этой суеты помочь в уборке - дело естественное; потом грустно добавил:
слишком много масла ты потратила, для Иисуса это уже значения не имеет.
Иисусу это было приятно, сказала я, и Иуда сказал: я тебя очень люблю. Я
чувствовала себя ужасно, я знала, Иуда говорит правду, и уклончиво
ответила: то, что я сделала, имело значение для меня, мне было важно
умастить маслами ноги Иисуса и волосы его. Иуда занимался уборкой, не
глядя на меня, а я стояла, не в силах вынести его молчания. Что ж, разве
это вина моя, что я люблю Иисуса? - спросила я и увидела, что Иуда
побледнел и дрожит; я чуть не сказала, мол, прости меня, тебя я тоже
люблю, все, что было позавчера, было правдой; но не в силах я была это
сказать, потому что видела его лицо. Из глаз у него вдруг хлынули слезы,
потекли в бороду, он попятился к двери, сказал тихо: я тебя очень люблю,
Мария Магдалина, и ушел.
В скором времени Лазарь, брат мой, заболел; лежал, метался в жару,
бредил, терял сознание. Мы с Марфой целыми днями за ним ухаживали,
укутывали его пылающее тело в мокрые простыни, молились, ждали, чтобы
пришел Иисус - он-то наверняка поможет. Слышали мы, он недалеко, в
какой-то деревне, учит людей праведной жизни. Один из соседей наших,
услужливый человек, пошел туда, попросил его срочно прийти. Сознание к
Лазарю не возвращалось, дышал он все тяжелее, даже и не дышал уже, а
хрипел и лежал без движения, как покойник; мы уж только желали ему скорой
смерти, чтобы не страдал он так. Дом был полон сочувствующих, люди и на
улице стояли, добрые люди, которые любили его и теперь оплакивали. Тяжелое
дыхание, хрип стали вдруг едва слышными, рот у Лазаря открылся, грудь лишь
иногда еле заметно вздымалась. Мы сидели возле него, молились, Марфа
плакала раскачиваясь. Иисус пришел утром; впервые я обратилась к нему с
упреком, а он лишь улыбался загадочно, почти вызывающе, и я не знала, к
чему относится эта улыбка: не к любви ли моей? Он сказал, чтобы я
успокоилась, вошел в дом, сел рядом с Лазарем на край постели.
Сказал, чтобы ему принесли лимон, уксус и чистое полотенце. Из лимона
выжал сок на краешек полотенца, смочил им сухие губы и покрытый налетом
язык Лазаря, потом взял уксус, окунул в него другой краешек полотенца,
поднес его к носу Лазаря и прошептал: очнись, друг мой, ты должен
очнуться. Немного погодя веки Лазаря дрогнули, Иисус стал разминать ему
грудь, и Лазарь начал шумно дышать, и глаза его открылись. Марфа зарыдала,
уже от радости, выбежала на улицу, закричала: он жив, жив, и люди, стоящие
там, растерянно возносили хвалу небесам. Иисус долго еще сидел возле
Лазаря, потом наклонился к его неподвижным глазам: ты узнаешь меня, друг
мой? И не дожидаясь ответа, сказал: ты одолел смерть, теперь ты
выздоровеешь. И потом встал, пошел к двери, на ходу обернулся ко мне со
словами: убери с него мокрую простыню и накрой его одеялом, чтобы не
простудился. Я сделала все, как он сказал, и тоже вышла на улицу. Многие
из учеников его были с ним, только Иуду я не видела. Юноша Иоанн подошел к
двери, заглянул внутрь, лицо его сияло гордостью, он шепнул мне:
поблагодари Иисуса. И я тогда тоже невольно улыбнулась, хотя очень устала,
и подумала: полно, что ты знаешь о нас, что ты знаешь о жизни? Тогда мне и
в голову не могло прийти, что целые годы мы будем жить вместе. У него были
густые черные волосы, лицо его светилось целомудрием, а я лишь улыбалась
снисходительно и смотрела на Иисуса, как он идет вдоль по пыльной улице.
Лука потянулся за кувшином, поднес его ко рту.
- Я не ослышался: ты много лет жила с Иоанном?
- Много лет, господин. После того как Христа распяли, Иоанн прятался у
нас.
Он был очень напуган. Когда моего брата убили, он несколько недель из
горницы не высовывался, даже по нужде ходил в ведро, а я выносила. Потом
уж набрался смелости, людям мы говорили, что это наш дальний родственник,
семью его разбойники перебили, а он к нам пришел и потому спасся. Случаев
таких было много, люди нам верили и лишних вопросов не задавали, у каждого
было что прятать и что держать в тайне, народ в страхе жил, говорили,
война скоро будет. И я жила с Иоанном до тех пор, пока он не ушел от нас.
А ушел он, когда первосвященником стал Анания; Анания за ним и прислал.
Лука пригубил молоко с медом, потом медленными глотками выпил всю
кружку.
- Продолжай, Мария Магдалина.
- Иисуса я снова увидела незадолго до его смерти. Слухи пошли, что его
собираются судить. Священники народ против него настраивали, говорили, что
он смуту сеет, что опасен для всех. Я же его только кротким видела; ведь
тот, кого любишь, всегда кажется кротким. Пришел он неожиданно; с ним были
Иуда и Иоанн. Мы обрадовались, Марфа еду готовила, ворчала, почему не я,
Лазарь еще выздоравливал. Я достала припрятанную благовонную мазь,
изготовленную из настоящего нарда: сын учителя мне ее подарил за то, что я
провела с ним ночь. Мазь эта была свидетельством греха моего, но грешной я
себя не чувствовала. Мазью из нарда умастила я ноги Иисуса, и в этом была
моя последняя надежда, что он все-таки вернется ко мне. Аромат нарда
наполнил комнату. Иоанн изумленно следил за тем, что я делаю, Иуда же
склонил голову и, сдерживая слезы, произнес тихо: это же страшно дорогая
мазь, Мария Магдалина, цена ей по крайней мере триста динариев, если ее
продать, сколько хлеба дали бы мы голодным. С трудом он вымолвил эти
слова, упрек звучал в них, чувствовала я, как ему больно, что его я люблю
не так, как Иисуса, а ведь я его тоже любила, как любят ребенка-сироту.
Вот какая странная штука: я отчаянно пыталась добиться любви Иисуса и
знала, что бесполезно это, а Иуда унижался ради меня. Стало тихо; Иисус
смотрел на меня, а отвечал в задумчивости Иуде: не в трехстах динариях
дело, брат мой.
Считай, что Мария Магдалина сейчас прощается со мной. Она еще думает,
что любит только меня, в душе же ее кипят другие чувства. Я собралась было
возразить, но Иисус с улыбкой махнул рукой: я же сказал, что покину тебя и
ты покинешь меня, напомнил он. Прошу тебя, Мария Магдалина, умасти этой
дорогой мазью ноги и Иуде с Иоанном. Тут мне стало так стыдно, что я
готова была провалиться на месте, и надежда на радость исчезла, и весь
вечер я ощущала себя голой. Поужинали мы молча. Утром, перед тем как уйти,
Иисус спросил: а вы не придете в Иерусалим на праздник? Лазарь отказался:
ему трудно пока пускаться в такой долгий путь; Марфа же обрадовалась и
пообещала пойти. Иисус посмотрел на меня; я какое-то время выдерживала его
проницательный взгляд, в котором одновременно были и грустный зов, и
запрет, потом ответила: не знаю. Иисус кивнул и сказал: позаботься об
Иоанне. Иуда в это время уже двинулся в путь, не оглядываясь назад. Иоанн
стоял с недоуменным видом, в глазах у него был вопрос: с чего это о нем
надо заботиться, но Иисус обнял его за плечи и сказал: пойдем, а то не
догоним Иуду. Это было прощанье, и я стояла в воротах, пока они не
скрылись из виду.
Потом меня охватила безмерная, горькая усталость, и я с такой же
ясностью, как пыль, лежащую на дороге, увидела, поняла, что Иисус никогда
не любил меня так, как я его, потому что он любил всех, хотел любить всех,
такой человек не способен сделать исключение для кого бы то ни было, разве
что для матери своей. Я же всегда умела любить по-настоящему, как женщина,
только одного человека... Я сяду, Лука, утомляют меня воспоминания.
Лука смотрел на Марию Магдалину. Под ее темно-карими глубокими глазами
темнели круги, морщины казались нитками, которые скрепляли распадающееся
лицо. Ни былого сияния, ни следа лучезарной, как солнце, улыбки.
- Давай принесу еще молока с медом: я все выпил, что было, - сказал он
вставая.
- Буду благодарна, - ответила Мария Магдалина. - Кувшин там, за дверью,
стоит на земле, накрытый платком, в нем молоко, а мед - на полке слева, в
большой кружке. Нацеди его на два пальца, потом молока налей, потом
размешай, ложку там же найдешь.
В кухне тоже царили чистота и порядок, на полке рядком лежали мешочки с
приправами, перед очагом грудились наколотые дрова. Лука нацедил в кружку
меду, налил молока, размешал, принес в горницу.
- Выпей, - сказал он Марии Магдалине, давая ей в руки кружку. Стоя с
ней рядом, он с удивлением обнаружил, какая она, оказывается, хрупкая:
тело ее терялось в просторной одежде. - Выпей, Мария Магдалина, - повторил
он, коснувшись ее плеча, потом накидки на голове, и сел на прежнее место.
- На другой день Марфа ушла в Иерусалим. А вечером вернулась с вестью,
что Иисуса схватили, предали суду, как какого-нибудь супостата, и суд
вынес приговор: смерть. Рассказывала она об этом сквозь рыдания, мы с
Лазарем с трудом понимали, о чем идет речь, стояли будто окаменев... Сразу
после вынесения приговора Иисуса повели на гору, что называется
Череп-горой, и распяли на кресте. Когда Марфа, рыдая, произнесла это,
Лазарь зашатался, я подхватила его, отвела к постели, сказала: лежи, нам
всем сейчас тяжко.
Марфа выла, словно безумная, я ее тоже уложила, долго успокаивала;
наконец заснула она, но и во сне все вздрагивала и всхлипывала. Странное
дело... - Мария Магдалина, держа в руке нетронутую кружку с молоком,
повернулась к Луке. - Я никакого потрясения не чувствовала, только
безграничную, безысходную печаль. Хорошо было бы поплакать, но плакать я
не могла. Собрала я все, что в таких случаях полагается: елей, мази,
полотно; был канун субботы, я знала, нужно выждать какое-то время. Стояла
я в саду за домом и без слез оплакивала Иисуса, которого любила настоящей
любовью, и которому никогда не принадлежала, и который с улыбкой сказал,
что покинет меня, и добавил, что я тоже его покину. Вышла в путь я перед
рассветом. Марфа мне объяснила, где я его найду - в склепе, который
предоставил один милосердный богач. Когда я пришла туда, начинало светать.
- Она отпила немного молока, поставила кружку на стол, сцепила пальцы рук.
- Я уже издали заметила и удивилась, что камень, закрывающий вход в склеп,
отодвинут в сторону. Вошла я туда. На ложе не было ничего, только пелены
погребальные да наголовный плат, сложенный аккуратно. Таким неожиданным,
таким невероятным показалось мне это зрелище, что я разрыдалась и
принялась искать тело Иисуса, подняла пелены, повертела их в руках и все
повторяла: где ты, где ты? Очень я испугалась, похоже, даже не в себе
немного была, выбежала из склепа, стала метаться по кладбищу, думала,
может, перепутала могилу, но потом поняла, что ошибки нет, склеп тот
самый, про который Марфа сказала. Корзинку свою я оставила там, побежала в
город, в дом, где братья жили, сообщить, что тело Иисуса исчезло. По
дороге встретила Иоанна, он как раз сворачивал за угол, я крикнула ему
вслед, позвала его, он испугался было, а когда узнал меня, прижался к
стене и дождался, пока я подойду. Он, едва дослушав меня, убежал куда-то,
я не знала, что дальше делать, и отправилась назад, на кладбище.
Было уже ясное утро. Я подошла почти к самому склепу, когда услышала
топот.
Это бежал Иоанн, за ним с трудом поспевал Симон. Иоанн то и дело
останавливался и поджидал Симона. Тот был весь в поту, Иоанн тяжело дышал.
Симон вопросительно взглянул на меня, я развела руками и показала на
зияющий склеп. Иоанн бочком отошел в сторону, видимо, ему стало страшно.
Симон бросился в склеп и спустя минуту вышел, молча покачал головой, вытер
ладонью пот со лба. За ним приблизился к входу и Иоанн, заглянул внутрь и
сказал мне упавшим голосом: я к тебе зайду потом, Мария Магдалина. Они
ушли. Ноги меня не держали, я села на землю. Все было так непонятно и так
невероятно... Я снова вспомнила, нет, ощутила всем сердцем, что Иисус
любил меня не так, как я любила его... и вот он в самом деле покинул меня,
как сказал, и я разрыдалась снова. Такой несчастной я никогда еще не была;
я сидела на земле и плакала, плакала. Солнце начинало уже пригревать.
Какой-то человек обратился ко мне, спросил тихо, почему я плачу. Я вдруг
