!
Всего делов-то — измудохать и утопить! Элементарно! Так ведь нет! Упились
водкой, упустили! Теперь вот сами трупы… А скандал-то, скандал! Прощай,
академия. Прощай, карьера. И что теперь делать? Ждать, когда следователю
какую-нибудь посмертную записку или письмо доставят? И эта зараза,
женушка Наташенька, заявила, что молчать не станет! У, дрянь!.. Почему ж
офицеры, дружки шмеровские не идут? Знают? Черт! А он бы их тут же
порешил бы! Их-то за что? А, до кучи!!! От обиды за свою распроклятую,
конченную жизнь!
Майора Давыденку колотила нервная дрожь. Он уже почти ничего не
соображал, только курил одну за другой сигареты, гася окурки в тазике для
ветоши. Со злостью пнул сапогом по огромному сейфу.
Раздался звонок. Дежурный по роте доложил:
— Товарищ майор, вас вызывает к себе начальник особого отдела полка.
— Кого еще вызывали?
— Никого. Только вас.
— Спасибо, братец. Ступай… Я же сказал, иди! Свободен!
Все свободны. Всем спасибо. Майор Давыденко еще какое-то время тупо
смотрел в потолок. Громко расхохотался. Взял в руки автомат. Присоединил
к нему «рожок». Дослал патрон. Еще секунду помедлил. Затем решительно
снял автомат с предохранителя, вставил ствол в рот и нажал на спусковой
крючок.
Дойдя до кондиции «море по колено», Ромашкин и Шкребус брели от мансарды
к казарме, спотыкаясь в темноте о камни. У бассейна притормозили. Вода
плескалась у самых сапог.
— Искупаемся? — спросил Ромашкин.
— Обязательно! Заодно и протрезвеем. В одежде или в неглиже?
— Разденемся. Иначе до утра не высохнет. И потом, если ты Ребус начнешь
тонуть в сапогах и брюках, я тебя не достану, силенок не хватит. Ты ж
кабан! С сапожищами — добрый центнер живого веса.
— Живой вес — не мертвый вес. Это хорошо, что мой вес жив! — произнес
глубокомысленно Шкребус.
Они начали было раздеваться.
— Эй вы, водолазы! Марш отсюда! — пресек раздевание резкий окрик.
— Кто посмел мне перечить?! — возмутился Шкребус в темноту.
— А-а-а! Это ты, Глобус! Привет! — отозвалась темнота.
— Поручик Колчаков? — опознал Шкребус. — Чего орешь-то?
— Не положено купаться ночью! Особенно в пьяном виде! — крикнул лежащий в
плавках на трамплине Колчаков. — Утонете, а я вытаскивай ваши скользкие,
холодные, синие трупы.
— Ладно, поручик, не будем купаться! Так и быть! Только физиономии
ополоснем. Ну, там, руки, ноги омоем. Спускайся к нам!
Дежурный по бассейну (была и такая должность) слез с вышки, понюхал
воздух и одобрил:
— Помянули Мишку? Молодцы! Чувствую, какой-то благородный напиток
употребляли…
— Ромаха какую-то дрянь наливал, — махнул небрежно рукою Шкребус. – Водки
у него, видишь ли, нет!
— Ром «Гавана Клуб» и ром «Дэ касино». Белый и красный ром. Коктейль! —
пояснил Никита.
— Могли бы и мне занести! Черти бездушные!
— Не знали, что ты дежуришь. А то б захватили стакан рома.
— Так и быть! Быстро раздевайтесь, ополаскивайтесь и трезвейте! —
скомандовал Колчаков.
Вода была теплая. Поэтому от нее трезвость не наступила. Только слегка
освежились.
Несколько минут еще просидели на краю бассейна. Колчаков тихонько
бренькал на гитаре то белогвардейские песни, то военные песни Высоцкого.
Получалось хорошо.
Но, хошь не хошь, нужно идти в казарму…
Когда они вдвоем уже поднимались по ступенькам, раздалась громкая
автоматная очередь.
— Слыхал? — навострил уши Никита.
— А то нет! — навострил уши Шкребус. — Так вот зачем Давыденко нас звал!
Порешить хотел!.. Кто, интересно, убит? Чекушкин? Непоша? Пелько?
— Не мы, — логично посказал Ромашкин. — Пока…
— Бежим отсюда, а? Иначе следующие — мы!
В эту секунду с треском распахнулась дверь. На парапет вылетел сержант,
дежурный по роте, и промчался мимо них, прыгая через ступеньки:
— Начальник штаба застрелился!!!
Шкребус перекрестился:
— Свят, свят! Миновало!
— А я как чувствовал! — выдохнул Никита. — Удержал тебя от посещения
роты! Нас мой ром спас! Валяться бы тебе, Глобус, в «оружейке» с дыркой в
башке! Ты мой должник. С тебя кабак!
Шкребус кивнул в знак согласия, и оба направились в роту — глянуть, нет
ли там кого убитого из приятелей возле Давыденко…
— Теперь-то закончилась война на любовном фронте? — с надеждой
предположил Шкребус. — Иначе, если все рогоносцы начнут стрелять
соперников, полк останется без своих лучших людей!
Никита посмотрел подозрительно:
— А что, есть еще у кого повод? По тебе, например, стрельнуть?
— Я что, хуже других?! — нелогично обиделся Шкребус.
— Тогда неделю посиди дома, поболей. Я бы так и поступил на твоем месте.
И лебедю подскажу.
— Точно! Сегодня напьюсь и на службу завтра не выйду! И на тебя свалю —
мол, замполит посоветовал!
— Сволочь! — беззлобно охарактеризовал Никита.
В казарме стоял характерный запах пороховой гари.
Ромашкин осторожно заглянул в темный коридор и ничего не увидел. Только
полумрак и относительная тишина, прерываемая храпами и всхлипами спящих
солдат. Умаялись, однако. Из пушки пали — не разбудишь.
Дневальный по роте испуганно выглядывал, делал какие-то знаки.
— Что случилось? — сурово спросил Шкребус.
Никиту эта суровость внезапно рассмешила. Неудержимо захохотал. Нервы….
Подошли к «оружейке». Заглянули внутрь.
Автомат валялся в стороне, в ногах. Сам Мирон полулежал на стуле. Кровь.
Образовалась лужица.
— Ладно, все ясно. Надо звонить… — вздохнул Никита, — дежурному по полку,
что ли…
Комбат, замполит Рахимов, командир полка и остальное начальство — все они
появились практически одновременно, набежали со всех сторон. Создали
суетливую толпу.
Алсынбабаев, обычно матерящий офицеров за использование проломов в
заборе, на сей раз сам проскочил через него. Последним приехал на
«Уазике» полковой особист.
Офицеров собрали в клубе, а солдат построили на плацу.
Бесконечные допросы, расспросы, протоколы, объяснительные. Шум, гам,
ругань. Командование полка нервничало. Вполне возможно, что за эту череду
ЧП многих поснимают с должностей. А кому хочется должность терять?!
Глава 25. Завершение драмы и трагедии.
Вся в синяках и ссадинах, побитая мужем, мертвецки пьяная Наталья была
освобождена из «домашней тюрьмы», под которую Мирон приспособил чулан.
Дала показания: муж, любовник, нанятые хулиганы, месть. А самоубийство —
из страха перед грозящим неминуемым наказанием. Мирон, уходя в полк,
связал жену и пообещал, что перестреляет всех ее любовников. Придя в
роту, он начал вызывать тех, кого подозревал: Власьева, Шкребуса,
Чекушкина, Ромашкина… Никто из них не явился. Видимо, злость переполнила
сознание, мозг устал бороться с яростью, затуманился. И еще страх перед
разоблачением… И он выстрелил в себя…
Следователь, капитан особого отдела, командир полка, замполит и еще
кто-то из дивизии проводили расследования, дознания.
Командир полка принял решение:
— Разогнать шайку-лейку к чертовой матери! Отправить немедля в Афган.
Всех донжуанов — к чертовой бабушке! То есть «за речку»!
Первым пострадал ни сном, ни духом ни о чем не ведающий зампотех Пелько.
Технарь-«самоделкин», собиратель металлолома, рационализатор и
изобретатель отправился на войну спустя неделю. Рота и батальон, провожая
героя, пили три дня.
Следующим был Игорь Лебедь. Этого «траха-перетраха» отправили в пески еще
более далекого гарнизона. На повышение.
