слышит голоса откровения и в гимнах Вед и Эхнатона, и в высоком
духовном парении Упанишад, и в прозрениях Гаутамы Будды и
Рамануджи, Валентина и Маймонида, и в гетевском "Фаусте", и в
музыкальных драмах Вагнера, и во многих строфах великих поэтов
- слышит его не менее явственно, чем в песнопениях Иоанна
Дамаскина и в литургии Василия Великого. Более того, оно слышит
его в собственной глубине и жаждет его воплощения в совершенных
формах.
Слишком долго ждало человечество, что новый голос
раздастся с церковных кафедр и амвонов. Все существующие
вероисповедания оказались способными лишь к сохранению древнего
содержания и древних форм. Голос звучит, откуда не ждали: из
глубины повседневности, из безвестных квартир в гуще больших
городов, из тюремных камер, из одиноких полночных комнат, из
лесной глуши. Его глашатаи не рукоположены священниками Запада
или Востока. И ни у православных патриархов, ни у римского
первосвященника, ни у теологов протестантских церквей не
получило признания то, что они говорят. Но будет день, и ими
возвещенное станет тем средоточием, у которого сойдутся и
теологи, и патриархи, и первосвященники всех религий и, забывая
о древних разногласиях, скажут: Да.
Передать ли хоть отдаленный отблеск впечатлений от службы
во храме без привлечения на помощь обширных выдержек из
поэтических и музыкальных текстов этих служб? Но освещение
богослужебных текстов выходит далеко за пределы моей книги. Они
уже веют и звучат в душевной глубине, и каждый, кто их
предчувствует, стремится подготовить себя к их словесному и
музыкальному воплощению. Уже различаются отдельные речения,
отдельные возглашения хоров и священств, ясно видятся порою
отдельные мгновения этих священнодействий, полные
непередаваемой красоты. Дожить до лет, когда эти таинства
предстанут зримо и явно не в творческом предвосхищении, но в
храмах, воздвигнутых на площадях верградов и полных поющею и
склоняющеюся толпой, мне не суждено. Молю Бога продлить сроки
моей жизни хотя бы до тех дней, когда, успев закончить все
остальное, что я должен, я смогу вслушаться и воплотить в слове
богослужения Розы Мира - последнюю из моих книг.
Что же я могу - теперь и здесь? Лишь дать несколько беглых
указаний на сухом и бесстрастном языке о внутреннем
пространстве этих святилищ и о назначении некоторых из них.
Центр верграда, его сердце и в то же время его вершина -
это храм Солнца Мира. Без многих других сооружений можно
представить верграды в небольших городах, только без храма
Солнца Мира невозможно.
Почти с детских лет стоит перед моим душевным зрением
образ этого храма. Я вижу его слишком обобщенно для того, чтобы
суметь передать его в чертежах и в живописных эскизах. Но
чувство несравнимого ни с чем великолепия охватывает меня
всякий раз, как он передо мною возникает. Облицованный чем-то,
похожим на белый мрамор, он возвышается на гребне холмов над
речной излучиной, и к нему ведут широко раскинувшиеся лестницы.
Каждая из таких лестниц поднимается к нему с одной из четырех
сторон, как бы раздвигая тяжелый цоколь и разрезая пояс
монументальных колоннад, на цоколе возвышающихся. Каждую
лестницу встречает высокая белая стена с тремя полукруглыми
воротами и с золотой эмблемой наверху: крылатое сердце в
крылатом солнце. Над колоннадами и над центральной стеной
поднимаются кровли: являя собой сложную систему мощных золотых
ступеней, они служат как бы пьедесталами для пяти белых, слегка
сужающихся кверху башен. Центральная башня огромнее остальных,
но все пять украшены узкими вертикальными членениями и увенчаны
золотыми куполами; кажется, облака цепляются за странные их
кресты.
В сущности, каждая башня венчает особый, заключенный под
нею, придел; под центральною башней уступообразные кровли -
величественнее, внутреннее пространство святилища,
расположенного под ней, - шире и колоссальнее; оно устремляется
ввысь, непосредственно переходя во внутреннюю полость главной
башни. Там, в самом куполе, на головокружительной высоте,
ровным светом сияет сквозь медленно меняющиеся голубоватые
клубы, эмблема пылающего Солнца, вписанного в равноконечный
крест с четырьмя заостряющимися лучами.
Мне кажется, неф центрального святилища окаймлен рядами
поддерживающих хоры колонн и обращен к широкому амвону; амвон
отделен аркадою от главного алтаря. Бывают праздничные службы,
когда заалтарный образ-витраж раздвигается, открывая высокий
проем во внешнее пространство. Становятся видными
северовосточный отрезок горизонта и утренний диск летнего
солнца, всплывающий из-за городских крыш, чтобы начать свое
шествие по небесной дуге самого длинного дня в году. Через
проем, образовавшийся позади алтаря, предстоящие выходят на
открытую террасу над городом, обращенную на северо-восток.
Здесь, видимый и собравшимся на площади, и молящимся во храме,
верховный наставник совершает торжественную службу Солнцу в
трех его значениях: как воплощению великого жизнетворящего
духа; как отчему лону, из которого изошло телесное существо
всей Земли и всего земного: и как образу - подобию Всевышнего.
Оборудованный совершенной техникой, храм располагал бы
возможностями к устранению любых внешних неудобств или помех
для собравшихся и к обеспечению внешней стороны самых сложных,
многолюдных и великолепных действ. Пульт управления
механической частью был бы, вероятно, вынесен на хоры; там же
расположились бы органы, места для оркестров и клиров.
Направо и налево от главного алтаря, в котором протекают
также служения, обращенные к Первой Ипостаси, мне
представляются приделы Приснодевы Матери и Бога-Сына: они
сообщаются с центральным залом двумя высокими арками; тяжелые
занавесы закрывают проемы этих арок в обычные дли. Если же
оглянуться назад, то по сторонам от главного входа, увидишь две
другие подобные же арки; за ними- приделы Синклита России и
Синклита Мира.
В верградах небольших городов не будет необходимости в
отдельных храмах, посвященных одной из ипостасей Троицы или в
отдельных храмах Синклитов: потребность в этих культах могут
удовлетворять служения в соответствующих приделах храма Солнца
Мира. Но в больших городах наряду с такими приделами неизбежно
возникнут особые храмы именно этого назначения.
Культ Единого, культ Солнца Мира не сможет исчерпать того
религиозного осмысления, которое Роза Мира даст событиям
истории, событиям культуры, событиям личной человеческой жизни.
Таинство рождения; обряды, сопутствующие различным возрастам
детей и их возмужанию; таинство брака и таинство расставания;
таинство побратимства - священнодействие, благословляющее союз
двух душ в высокой дружбе; благословение творчества
художественного, воспитательною), врачевательного,
общественного, творчества любви, творчества семьи, творчества
просветления животных, творчества даже таких родов и форм,
которых мы еще не предвидим, - все это войдет в ритуал Розы
Мира, направляясь в одних случаях - к инстанциям христианского
трансмифа, в других - к Синклитам метакультур и Синклиту
человечества, к Великим Стихиалям и к Матери-Земле и, наконец,
к Той, на Чье приближение к нам мы уповаем.
О, культ Приснодевы-Матери и Ее выражения на земле -
Звенты-Свентаны - будет прекрасным, как весеннее небо, и таким
же незапятнанно чистым. Мужского духовенства этот культ не
должен знать. Осторожность и бережность во имя охраны от
малейшей мути должны быть в нем неусыпнее и тщательнее, чем в
любом ином. Гарантировать его чистоту было бы невозможно, если
бы в ритуальных действиях принимали участие духовные лица обоих
полов или даже только мужчины. Лишь исключительная ясность
сознания и очищенность души могла бы быть порукой, что
священник никогда не внесет в эти священнодействия, вольно или
невольно, капли тонкого душевного яда, не примешает в атмосферу
чистейшего поклонения струй духовной влюбленности, некоторой
эмоционально-поэтической экзальтации. По этому вход в алтари
Приснодевы и Звенты-Свенганы должен быть мужскому духовенству
запрещен, исключая двух или трех особых праздников в году,
когда священнослужительницам сослужит один из первосвященников.
И поэтому же храм Приснодевы соединен со своеобразным женским
монастырем, - но не тем монастырем старых времен, который
ломают судьбы "бременами неудобоносимыми", но монашеством
строгих обетов, даваемых на столь же строгий срок, не более
десятилетия. Никто не воспрепятствует - напротив: церковь
благословит священнослужительницу, по истечении срока, еще в
расцвете сил, сложить с себя ношу иноческого служения и
возвратиться в мир для исполнения ее долга общечеловеческого:
любви, материнства и воспитания.
Но будет, вероятно, и другая категория среди духовных лиц
этой второй, голубой иерархии: женщины, уходящие в храмовую
жизнь на склоне своих лет, когда все личное в душе уже
перегорело. Только преклонный возраст позволит им с успехом
подвизаться на тех поприщах, на которых, помимо культа, голубое
духовенство будет проявлять себя: в области воспитания, ухода
за больными и, может быть, этического врачевания преступников.
Есть необозримо огромная область человеческой жизни, с
которой до сих пор непосредственно связано лишь одно таинство
христианского культа: это область отношений между мужчиной и
женщиной и связанное с ней таинство бракосочетания. В главе о
Женственности я уже указывал, что великая аскетическая эра, так
жестко и сурово отпечатавшаяся на историческом христианстве,
привела к тому, что брак и деторождение были освящены
таинством, но высшим состоянием продолжайте считаться
иночество. Правильнее сказать, что брак и деторождение
терпелись поневоле - и только. Есть некое, не всеми сознаваемое
противоречие в обрядах, когда благословение на брак
испрашивается у таких инстанций духовного мира, которые как раз
оправдывают, как прямейшую дорогу к ним, безбрачие и
самоограничение. А инстанции христианского мифа именно таковы.
Уместно ли испрашивать благословение на брачное, сожительство у
Иисуса Христа, Которого кощунственно даже мыслить вступившим а
человеческий брак? Или у великих святых, достигших святости
именно в безбрачии? Или у Пресвятой Девы Марии? - Говорят про
чудо в Кане Галилейской. Но разве мыслимо этот единственный в
своем роде эпизод евангельской истории противопоставлять
повелительному духу всех ее остальных глав, всем бесчисленным
речениям евангелистов, апостолов и Самого Христа, указывавших
на отречение от всех земных привязанностей как на наивысший
идеал? Очень правдоподобно, что если бы миссия Христа в Энрофе
не прервалась, то чудо в Кане Галилейской оказалось бы началом
такой цепи Его деяний, которые в конце концов привели бы к
полному преобразованию физической данности брака и любви. Но
этого не совершилось. И не удивительно, что таинстве
бракосочетания оформилось словесным текстом, не лишенным
надуманности и сухости. Чувствуется, что "Исайя, ликуй!"
создавайтесь каким-нибудь чернецом по приказу высших иерархов.
Освятить глубоким и осмысленным обрядом такой потрясающий своей
значительностью момент, как рождение человека, никому в
христианстве даже в голову, по-видимому, не приходило. Развод
же - богословски и фактически - оказался почти невозможен: "Что
Бог соединил, человек да не разъединяет"
Однако ведь когда воля Божия сказалась в соединении двух
