ощутила, что не понимаю, где я и что со мной; у меня вырвалось сквозь
рыдания, что я ищу тело возлюбленного своего, хочу забрать его с собой.
Должно быть, он подумал, что я тронулась умом, но не ушел, а сказал
приветливо, что он тут служит сторожем и что советует мне уйти: пусть
возлюбленный мой покоится с миром. Я тогда закричала, что ушла бы, и пусть
он покоится, но его нет здесь, и потому я и хочу его найти, чтобы он
наконец обрел покой. Редко, правда, но все же случается, сказал он так же
участливо, что умершего приходится спешно положить в могилу, а позже,
когда наступит более спокойное время, его хоронят уже окончательно; должно
быть, это произошло и с телом возлюбленного моего. И я опять закричала: но
кто забрал его и куда похоронили его? И кладбищенский сторож ответил тихо:
не знаю, хотя кладбище это никто не знает лучше меня. И стал рассказывать,
что этот склеп принадлежит одному богатому человеку, он только недавно его
построил, много денег в него вложил, хоть сам жить наверняка будет долго,
богатые люди вообще живут долго, а вот место упокоения себе готовят
заранее. Я его перебила и опять сказала ему, что возлюбленного моего
положили сюда, вот и пелены его погребальные, и плат наголовный, и тогда
садовник вошел в склеп, а выйдя оттуда, сказал: и правда, чего это его
унесли нагим и если унесли, то почему плат наголовный так аккуратно
сложен? И стал говорить, что у богатых каких только не бывает причуд;
скажем, богач приказывает положить в склеп, на будущее, и пелены, и плат,
а потом приходит, смотрит, представляет себя покойником - и от этого
успокаивается: вот-де он все еще жив, значит, он победил. Еще сторож
рассказывал: встречаются чудаки, и немало, которые осматривают склепы друг
друга и хвалят их, какие, мол, они удобные и просторные и какая приятная
прохлада внутри. А то еще приносят с собой благовония и мази... Тут я
взмолилась: но мой-то возлюбленный где покоится, я даже тело его умастить
не успела, не успела поклониться ему... и била кулаками по земле от
отчаяния, а сторож сказал: ничем тебе не могу помочь, нет на кладбище
новых могил, и протянул мне руку, чтобы поднять с земли. И на прощанье
сказал еще: покойник потому и покойник, что его нет среди живых.
Потому что его и в могиле на самом деле нет, только тело его истлевает
в земле. Взяла я свою корзину и, шатаясь, пошла прочь. Слезы мои иссякли.
Когда я, идя по тропинке, повернула к воротам, то еще раз оглянулась на
склеп и увидела сторожа: он как раз выходил из склепа, и на руке у него
белели под солнцем свернутые пелены. До сих пор не знаю, где похоронен
Иисус. Иоанн сказал, что воскрес он, он сам его видел. Может, правда...
Недавно от Анании пришла грамота с печатью, его завещание, в котором он
оставляет мне в наследство какой-то участок земли. Землю Горшечника в
Иерусалиме. Потому, наверно, что мой отец тоже горшечником был. Но это уже
другая история.
- А при чем здесь Анания? - Лука наклонился вперед. - Ты его знала?
- Говорю же, это другая история. - Мария Магдалина снова отпила молока
с медом. - Себе-то ты почему не принес? Есть и молоко, и мед. Или не
понравилось?
- Понравилось, но не хочу больше. Слушаю тебя, женщина.
Мария Магдалина вздохнула.
- Иоанн у нас спрятался и потом много лет тут жил. Первое время он
такой был... наивный: или весь восторгом горит, или чуть от страха не
умирает.
Потом уж он возмужал, не так боялся всего. Часто сидел, погрузившись в
какие-то думы. Это он нам сказал, что Иисус воскрес; он часто рассказывал,
как тот им явился, хотя дверь была заперта на засов. Говорит, сначала они
глазам своим не поверили; они в темноте сидели, боялись лампаду зажечь,
Фома даже к ранам Иисуса прикоснулся, чтобы убедиться, что это он, учитель.
Потом, рассказывал Иоанн, Иисус исчез так же, как появился, а они все
сидели и ждали чего-то, испуганные и растерянные. Симон, которого Иисус
Петром называл, первым пришел в себя и встал. Пойду, говорит, снова
рыбачить, это дело верное, там никаких неожиданностей не будет. И многие с
ним пошли, даже Иоанн. Попробовали они ловить рыбу на Генисаретском озере,
но не шла в сети рыба, только устали они и разозлились, и тогда с берега
кто-то крикнул: в другом месте забросьте сети. Темно еще было, рассвет
наступал медленно, и - чудо случилось, выловили они много рыб, числом сто
пятьдесят три. Едва сумели с добычей добраться на лодке до берега, а на
берегу стоял Иисус и рыбу пек на углях. Они и тогда его не узнали, но все
были в смущении: после стольких напрасных усилий - столько рыбы, и все
благодаря ему. Ничего они ему не сказали, сели и стали есть. И в
наступающем утре Иисус спросил Петра, любит ли тот его. Трижды он у него
спросил это, а Петр, схватившись за голову, поклялся, что любит, и
разрыдался. Потом Иисус встал и сказал Иоанну, чтобы тот следовал за ним.
Петр еще что-то спросил, Иисус ответил ему, Иоанн не помнит точно, что
именно, просто встал и пошел за Иисусом по направлению к встающему солнцу.
Впереди шел Иисус, за ним Иоанн, солнце сияло все ярче, и вдруг Иоанн
обнаружил, что он один, и, сколько он ни кричал, Иисус так и не отозвался.
Иоанн часто рассказывал, что Иисус воскрес, и был среди них в темной
комнате, и был с ними на берегу во время восхода солнца. И еще
рассказывал, что узнал, кто где прячется, и что Иуда исчез. Иоанн редко
осмеливался выбираться в Иерусалим, уходил всегда в сумерках, а к рассвету
возвращался. И рассказывал все, что узнал. Что Петр и другие снова что-то
затевают, и что их преследуют, и что ненависть снова вспыхнула, с тех пор
как Иисус воскрес. Лазарь, брат мой, уже восстановил свои силы, он ловил
каждое слово Иоанна; однажды сказал он, что сходит навестить одного своего
доброго знакомого, который жил за деревней. А на другой день постучали в
окно незнакомые люди, сказали: Лазарь лежит весь в крови, мертвый, в
канаве. Камнем ему размозжили голову. Марфа упала без чувств, Иоанн так
испугался, что не смел выйти из дому, я похоронила брата сама, как
положено по обычаю. Иоанн сказал: ты такая сильная, Мария Магдалина. Я
кивнула, мол, ладно, а сама едва дождалась, когда можно будет сесть
наконец, чтобы он не видел, что я всем телом дрожу. Потом Иоанн сказал: я
тобой восхищаюсь. Я сидела на скамеечке, глядя в стену перед собой. Он сел
на пол, ноги скрестил. И снова сказал: я так тобой восхищаюсь, Мария
Магдалина, и все смотрит, смотрит на меня. Пришлось мне наконец
улыбнуться, ладно, говорю, парень, ты уже вырос, ты сейчас - мужчина в
семье. И погладила его по волосам, по щеке. И тогда что-то дрогнуло во
мне, приятно мне было к нему прикасаться, кожа его была бархатистой,
волосы, борода - как кудель мягкая... Траур прошел тихо, без заметных
событий.
Спустя некоторое время Иоанн снова набрался храбрости и стал
наведываться в Иерусалим; иногда оставался там на день-два. Сначала я
боялась за него, волновалась, представляла всякие несчастья и в душе
готовила себя к ним. И в конце концов поняла, что, когда его нет, Иоанна,
мне его не хватает. Соседи привыкли к тому, что он родственник наш, не
допытывались, что да как. А я стала за собой замечать, что приятно мне
смотреть на него. Он, бывало, вернется на ранней заре, усталый, и сразу
спать ложится, а я сижу на краю его постели, как Иисус сидел возле Лазаря,
и смотрю, смотрю на него.
Осторожно поглажу его волосы, тихонько, едва касаясь, поцелую в щеку...
Марфа видела это, но не говорила мне ничего. Как отправляется Иоанн в
Иерусалим или еще куда, а делал он это теперь все чаще, я провожу его до
угла, на прощанье обниму, поцелую. Он тоже меня обнимет и поцелует. Береги
себя, маленький мой, говорю я ему. Ничего со мной не случится, потому что
ты меня бережешь, улыбается он в ответ. Я люблю тебя, маленький мой, шепчу
я ему, ты один у меня остался. Я тоже тебя люблю, Мария Магдалина, а
сейчас пойду, ждут меня, вернусь целый и невредимый - и поцелует меня в
глаза, как Иисус когда-то. Однажды его три дня не было, я места себе не
находила.
Марфа, видя это, сказала: знаю, любите вы друг друга, спи с ним в одной
горнице. Я промолчала, потому что не хотела лгать, не хотела ответить ей
что-нибудь вроде: полно, мол, как ты такое могла подумать, он вон
насколько моложе меня; или: нет, я останусь с тобой, я у тебя единственное
утешение. Я просто была ей благодарна и постелила постель ей. А потом
Иоанн вернулся и принес весть, что Стефана какие-то подростки забили
камнями до смерти. Он уже не трясся от страха, как раньше, но был совсем
бледный, и руки у него дрожали. Я легла рядом с ним, утешала его, как
могла: не бойся, я тут, рядом с тобой. Он крепко обнял меня, стал просить:
люби меня, береги меня, прогони мой страх... В скором времени пришел чужой
человек, спрашивал меня; Иоанн спрятался, думал, это его ищут. Я дважды
переспросила, действительно ли ко мне он, а чужой ответил: если это
Вифания, а ты Мария Магдалина, сестра Марфы и Лазаря, то, значит, к тебе.
И сказал, что он купец, прибыл из Дамаска, направляется в Вифлеем, везет
товар на продажу, надеется на хороший барыш. И тут достает какой-то
сверток; это, говорит, просили тебе передать, один человек просил, из
Дамаска. Я ушам своим не поверила: мне? Из Дамаска?
Я там никого не знаю. Может, и так, говорит, но тебя, выходит, там
знают. Я взяла сверток, спросила, сколько должна. Нисколько, отвечает
купец, тот человек щедро заплатил вперед. Я спросила, не согласится ли он
поесть, напиться, но купец отказался: нет, говорит, никак не могу, ждут
меня на постоялом дворе, и вежливо попрощался. Я, не заходя в дом,
раскрыла посылку - и ахнула: в ней был алебастровый, тонкой работы
кувшинчик, а в нем - настоящий нардовый елей. Под кувшинчиком лежала
записка: Марии Магдалине, Анания. Я представить себе не могла, кто это
может быть. Сначала подумала, Иисус: ведь Иоанн говорил, что тот воскрес
из мертвых, он сам его видел, встречался с ним, а потом Иисус исчез.
Только загвоздка в том, что Иисус никогда мне ничего не дарил, кроме слов,
да ласкового взгляда, да прикосновения руки. И потом: если бы это он мне
подарок прислал, он и подписался бы своим именем... Долго смотрела я на
эти три слова, а потом вспомнила: Иисус, сколько я его видела, никогда
ничего не писал.
Один-единственный раз - когда меня камнями собирались побить - я
видела, как он, присев на корточки, чертит что-то в пыли. И когда я
вспомнила это, буквы мне показались вроде бы знакомыми: ведь Иуда, тот
всегда что-то записывал, он был у братьев казначеем, вел учет, кто дал и
сколько, кому дали и сколько и на что. Его почерк я видела, хоть и
мельком, потому что он всегда спиной ко всем поворачивался, когда писал,
да еще и рукой прикрывал свиток. Короче говоря, показалось мне, что это
его буквы, Иуды. Решила я расспросить Иоанна, не знает ли он в Дамаске
кого-нибудь по имени Анания. Но потом передумала и не стала спрашивать.
Только вошла в дом и крикнула: выходи, Иоанн, все спокойно. Он вышел
встревоженный, стал допытываться, что за человек это был и что ему было
надо. Я засмеялась, поцеловала его: да не переживай ты, это бродячий
торговец, благовония продавал, меня вот уговаривал купить. И показала ему
кувшинчик: видишь, уговорил-таки, это нардовый елей. Записку я спрятала и
не произнесла ни слово "Дамаск", ни имя Анании. Сама до сих пор не могу
понять, почему я от него это скрыла: до того дня не было у меня от Иоанна
тайн. Откуда у тебя столько денег, чтобы нардовый елей покупать? -
посмотрел он на меня недоверчиво. Пришлось поторговаться, продолжала я
сочинять, да так гладко, что сама удивлялась, - предложила я ему взамен
свои серьги; и тут опять рассмеялась: как раз в то утро серьги мои куда-то
запропастились, я, когда причесывалась, заметила, что их нет, искала,
искала, не нашла и рукой махнула в конце концов: а, сами потом найдутся,
всегда так бывает. Иоанн понюхал елей и как-то непонятно заметил: Иуда вот
в прошлый раз возмутился, а Иисус напомнил ему, что не в трехстах динариях
