то Шмерт, не то Смерд.
— Шмер. Миша Шмер, — посмурнел Никита. — Погиб недавно. Ты его на свадьбе
брата видела, скорее всего не запомнила.
— Ой, извини, я не знала! — всплеснула руками Валька.
С минуту помолчали.
Однако жизнь продожается. Как пела примадонна советской эстрады на
празднике милиции в день смерти бровастого генсека: «Забудем тех, кого
нет с нами, и будем думать о живых».
— Ты как, Никит?
— Что — как?
— Угомонился или повторим?
Эх, повторим! Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!
Взъерошенный Ромашкин лейтенант выбрался из домика только где-то через
час. Как, оказывается, мало надо для перемены настроения с минуса на
плюс! Всего час назад Никиту тошнило от усатой морды комбата, от пыльного
гарнизона. Он злился на всех этих жуликов-командиров вместе взятых. А
сейчас уже ничто не волнует, не раздражает… Спокойствие, только
спокойствие. И душевное равновесие. К черту бессмысленную службу! Машину
ставить в парк и — быстро обратно в мансарду к знойной Вальке. По дороге
«затариться»…
Никита открыл дверцу кабины:
— Не спать, боец! Заводи машину! Гоним в парк! Живо!
— В парк? А на станцию?
— К черту! И станцию, и метал — и цветной и черный! Если зампотеху очень
нужно, пусть сам возит и вместе с Алсыном разгружает!
Боец пожал плечами: хозяин — барин!
…В гарнизонной лавке — шампанское и «Токай». Никита наполнил авоську
тремя бутылками, кульками с конфетами и пряниками, яблоками, спелыми
гранатами. Ну, до дому, до хаты!
Холостяцкая берлога изменилась буквально за час — уют, однако!
Присутствие женщин вообще меняет мужчин в лучшую сторону. Любая
представительница слабого пола, пусть и не раскрасавица, растопит
холодное сердце даже «деревянного по пояс» закоренелого службиста.
Особенно если он долго воздерживался. А Никита — не службист. И Валька —
раскрасавица. Эх!
Когда в казарме находится сотня молодых организмов, которым некуда
выплеснуть скопившуюся неуемную энергию — жди беды. Отсюда драки,
«дедовщина». Лучшее средство выпустить лишний пар из личного состава —
отправить на войну. Либо открыть при части публичный дом… Женщины в
Педженском гарнизоне старались на ужасное лето не задерживаться.
Предпочитали убыть в отпуск в центральную Россию, Украину. Одним словом,
в Европу. Зачем мучить себя и детей?! Жара, зной, пыльные бури, москиты,
комары «пендинка», перебои с водой… Мужья в одиночестве зверели без
женской ласки. Глушили половую энергию спиртным, словно остужали
генератор турбины атомной станции охладителем. Любая появившаяся
посторонняя женщина притягивала временных холостяков, как сахар —
муравьев.
Сказать, что Никита вдруг до беспамятства влюбился в Вальку, — покривить
душой. Да, и такой уж раскрасавицей, если честно, ее не назвать.
Крупноватая, коренастая. Массивный круп и нечеткая талия. Великоватый
рот, пухлые губы… Впрочем, при всем разообразии постельных утех, это,
скорее, плюс. Глаза, верно, хороши — хитрые и манящие. Грудь шикарная… Да
что там! На безрыбье и раком щуку!
А теперь еще раз о сахаре и муравьях. Наутро в дверь мансарды постучал
первый «муравей». Шкребус-Глобус. Сходу попытался прорваться вовнутрь,
взглянуть, с кем это спит друг Ромашкин.
Никита не преодолимой скалой встал в дверях
— Никитушка, ты чего на построение не пришел? — Шкребус-Глобус «случайно»
исполнял обязанности командира роты, пока командиры думали-гадали, куда
сплавить Неслышащих.
— Не хотел, и не пришел! Не обязан! Сам знаешь, куда уезжаю!
— Ну-ну! Не ерепенься! Выговор объявлю! Не забывай, твоя служебная
карточка пока что в полку. Поедешь к новому месту обвешанный взысканиями.
— Нет, дорогой мой друг. Ты не только не впишешь туда ничего, но и еще
снимешь те, что там записаны, если они там есть. Однако сдается мне,
карточка девственно чиста — ни взысканий, не поощрений. Нехорошо как-то.
Впиши-ка мне пяток благодарностей — по приказу замполита полка!
— С чего вдруг?! С какой-такой радости?
— А с такой, что убывающие выполнять интернациональный долг должны быть
достойны звания «воин-интернационалист»! А не то управление кадров округа
меня завернет обратно. Вот тогда тебя, «случайно исполняющего», взгреют
по полной и отправят вместо меня.
— Ага! Значит нам, простым смертным, взыскания получать можно, а тебе
нельзя?
— А вот нельзя.
— Хрен с тобой, не накажу! Но хоть в дом-то пригласи старого товарища.
— Волк тамбовский тебе… Не пущу. Я занят.
— Да чем ты занят?!
Шкребус вытянул толстую шею, пытаясь заглянуть через плечо приятеля в
комнату.
— Гм! Отдыхаю!
— Да уж, занятие не хуже любого другого!
В этот момент к Никите сзади подскочила Валька и обняла за плечи,
выглянув из-за спины.
— Ух, ты! — причмокнул Шкребус. — Ба-а-аба!
— Не ба-а-аба, а девушка, понял, Ребус?! И не чмокай тут своими мокрыми
губами. Ишь, слюну пустил! Ступай-ка… а, за шампанским! И арбуз! И
фрукты!.. С десертом — приму.
Шкребус рванул, как носорог, через кусты и проволочный забор. Хлипкая
ограда затрещала, и он умчался сквозь образовавшийся пролом.
— А он нам нужен, да? — мяукнула Валька.
— Да на кой?! Но ведь все равно не отвяжется, я-то его знаю. Так хоть
десерт с него получить…
— А я? Тоже десерт? — поинтересовалась Валька. Впрочем, без осуждения,
даже с предвкушением.
—Ты, вот что, Валюха… Ты особенно волю его рукам не давай. Дашь повод —
не отлипнет. Я-то его знаю, слюнявого.
…Шкребус примчался через час. С двумя арбузами под мышками. И не один, а
с Власьевым и Чекушкиным.
— Эге! Ромашкин! Ты чего спрятался?! Покажь свое сокровище! — заорал
Чекушкин, гремя сеткой с бутылками.
— Отворяй! — поддержал Власьев с объемистым пакетом с фруктами и дыней.
— Чего надо, женатики? — отворил Никита, намекая: женатики.
— Проводить на войну тебя хотим по-человечески! А ты что подумал?
— Проводить? Точнее, спровадить. Нет? Ладно, заходите!
Валька успела накинуть на себя халатик. Уселась за стол. Уже вертела в
пальцах полный бокал. Типа она тут просто светски общается с Никитой —
вино, фрукты.
— О, сударыня! — изобразил галантность Влас. — Чем вас поит этот мужлан?
Какой-нибудь бормтухой? «Чемен»? «Чишма»?
— Токайское, — скромно потупила глазки Валька.
— Венгерское?! Это дело! Все-таки чувствуется наше на него благотворное
влияние! А мы, вот, тоже принесли бутылочку «Самородного». И шампанское!
Для знакомства! Представь же нас даме, мужлан!
…За полночь Валька крепко напилась и выползла из-за стола. В постельку, в
постельку!
Никите никак не удавалось выпроводить дружков. Наконец, после долгих и
нудных пререканий Чекушкин и Шкребус все-таки отправились восвояси.
Власьев чуть замешкался на кухне, а когда тоже направился на выход,
свернул не в ту дверь. Ого-го! На диване поверх простыни — абсолютно
голая Валька, широко раскинув ноги и руки. Крупная грудь мерно вздымалась
в такт дыхания.
— Ого-го! — взвыл Власьев, выпучив глаза. — Ка-акой вид!.. Ромашкин,
уступи, а!
— Влас! Свободен!
— Будь ты человеком, Ромашкин! Покури на кухне часик! Ей сейчас все
равно, а я второй месяц без жены страдаю!
— Иди-иди! Страдай дальше! Сам с собою! У меня, можно сказать, последняя
ночь любви, а тут набежали всякие! Брысь!
Утром Никита, задумчиво перекатывая левую грудь все еще спящей Валюхи с
ладони в ладонь, размышлял… К чему ему вся эта авантюра с
интернационализмом? Вот лежит рядом в постели девушка… Возможно, это и
есть самое большое счастье — обладать тем, кто тебя… ну, ладно, не то
чтобы любит, но благодарно принимает… внутрь. А уже завтра — Афган. А там
вдруг убьют. И этого… вот всего этого — мягкого, гладкого, сладкого,
страстного — больше не будет. Дурак ты, Ромашкин, воистину дурак!
Никита нехотя поднялся с дивана. Принялся одеваться, собирать в дорогу
чемоданы. Прощай навсегда, беспокойный гарнизон! А каким поначалу казался
тихим, скучным, унылым. Но вишь, как все обернулось — с приключениями, со
стрельбой, с убийствами и самоубийствами, с любовными утехами. Но теперь
и это все в прошлом. Труба зовет! В дальний поход.
Заключение
Вадик Колчаков до Перестройки не дожил. Он не увидел вывода войск из
Афганистана, не стоял в бесконечных очередях за водкой, не держал в руках
пачек талонов и купонов, не узнал про падение Берлинской стены, про
распад Советского Союза и крушение коммунистического блока. Не выучил
таких слов, как «плюрализм», «ваучер», «секвестр», «приватизация»,
«деноминация», «дефолт». Потому что он через полгода погиб в бою — в
далекой, чужой стране, возле Анавы. Красивое название, но хмурые, мрачные
места.
Машину Колчакова со спаренной ЗУ, замыкавшую колонну «наливняков»,
подбили и окружили в ущелье моджахеды. Два бойца успели проскочить
простреливаемый участок, а остальные — нет. Сержант и пулеметчик погибли
сразу, а водитель сгорел в кабине.
Вадику перебило ногу, а осколками посекло спину и грудь. Патроны в
«магазинах» быстро иссякли. Вадик, превозмогая боль, достал из нагрудника
две гранаты и положил под себя. (Привет тебе, Мишка Шмер!). Вколол два
тюбика промидола в раненое бедро и стал ждать «духов». Силы таяли с
каждой каплей вытекающей крови.
Моджахеды осторожно подошли к лежащим телам «шурави», методически стреляя
в каждого, лишая шансов на жизнь. Один из «духов» ногой перевернул
лейтенанта… Вай-алла!!! В побелевших от наряжения пальцах — две «эфки».
Отстреливаясь от наседавших «духов», уползающие по канаве бойцы услышали
последний вопль Колчакова: «Хрен вам, а не жопу на барабан!» Последняя
шутка поручика… Потом — два гулких одновременных взрыва.
До тел погибших ребят наши добрались к вечеру, когда автомобилистам
подоспела на подмогу пехота.
Далее — перелет в «черном тюльпане», в «цинках» — здравствуй, Родина…
Шурка Пелько погиб еще раньше. БРДМ подорвался на фугасе, развалился на
части. Экипаж с трудом опознавали, чтоб определить, кого куда отправлять…
Правнуку декабриста, то бишь Луневу повезло больше. Относительно,
конечно. Оторвало руку ниже локтя — и все. Он и сейчас в военкомате
служит. А куда ему, бедняге, деваться, осыпанному «благами» признательной
Родины?!
А вот вашему покорному слуге, то бишь лейтенанту Ромашкину повезло просто
несказанно! Две контузии. Три окружения. Горел в вертолете. Но ничего,
вышел, считай, сухим из воды!
P.S. О чем хотел рассказать? Какая главная мысль повествования? М-м-м… Не
все золото, что блестит, а все разгильдяи обычно приличные и порядочные
ребята…
***
— Врешь! Врешь, Никита! В «вертушке» ты не горел! — уличил очевидец
Большеногин.
— Ну, ладно. Ну, не горел. Но все-таки вертолет дымил, когда я из него
выпрыгнул!.. И в пропасть нас один раз едва не десантировали без
парашюта…
— А, по-моему, ты все это придумал! — подвел итог Кирпич.
— Что — всё?! Про Афган?! Думай, когда говоришь!
— Да нет. Про Афган — сам знаю, сам был. А вот про твое собственное
обоснование твоего убытия в Афган… Красиво, конечно! Гибель друга,
безвыходные обстоятельства, преследование со стороны аборигенов, всё
такое… Да признайся просто — глупость по молодости. Вот я — признаюсь!
— И что, Кирпич? Жалеешь?
— Еще чего! Это моя жизнь! Никому не отдам!
— Вот и я тоже. Уж какая есть…
— Мда-а-а, — философски протянул граф-князь Серж. — У каждого — своя.
Кстати, я ведь так и не рассказал, почему я князь! Рассказать?
— М-м… Давай в следующий раз? — примирительно предложил москвич Котиков.
— А то мы и так тут не столько пьем, сколько Ромашкина слушаем. Еще и ты!
Перебор! В следующий раз, а? Через год?
— Как угодно! — обиделся Серж, по княжески сделав вид, что не обиделся.
- Заметано! – утвердил план будующей встречи Кирпич.
