страны трансфизического мира и слои Шаданакара, даже названия
почти всех иерархий, - нерусские? А это потому, что русская ме-
такультура - одна из самых молодых: когда стал возникать ее
Синклит, все уже было названо другими. Чаще всего можно встре-
тить в этих словах звучание, напоминающее санскрит, латынь,
греческий, еврейский и арабский языки, а иногда - языки еще бо-
лее древние, которые не знает пока ни один филолог. Само собой
разумеется, не знаю их и я; только по этим отдельным словам я
сужу об их странной фонетической физиономии.
Теперь, мне кажется, сказано все, без чего дальнейшие
части книги могли бы остаться не вполне понятными. Перед нами -
четыре части, почти целиком посвященные описанию структуры
Шаданакара, - своего рода трансфизическая география. Только
составив представление об арене и об участниках
метаисторической мистерии, хотя бы самое приблизительное, можно
будет перейти к тем частям, которые посвящены самим
метаисторическим процессам, в особенности - метаистории России
и ее культуры, а также метаистории современности. Это связано с
задачами, с конкретною программой Розы Мира, с изложением тех
исторических путей, на которых возможно бескровное объединение
человечества в единый организм, всеобщее изобилие, воспитание
поколений облагороженного образа, преобразование планеты в сад,
а всемирного государства - в братство. Отсюда перекинется мост
к последним главам: к некоторым далеким историческим прогнозам,
к проблеме завершающих катаклизмов всемирной истории и к
неизбежному, хотя и катастрофическому, переходу Энрофа в другую
высшую материальность, в другой слой бытия. Космическим
перспективам, раскрывающимся при этом, посвящены последние
страницы.
* КНИГА III. СТРУКТУРА ШАДАНАКАРА. МИРЫ ВОСХОДЯЩЕГО РЯДА *
ГЛАВА 1. САКУАЛА ПРОСВЕТЛЕНИЯ
Я не знаю, где и когда умру на этот раз, но знаю, где и
когда умирал я в последний раз перед тем, как родиться в 1906
году для жизни в России. Конечно, это знание не имеет общего
значения и может интересовать только тех, кто способен
отнестись с доверием к моим свидетельствам и кто чувствует при
том кармическую связь с моей судьбой. Но мое знание некоторых
этапов пути между предпоследним моим существованием и текущим,
по своему объективному интересу, шире, я могу и должен
рассказать о самом существенном из того, что мне удалось
постепенно припомнить. Впрочем, лучше сказать не "мне удалось",
а "мне помогли припомнить".
Я встречал иногда людей, обладавших вот такой
приоткрытостью глубинной памяти, но ни один из них не решался
говорить об этом почти ни с кем; о попытках же запечатлеть эти
воспоминания в письменной форме ни у кого не возникало даже
смутного помысла. Виной тому была уверенность, что подобные
признания могут вызвать только насмешку, и естественная
душевная стыдливость, восстающая против вынесения на суд чужих
и чуждых людей того, что интимно, неприкосновенно и в то же
время недоказуемо. Очень долгое время так смотрел на дело и я,
да и теперь предпринимаю подобную попытку без малейшей отрады.
Но так как решительно все, о чем я рассказываю в этой книге,
имеет столь же бездоказательный источник, то я не вижу больше
оснований молчать именно о прорывах глубинной памяти; надо было
или не начинать книги совсем или, раз уже начав, говорить обо
всем, вопреки боязни. К тому же меня укрепляет надежда на то,
что читатели, не доверяющие мне, отсеялись уже после первых
глав и следить дальше за моим изложением будут лишь люди,
преднастроенные благожелательно.
Последняя смерть моя произошла около трехсот лет назад в
стране, возглавляющей другую, очень древнюю и мощную
метакультуру. Всю теперешнюю жизнь, с самого детства, меня
томит тоска по этой старой родине; быть может, так жгуча и
глубока она потому, что я прожил в той стране не одну жизнь, а
две, и притом очень насыщенные. Но, уходя из Энрофа триста лет
назад, я впервые за весь мой путь по Шаданакару оказался
свободным от необходимости искупляющих посмертных спусков в
глубину тех слоев, где страдальцы развязывают - иногда целыми
веками, даже тысячелетиями, - кармические узлы, завязанные ими
при жизни. Впервые я успел и смог развязать узлы еще в Энрофе,
долгими мучениями и горькими утратами оплатив совершенные в
молодости срывы и ошибки. И в первый раз я умирал с легкой
душой, хотя по религиозным воззрениям той страны должен был бы
ожидать воистину страшного посмертия. Но я уже знал, что
исключением из касты и сорокалетней жизнью среди париев я
искупил все. Смерть была легка и полна надежды.
То была вещая надежда: такая не обманывает. О первых
часах, даже о нескольких днях моего нового бытия, мне до сих
пор ничего не удалось вспомнить. Но зато я помню несколько
местностей того нового слоя, в котором долгое время существовал
вслед за тем.
Единый для всех метакультур, этот слой, однако, очень
пестр: в древней, тропической, огромной метакультуре, дважды
обнимавшей мою земную жизнь, он был похож на ее природу в
Энрофе, но мягче - без крайностей ее жестокости и великолепия,
без неистовых тропических ливней и губительной сухости пустынь.
Я помню, как белые башнеобразные облака необыкновенно мощных и
торжественных форм стояли почти неподвижно над горизонтом,
вздымаясь до середины неба: сменялись ночи и дни, а гигантские
лучезарные башни все стояли над землей, едва меняя очертания.
Но самое небо было не синим и не голубым, но глубоко-зеленым. И
солнце там было прекраснее, чем у нас: оно играло разными
цветами, медлительно и плавно их сменяя, и теперь я не могу
объяснить, почему эта окраска источника света не определяла
окраски того, что им освещалось: ландшафт оставался почти
одинаков, и преобладали в нем цвета зеленый, белый и золотой.
Там были реки и озера; был океан, хотя увидеть его мне не
довелось: раз или два я был только на побережье моря. Были
горы, леса и открытые пространства, напоминавшие степь. Но
растительность этих зон была почти прозрачна и так легка,
какими бывают леса в северных странах Энрофа поздней весной,
когда они только начинают одеваться лиственным покровом. Такими
же облегченными, полупрозрачными казались там хребты гор и даже
сама почва: как будто все это было эфирною плотью тех стихий,
чью физическую плоть мы так хорошо знаем в Энрофе.
Но ни птиц, ни рыб, ни животных не знал этот слой: люди
оставались единственными его обитателями. Я говорю - люди,
разумея под этим не таких, какими мы пребываем в Энрофе, но
таких, какими делает нас посмертье в первом из миров
Просветления. Наконец-то я мог убедиться, что утешение, которое
мы черпаем из старых религий в мысли о встречах с близкими, -
не легенда и не обман, - если только содеянное при жизни не
увлекло нас в горестные слои искупления. Некоторые из близких
встретили меня, и радость общения с ними сделалась содержанием
целых периодов моей жизни в том слое. Он очень древен, когда-то
в нем обитало ангельское прачеловечество, а зовется он Олирной:
это музыкальное слово кажется мне удачной находкой тех, кто дал
ему имя. Общение с близкими не содержало никакой мути, горечи,
мелких забот или непонимания, омрачающих его здесь: это было
идеальное общение, отчасти при помощи речи, но больше в
молчании, какое здесь бывает знакомо лишь при общении с
немногими, с кем мы соединены особенно глубокой любовью, и в
особенно глубокие минуты.
От забот о существовании, имевших в Энрофе стоять
необъятное значение, мы были совершенно освобождены.
Потребность в жилье сводилась на нет мягкостью климата.
Кажется, в Олирнах некоторых других метакультур это не совсем
так, но в точности я этого не помню. Пищу доставляла прекрасная
растительность, напитками служили родники и ручьи, обладавшие,
как мне припоминается, различным вкусом. Одежда, вернее, то
прекрасное, живое, туманно-светящееся, что мы пытаемся в Энрофе
заменить изделиями из шерсти, шелка или льна, - вырабатывалась
самим нашим телом: тем нашим эфирным телом, которого мы почти
никогда не сознаем на себе здесь, но которое в посмертье
становится столь же очевидным и кажется столь же главным, как
для нас - физическое. И в мирах Просветления, и в Энрофе без
него невозможна никакая жизнь.
И все же первое время в Олирне для меня было отравлено
тоской об оставшихся в Энрофе. Там остались дети и внуки,
друзья и старушка-жена - то драгоценнейшее для меня существо,
ради которого я нарушил закон касты и стал неприкасаемым.
Прерыв связи с ними питал постоянную тревогу об их судьбе;
скоро я научился видеть их смутные облики, блуждавшие по
тернистым тропам Энрофа. А некоторое время спустя уже встречал
свою жену такую же юную, какой она была когда-то, но более
прекрасную: ее путь в Энрофе завершится несколькими годами
позже моего, и теперь радость нашей встречи не была омрачена
ничем.
Один за другим раскрывались новые органы восприятия: не те
органы зрения и слуха, которые в эфирном теле полностью
совпадают с соответствующими органами тела физического, - нет!
те органы зрения и слуха действовали с первых минут моего
пребывания в Олирне, и именно через них я Олирну воспринимал;
но то, что мы называем духовным зрением, духовным слухом и
глубинной памятью; то, к раскрытию чего стремятся в Энрофе
величайшие мудрецы; то, что раскрывается там лишь у единиц
среди многих миллионов; то, что в Олирне раскрывается
постепенно у каждого. Духовное зрение и слух преодолевают
преграды между многими слоями; жизнь оставленных мною на земле
я воспринимал именно ими - еще неотчетливо, но все же
воспринимал.
Я наслаждался просветленной природой - такой зрительной
красоты я не видал в Энрофе никогда, - но странно: в этой
природе мне не хватало чего-то, и скоро я понял, чего:
многообразия жизни. С печалью я вспоминал пение и щебет птиц,
жужжание насекомых, мелькание рыб, прекрасные формы и
бессознательную мудрость высших животных. Только здесь мне
уяснилось, как много значит для нас, для нашего общения с
природой животный мир. Однако те, кто знал больше меня, вселяли
надежду, что древняя, смутная мечта человечества о
существовании слоев, где животные предстают просветленными и
высокоразумными, - не мечта, но предчувствие истины: такие
слои, и со временем я буду вхож в них.
Позднее, совсем недавно, мне напомнили о некоторых зонах,
которые имеются в Олирнах всех метакультур. Говорилось об
областях, похожих на холмистые степи: там находятся некоторое
время те, кто в Энрофе был слишком замкнут в личном, чьи
кармические узлы развязаны, но душа слишком узка и тесна.
Теперь, среди прозрачных, тихих холмов, под великолепным небом
ничто не препятствует им восполнить этот ущерб, принимая в себя
лучи и голоса космоса и раздвигая границы своего расширяющегося
Я. Говорилось и о зонах Олирны, похожих на горные страны: там,
в долинах, трудятся над собой те, кто смог уверовать - точнее -
достоверно почувствовать потустороннее - уже только в
посмертии. Они созерцают оттуда горные вершины, но не такими,
какими видим их мы, а в духовной славе. Могущественные духи,
господствующие там, льют в созерцающих струи своих сил. И
способности души, парализованные неверием, раскрываются там, в
дни и годы непосредственного лицезрения миогослойности
вселенной и торжественного величия других миров. Но это я не
