положение народа оставляет его равнодушным.
Можно лишь сожалеть, что события приняли такой оборот. Анании я через
гонца предложил поддержку канцелярии прокуратора, однако Синедрион прислал
мне ответ: бывший первосвященник нужды ни в чем не испытывает, Синедрион
заботится о нем должным образом; попросту говоря, его держат под домашним
арестом. Больше в создавшейся ситуации сделать ничего не могу. В
соответствии с соглашением, заключенным с царем Агриппой, я не могу
наложить вето на решение о смещении первосвященника, как не могу вмешаться
и в выборы его преемника. С Ананией как с политической фигурой мы
считаться более не можем. Что же касается вышепоименованного Павла и
растущего лагеря его приверженцев, то их стоит, и даже необходимо,
принимать всерьез.
Все это я считал важным довести до твоего сведения в интересах
планирования дальнейших наших шагов. Желаю доброго здоровья.
Писано в Кесарии, в пятом году правления императора Нерона.
Акелдама За рощей, что окружает город, лежит заросший бурьяном пустырь.
Собственно, это городская окраина: разбросанные тут и там строения
образуют нечто вроде улицы. Недостроенные дома, жилища бедноты, неопрятные
одичавшие кустики, упорные масличные деревца.
Где-то посреди пустыря - ничем не приметный участок. Он невелик,
саженей триста, может чуть больше. У дороги ширина его - саженей десять;
оттуда он покато уходит вниз. С другой стороны он ограничен обозначает
канавой; края ее поросли лопухами, бурьяном, на каменистом дне блестит
полоска воды, распространяя зловоние в сухом, знойном воздухе.
Участок, по всему судя, бесхозный. Когда-то, по-видимому, его
попытались окружить живой изгородью; сейчас от нее остались лишь пучки
прутьев. Почва - в буграх и ямах, которые поросли сорняками, какими-то
пурпурными цветами, злой крапивой, дикой коноплей. По земле ползают
муравьи, травяные клопы, прыгают кузнечики, порхают бабочки, жужжат осы. В
нижней части участка, вблизи канавы, едва заметные холмики: четыре локтя в
длину, один - в ширину.
Они тоже покрыты бурьяном, в бурьяне - камешки, побольше, помельче.
Обитатели окрестных домишек - люди нездешние, они прибыли сюда, в
Иерусалим, из глухих местечек в поисках работы и пропитания. Земля тут
дешевая, здесь они и пытаются зацепиться, построить какое-никакое жилье.
Поле это называют Землей Горшечника, будто бы потому, что почва тут рыжая,
глинистая, или потому, что пустующий участок возле канавы принадлежал,
говорят, какому-то горшечнику. А некоторые утверждают: настоящее название
этого места - Акелдама, Земля Крови, потому что тут похоронены невинно
убиенные. Властям это место известно как Поле Горшечника.
Мужчины, что здесь живут, с утра уходят в город, берутся за любую
работу, трудятся носильщиками, нанимаются в батраки. Некоторые женщины
тоже ходят в Иерусалим, стирать, убираться; девушки норовят попасть
прислугой в состоятельные дома. И детишек тут много, эти целыми днями
бегают, играют, дерутся на бесхозном участке или носят воду из дальнего
колодца.
- Сказывают, все это поле у одного богатого горшечника во владении было.
Потом продал он его, а себе оставил эту делянку. Глины тут, это точно,
много, а горшечнику нужна глина. Она ему нужней, чем царю золото. -
Жилистый, худой старик с морщинистым лицом добрых десять лет как покинул
родной Эммаус. - Никак по-другому не получалось, господин, пастухами мы
были, да пришли с гор разбойники, всех овец угнали, они-де борются за
свободу, им овцы по праву положены. Мы уж и плакали, и умоляли, все зря,
забрали овец. А после разбойников власти явились, подати требовать для
священников и для римлян. Вот так мы мучились-мучились, а потом все
бросили.
Мне еще повезло: нанялся я к каменщику одному, хороший человек, я уж
пять лет при нем кормлюсь. Черная работа - вся моя, но я и этому рад.
- Говорят, давно когда-то было в этих местах большое сражение, людей
перебили без счету и всех убитых тут похоронили. Потому другое название
этого поля - Земля Крови. Почва тут - сплошная глина. Да что говорить,
господин: на две ладони мотыгу воткнешь - и уже вот она, глина-то.
Твердая, чистый камень. Из-под мотыги аж искры летели, когда я котлован
для фундамента рыл. Там вон, ниже, возле канавы, есть ямы побольше: должно
быть, там глину добывали. Потому как глине вода нужна, тогда ее можно
мять, лепить. Рассказывают, в той канаве когда-то много было воды, до
краев, человеку по самую макушку. Может, там и рыба водилась. Кто знает...
Но канава, это точно, широкая была, широкая и глубокая, человеку такую не
под силу вырыть. А сейчас воды совсем почти нету, а какая есть, гнилая,
стоялая, ее даже скотина не пьет. - Мужчина румян, мускулист, с ухоженными
волосами и бородой. - Мне вообще-то повезло в жизни: я страсть какой
сильный. Что я руками ухвачу, то и поднять могу, а уж если поднял, так и
снесу куда хошь.
Мне в городе посоветовали: иди, говорят, нанимайся в парадные
носильщики к римлянам; был у меня один доброжелатель, он мне протекцию
составил, потому что нас много там было желающих. Вертели и так и этак,
смотрели, хорошо ли выгляжу, ставили в пару с одним, с другим: там ведь
мало сильным быть и высокого роста, там надо, чтобы ты смотрелся. Римлянам
я, господин, счастьем своим обязан. При прокураторской канцелярии есть
такое отдельное помещение с большим, как сарай, залом, там и стоят одры
носильные, одни такие, другие эдакие, одни торжественные, тяжелые, другие
полегче, повеселей. Каждый божий день на рассвете я туда прихожу - и сидим
мы с напарником ждем, когда будет команда нести того-то туда-то на
таких-то носилках. Больших вельмож мне приходилось носить, очень больших!
А доставишь, жди, когда обратно; пока ждешь, калякаешь о том о сем с
поварами, со слугами, они и поесть дадут, и немало, да все такое вкусное!
Я и с женой своей так познакомился: она в служанках была у одного ученого
раввина, там я ее увидел, и сразу она мне понравилась. Свадьбу сыграли
дома, в Иерихоне, там у меня родители, братья, спину гнут на клочке
земли... Но свадьба была знатная. Я так рассчитал, что к тому времени,
когда появится первый ребенок, дом в основном будет готов.
- Не пойму, что с ним такое, с тем пустырем? Стал я спрашивать, мне
говорят:
не продается. Говорят, казенный. Попробовал я торговаться, потому что
мне тот участок больше нравился по расположению, чем этот, нынешний, но
мне строго ответили: нельзя. - Мужчина средних лет, лысый, с редковатой
бороденкой; руки, пальцы - как корни. - Не понимаю я, почему тогда власти
с ним ничего не делают? Я восьмой год здесь живу с семьей, а никого на том
участке не видел, кроме бродяг. Черт его знает, зачем он им такой,
заброшенный, заросший? Только ребятишки, как надоест их крик возле дома,
там носятся, кузнечиков ловят. Я уж и горшечника искал, которому участок
принадлежит, думал, если куплю, попробую тоже горшечным делом заняться, я
ведь на гончара когда-то учился, а сейчас вот у садовника одного работаю,
копаю, полю, делаю что велят. Да никто не знает, где тот горшечник. Я не
один базар исходил, всех горшечников расспрашивал. Глины я, правда,
натаскал оттуда потихоньку, с той части, что возле канавы. Только там и
можно ее взять, там она сырая, хоть немного поддается.
- Верно, зовут и Землею Крови, да где же ее нет, земли крови-то,
господин?
Где человек поселился или животина, там они и погибают, насильственной
смертью или своей, а кровь их возвращается в землю. Куда ни глянь, везде -
земля крови. - Смуглый, жилистый мужчина с холодным взглядом. - Я знаю,
что говорю, господин, я мясник, и отец у меня мясником был, и дед. В
Иерусалим мы приехали из Сихема, братья мои тоже стали мясниками, так что
я там лишним оказался. Знаете такой город, Сихем? Сколько себя помню, мы
все время скотину резали. Да только пустяк это по сравнению с тем, сколько
здесь режут: народу в Иерусалиме много, его надо кормить. Я в помощниках у
мясника, нож мне не доверяют, а ведь я барана так могу заколоть, он не
мекнет, ну, что поделаешь, наш брат рад и этому. Людей - много, работы -
мало. Мое дело - связать, держать, грязь убрать. Часть платы я получаю
мясом, не самым лучшим, но хоть покупать не надо, это тоже большое дело.
Иной раз даже продашь что-нибудь соседям: голову баранью, ногу, деньги
всегда нужны, вот хочу еще комнатку к дому пристроить, шестеро детей у
меня, тесно им.
- Мне плевать, как это называют: Землей Горшечника или Землей Крови.
Работы нет, господин, пекарня, где работал, закрылась, потому как зерна
нету, муки нету. Голодаем мы, господин! Уйти бы отсюда, а куда? Мы ведь
из-за нищеты в Иерусалим переселились, думали, здесь хоть немного легче
будет. И вот - сижу без работы. Коли б не домишко этот, бросил бы все и
подался куда-нибудь, но этот дом - все наше достояние, господин,
какой-никакой, а кров. Хлеба вот нет. - Малорослый, тощий человечишка, на
глазах - слезы.
Узкий, в триста квадратных саженей кусок земли уходит вниз по склону к
канаве. Несколько хилых кустиков, одичавшие фруктовые деревья, всюду
высокий, по колено, бурьян. В конце, у канавы, несколько едва заметных
холмиков, на них, среди травы, галька.
Местная власть, в ведении которой находится это поле, разъяснений не
дает.
Не имеет права. Чиновник с неприступным выражением лица сообщает: не
продается, не сдается в аренду. Подробности сообщать не уполномочен. Нет,
он не отрицает: в поземельных списках значится как "участок Горшечника".
Почему поле зовут Землей Горшечника, не знает. О названии Земля Крови
слыхал, но название это неофициальное, в списках такого нет. Еще он
говорит: должность эту занимает всего два года, получил ее по большой
протекции, рад был до смерти. Со значением сообщает: работы невпроворот,
люди продают, покупают, бегут сюда, бегут отсюда, пришлых, безродных хоть
пруд пруди, много желающих обосноваться, еще больше спекулянтов. Так что
надо понять: ответственность на нем огромная, у него ведь не единственная
забота - помнить, кому какой участок принадлежит.
Дидим, улыбнувшись, достает кошелек.
- Этого досье у нас нет, - торопливо говорит чиновник.
Дидим развязывает кошелек.
- А где оно?
Чиновник разводит руками.
Пальцы Дидима роются в кошельке.
- Может, в канцелярии Синедриона?
Чиновник снова разводит руками.
Дидим вытаскивает руку из кошелька, пальцы его сжаты.
- Тогда, может, в канцелярии прокуратора?
Чиновник беспомощно опускает руки.
Дидим кладет сжатый кулак на стол.
- Может, оно секретное?
- Четверо детишек у меня, господин, всех кормить-поить надо, - сообщает
чиновник.
Дидим, разжав кулак, оставляет на столе три динария. Смотрит чиновнику
в глаза.
- Я - писарь в Синедрионе, и не два года, а тридцать с лишним. Хочу
купить этот участок для своих детей.
Чиновник, не сводя глаз с динариев, кивает растерянно:
- Досье у нас нету, о владельце участка информации тоже нет, ничем, к
сожалению, не могу помочь... - и осторожно накрывает динарии ладонью.
Дидим, прощаясь, наклоняет голову, направляется к двери, оборачивается.
- Ты христианин?
Чиновник нервно смеется.
- Будь я христианин, разве бы я служил здесь, господин?
На губах Дидима снова мелькает улыбка.
- Я догадывался, что тебе ничего не известно, но хотел убедиться в
этом. Я в самом деле купил бы этот участок. Даже если это чье-то тайное
захоронение...
- Дидим идет к двери, потом опять останавливается, оглядывается; лицо
его искренне и серьезно. - Скажи: ты бы не хотел служить писарем при
Синедрионе?
Я человек пожилой, усталый, ты мог бы занять мое место. К моим
рекомендациям там прислушиваются. Получать будешь вдвое больше, чем здесь.
А у тебя четверо детей.
Чиновник не в силах произнести ни слова; ладонь его лежит на динариях.
- Ну-ну, успокойся. - В голосе Дидима звучит сочувствие. - Речь-то идет
всего лишь о пустыре, и я понимаю, ты не можешь помочь.
