- Господин... - Чиновник прокашливается; у него внезапно сел голос. -
Тот участок, насколько мне известно, за последние десятилетия несколько
раз менял хозяина, но Синедриону он не принадлежал.
- Тогда, может, кому-то из Синедриона? - негромко спрашивает Дидим.
- Может быть. Я не знаю. Только факт, что мы все же должны платить
жалованье человеку, который присматривает за участком.
Дидим возвращается от двери к столу.
- Присматривать за пустырем? Зачем?
- Об этом мне ничего не известно. Мы только деньги выплачиваем, -
торопливо бормочет чиновник.
- Кому? Как его имя?
- Имени не знаю. - Чиновник сидит бледный, ладонь - на монетах.
- Такого не бывает, чтоб деньги выплачивали неизвестно кому, - замечает
Дидим.
- Эту графу заполняем не мы, господин. Мы ее оставляем пустой. А там,
где название работы, пишем: услуги садовника, по соглашению. - Пальцы
чиновника ощупывают динарии.
- Кто же забирает деньги? - спрашивает Дидим.
- Мы их перечисляем только, а сами деньги не вручаем... - Чиновник -
сама услужливость, в морщинах на лбу блестят капли пота. - Таково
распоряжение. Я сам случайно узнал, что никакого садовника нет, а когда
стал расспрашивать, мне сказали: не твое дело.
- Кто сказал? Чье было распоряжение? - настаивает Дидим.
- Начальство, господин, - отвечает чиновник.
Дидим вздыхает, снова оборачивается к двери.
- Я не буду выяснять, кто твой начальник, успокойся. И забудь, что я
здесь был.
Иначе и быть не может, господин. - И чиновник стискивает монеты в
кулаке.
- А если кто-нибудь спросит, - снова улыбается Дидим, - скажи: писарь
Дидим хотел купить участок, как раз тот, Землю Горшечника.
Чиновник бросает взгляд на динарии, потом на Дидима и боязливо говорит:
- Ты христианин, господин?
- Нет, - отвечает Дидим, - я писарь. Состарился, устал, хотел по
дешевке купить тайное кладбище. Чтоб было где провести остаток жизни. А
потом детям оставить в наследство...
Политическое завещание Анны Находясь в здравом уме и твердой памяти,
хотя и с подорванным годами здоровьем, и сознавая ответственность свою
перед народом, диктую я нижеследующее Александру, другу своему и
доверенному лицу, пользующемуся всеобщим уважением мужу, рассчитывая на
точную и дословную запись моего политического завещания и возлагая
дальнейшую судьбу сего документа на того же Александра, хотя бы потому,
что именно у него, в соответствии с моим желанием, он будет храниться
после смерти моей. Изложенная ниже последняя воля - не распоряжение о
наследовании имущества моего, ибо таковое составил я еще год назад, после
кончины супруги, в кругу семьи, в согласии с традициями, в присутствии
адвоката, разделив между наследниками все, чем владею. Менять что-либо в
этом отношении не желаю.
Бурное прошлое и не менее бурное настоящее народа нашего побуждает меня
- как одного из бывших предстателей его, занимавших кресло
первосвященника, и как человека, до сих пор, может быть, сохранившего
немалую часть былого влияния, - в этом не предназначенном для посторонних
глаз документе пролить свет на тайные, не ведомые ни общественности, ни
даже узкому кругу власть предержащих детали моей прошлой деятельности,
которые, надеюсь, послужат поучительными свидетельствами и дадут
возможность другим сделать небесполезные выводы для себя. Прежде считал я,
что необходимости письменно зафиксировать эти конфиденциальные факты и
события не возникнет, ибо не только верил, но и надеялся на бескровное
достижение свободы и независимости народа нашего, уповал на то, что будет
он жить в мире и достигнет расцвета.
Увидев же, что достижение независимости в обозримое время невозможно,
счел я реально осуществимым конструктивное сотрудничество с Римской
империей, основанное на взаимных уступках и взаимном уважении интересов,
хотя патриотические чувства мои не просто относились к такому пути с
антипатией, но непримиримо его отвергали. Чувства эти, мною отнюдь не
скрываемые, сыграли не последнюю роль в тот момент, когда Валерий Грат
недостойным и унизительным способом лишил меня ранга первосвященника, и я,
хоть и остался причастным к узкой группе властной верхушки, тем не менее
вынужден был принять к сведению, что стать первым человеком, несмотря на
девятилетний опыт, мне более не дано. С горечью принял я к сведению и то,
что цари наши борются - или, напротив, заключают союз - друг с другом, с
родственниками своими или с римлянами лишь в зависимости от личных своих
интересов, до народа же им почти нет дела; это относится к власти не
только светской, но и религиозной.
Наиглавнейшую цель свою я уже называл: свобода и независимость,
приверженность нашим древним законам. Еще в юные годы я понял: понятия эти
очень тонкие, судить о них, зная лишь прошлое, трудно, пустое повторение
слов мало что дает, хотя и годится для того, чтобы создать благоприятную
атмосферу для настойчивого выторговывания уступок. В период, когда я был
первосвященником, мне стало предельно ясно, что одно из первых следствий
иноземного угнетения - внутренний раскол, который, пользуясь наиболее
понятными сердцу и разуму аргументами, идеологизирует различные modus
vivendi. Вот из-за чего у нас возникли партии, разделяющие народ наш
сильнее, чем племенные различия, и совершенно по-разному представляющие
путь, ведущий к решению проблем; вот из-за чего мы так по-разному
формулируем свое отношение ко всему, что оправдывает наше бытие: к нашей
избранности, к нашей исторической миссии. Саддукеи, из которых происхожу и
я сам, остались несгибаемыми и непримиримыми, но как раз потому оторвались
от народа, занятого повседневной борьбой с трудностями. Фарисеи, более
гибкие, повернулись к народу, разделив с ним ответственность по отношению
к прошлому, а трудности настоящего в позиции нерешительной обороны подняв
перед собой наподобие щита. Отстранение мое заставило меня осознать, что
обе главные партии против собственной воли встали на ложный путь, из-за
различных, но в конечном счете одинаково весомых причин не способны
освободить народ наш и вернуть ему положение избранного. Выше я намекал,
что, проверяя себя, усвоил ряд фарисейских и ессейских идей, надеясь в них
найти подходящий в настоящих условиях метод действия и надежду на верный
успех. Однако выяснилось, что с помощью старых, традиционных приемов
старыми, традиционными способами - пусть при несходстве вариантов -
достижение поставленной цели невозможно; необходима еще и внешняя помощь,
помощь Господа нашего, на которую уповали великие наши праотцы от Ноя до
Моисея. Эту помощь, считал я, обеспечат нам те сыны народа нашего, которые
стали проповедовать новые идеи и за которыми, по полученным донесениям,
шли массы. Банды грабителей мало волновали меня. Я старался собрать как
можно более полную информацию и долго присматривался к патриотам, на
которых можно было бы положиться при создании сети тайных связей. В этих
вопросах я часто испрашивал мнение Гамалиила, тесные, более чем дружеские
отношения с которым восходят еще к тем временам, когда мы решили
покровительствовать детям бедняков. Гамалиил будет, конечно, отрицать, что
мы вели с ним такие беседы, но это для него естественно, а воспоминаний он
не пишет. Я его знаю, он такой. На сообщничество пойдет всегда, на риск же
- никогда и ни при каких обстоятельствах. И это понятно: он жил и живет
для науки и для своих учеников и, маниакально влекомый к политике, в то же
время столь же маниакально старается держаться в стороне от нее, чтобы
остаться незапятнанным. Должен сказать, что, с его точки зрения, это
наиболее мудрый путь, хотя с моей точки зрения - низость. Однако он мой
друг, часто помогал мне, и я преклоняю перед ним голову.
Что касается меня, то и прежде и теперь было известно: публично я со
всеми стремился найти общий язык; одного лишь я тогда не учитывал - что
именно это может стать причиной моего поражения. В самых разных кругах,
обладающих весом в тогдашней политической жизни, у меня было немало
полезных, хотя в общем бесплодных споров; и лишь спустя долгое время я
понял, что должен выйти за рамки этих кругов. В это время я давно уже был
в тени, и именно Гамалиил подал мне замечательную идею.
До меня доходили слухи о движении Иисуса. Но особого значения я,
признаться, этим слухам не придавал и контактов с движением не искал.
Тут-то Гамалиил, как бы между делом - по всегдашнему своему обычаю -
обмолвившись о новом политическом факторе, и привлек к нему мое внимание и
даже намекнул, что, возможно, мог бы мне посодействовать. Как он это
организовал, не знаю; но вскоре ко мне пришел юноша, почти мальчик, по
имени Иоанн; он сказал, что ему велено сослаться на Гамалиила. Когда я,
много позже, напомнил об этом Гамалиилу, тот лишь недоуменно посмотрел на
меня и замотал головой: нет, он понятия ни о чем таком не имеет. Я-то
знал, что он прирожденный лицемер, и лишь улыбнулся. Юноша просто светился
невинностью и смутился, когда я пригласил его сесть. Я спросил, кто его
прислал; он ответил, что не может этого сказать, с него взяли клятву. И
повторил лишь, что сослаться должен на Гамалиила. Я спросил, не ученик ли
он Гамалиила; он ответил, что знает учителя понаслышке, учитель же его -
Иисус. Тут я убедился: именно эта нить ведет к достижению целей. Я знал,
что мы должны победить Рим, не порабощая его. То есть мы должны лишь
свергнуть имперское иго - и тогда станем свободны.
Иоанн приходил ко мне часто, мы подолгу беседовали, он всегда был
голоден, и я приказывал слугам принести ему еды. Не будет преувеличением,
если я выражусь таким образом: он пожирал все, что перед ним ставили. И за
едой говорил, говорил; я давал ему выговориться. Вопросы я задавал редко.
Он рассказывал, чего хочет Иисус, где и что он совершил, с восторгом
отзывался о чудесах. Рассказал о том, что вот уже некоторое время Иисус
часто отходит в сторонку с Иудой, который тоже один из его приверженцев, и
они спорят о чем-то. Я просил его передать Иуде, что жду его для беседы.
При следующей встрече Иоанн, которого я успел полюбить как собственного
сына, сказал: Иуда отругал его последними словами, едва не побил. Ответ
меня успокоил: я убедился, что именно Иисус - тот, кто мне нужен; Гамалиил
не скрыл от меня, что в свое время, во время нашего общего эксперимента,
оба были его учениками.
Дело в том, что я вовсе не собирался встречаться с Иудой; я хотел лишь
узнать: принесет ли он себя в жертву ради Иисуса? Насчет Иисуса я ни на
мгновение не сомневался: это он прислал ко мне Иоанна, и это ему послал
весть Гамалиил. Ясно было, с Иисусом мы друг друга поймем, но, как и я, он
бессилен, он не возьмет в руки оружие, это я понял, познакомившись с его
учением. Я знал, я понимал: моя вера, мои планы не заставят разделенные
внутренние силы взяться сообща за оружие. И с этого момента я стал
опираться на Иуду. С Иоанном я беседовал так, чтобы Иисус, выслушав его,
сделал вывод:
вместо него я выступить не могу. Я стал ждать, когда в дверь ко мне
сам, по доброй воле, постучится Иуда. И Иуда постучался. Он стал ключевой
фигурой в этой истории, хотя, по всей очевидности, тогда еще не
догадывался об этом.
Именно по моей инициативе начат был вскоре после этого судебный процесс
против Иисуса; о его согласии я знал. Каиафа долго не мог понять, зачем
это нужно; именно я сказал ему то, что его убедило: лучше, если ради блага
народа умрет один человек; слово "один" я подчеркнул особо. Не думаю, что
он все понял; но сделал вид, что понял, и стал действовать. На Пилата мне
пришлось оказать давление, подбивая на беспорядки чернь. Насчет
Антипы-Ирода я уверен был, что он совать палки в колеса не станет.
Непреходящая заслуга Иисуса в том, что он никому ни словом не проговорился
о тайном плане. За все время мы с ним не обмолвились ни единым словом, да
и видели друг друга всего только раз. Своей смертью он показал достойный
пример, и я облегченно вздохнул: да, если так пойдет, мы достигнем цели,
