10
-- В Вене отцу в качестве премии выдали аккордеон*. (Он работал тогда
переводчиком в газете "Эстерайхише цайтунг", которая выпускалась нашей страной
для австрийцев.) Как только инструмент появился в доме, я тут же попытался
сочинять что-то. Нечаянной попыткой, как говорила Рубер, было сочинение двух
тем, шедших подряд:
одна в B-dur, а другая в соль-миноре. По ее мнению, они представляли собой
типичные главную и побочную партии из сонаты. Еще были замыслы концерта для
аккордеона с оркестром, каких-то пьес для фортепиано, но ничего интересного из
этого не получилось.
-- А что было дальше?
-- Потом был перерыв. Я пытался что-то сам читать и играть на аккордеоне. В
общем только в 14 лет я поступил в музыкальное училище имени Октябрьской
революции на хоровое отделение.
-- Какое влияние оказали на Вас педагоги этого учебного заведения?
-- Больше всего я обязан, конечно, преподавателю Василию Михайловичу
Шатерникову. Это был старый музыкант, ученик Игумнова по консерватории, но еще
в большой степени ученик Адольфа Адольфиевича Ярошевского. Для последнего была
характерна своя особая система обучения, вытекавшая из тогда очень
распространенной анатомо-физиологической школы. Он разработал на основе
характерных для нее принципов ряд приемов, направленных на облегчение
мускульной работы во время игры. Я, в настоящее время, отношусь несколько
скептически к этой системе, так как эта регламентация физических движений,
принося известную пользу, одновременно несла и ощутимый вред, лишая играющего
более свободной, физически импровизационной раскрепощенности во время
исполнения.
-- Свободы управления всем телом?
-- Да. Эта система обучала ряду приемов, которые ставили казалось бы играющего
в максимально выгодные условия для исполнения, но сами его же сковывали.
-- Что это были за приемы?
-- Надо было по-особому поднимать плечи, пальцы ставить параллельно
клавиатуре, ронять их на клавиши и поднимать подобно молоточкам. Это были
конечно очень неудобные приемы, хотя, по-началу, и быстро продвигавшие
учащегося в техническом отношении. Однако все это продвижение было каким-то
спазматическим, неосновательным и непрочным. Я довольно быстро, как и многие
другие, стал играть сложные этюды, и даже этюды Шопена (второй курс). Очень
много было октавных упражнений, упражнений с двойными нотами. В общем,
занимаясь на рояле всего четыре года, я мог уже играть концерт Грига, затем
концерт Рахманинова. Но все это было, как я теперь Думаю, сыграно очень плохо.
Однако, не это главное. Важнее то, что Василий Михайлович Шатерников был
фанатически одержимым музыкантом, умевшим всех
__________
* Отец композитора -- Гарри Викторович Шнитке
11
своих учеников заразить, увлечь и развить не столько пианистически, сколько
общемузыкально. В его классе учились многие, впоследствии приобретшие
различную известность музыканты. Среди них были и Юра Буцко, отчасти и Родион
Щедрин, который занимался у Шатерникова недолго в музыкальной школе, что,
естественно, не имело принципиального характера. Здесь же можно назвать и
Карэна Хачатуряна и Юрия Николаевича Бычкова. Со всеми происходило одно и
тоже. Все они быстро "научались" бегло играть с листа у Шатерникова. Благодаря
ему знакомились с творчеством боготворимых им Скрябина, Рахманинова, что по
тем временам (конец сороковых и начало пятидесятых годов) было для нас самым
передовым и современным. Его увлечения становились нашими. И уже где-то на
третьем курсе, я знал наизусть почти все произведения Скрябина, играл их и
любил. Шатерников же и свел меня с профессором Иосифом Яковлевичем Рыжкиным, у
которого я в дальнейшем брал частные уроки по гармонии и форме.
-- Сколько времени продолжались эти уроки?
-- Год гармония, год анализ и год композиция. На втором курсе училища я за
один год прошел у него весь курс гармонии, и прошел, как теперь это понимаю,
очень основательно, посколько в консерватории я уже ничего нового по сравнению
с тем, что знал не получил. По тем временам это был очень передовой курс. Он
содержал в себе не только традиционную функциональную гармонию (обучение шло
на основе учебника Катуара), но и использовал материал задачника Чайковского,
а также такой материал как натуральная диатоника русской народной песни,
целотонный лад, дважды цепной, тон-полутон ... Очень много было практических
анализов. Помню как мы смотрели "Кащея", "Золотого петушка". Мне задавались
сочинения в подобных гармонических условиях и так далее. За это я конечно ему
очень благодарен, и благодарен по сей день. Довольно интересно было пройдено
начало курса анализа, необходимое для поступления в консерваторию. Немного
была затронута полифония, в которой он не был специалистом. Под его
руководством я сочинял много произведений малой формы и, конечно, неизбежный
концерт, написанный в рахманиновской манере, с "целотонными гримасами" и
немножечко с элементами, напоминающими "доопусного" Прокофьева. С этим
произведением я и поступал в консерваторию в пятьдесят третьем году.
-- А как проходило Ваше поступление в училище?
-- Должен сказать, что все это было несколько случайным. Я узнал о
существовании этой возможности (возможности поступления в училище) за три дня
до начала приемных экзаменов в конце августа 49 года. В то время я закончил
седьмой класс общеобразовательной школы и два года частных уроков по музыке.
На рояле практически играть ничего не мог, так как долгое время доступа к нему
не имел. То же немногое, что приобрел раньше, окончательно испортил себе игрой
на аккордеоне. Мы жили тогда в Валентиновке под Москвой. Однажды, мой отец
зашел к знакомому певцу из Краснознаменного ансамбля, и у того оказался
случайно в гостях бухгалтер из Октябрьского училища.
12
Он дал моему отцу записку к преподавателю Борису Константиновичу Алексееву. Я
немедленно поехал к Алексееву со своими композиторскими упражнениями и
несколькими задачами по гармонии, которые пытался сделать, используя какой-то
старый учебник по гармонии. Он сразу же направил меня на экзамен по
сольфеджио, где я отвечал терминологически совершенно беспомощно, хотя в
относительном звуковом выражении и верно.
-- Что Вы имеете в виду?
-- Например, когда играли квартсекстаккорд, то я говорил, что в до-мажоре это
были бы ноты соль -- до -- ми. Если бы у меня был абсолютный слух, то я
конечно назвал бы просто звуки, но посколько у меня его не было -- приходилось
пользоваться подобным "относительным методом". Диктант я написал верно. Петь
же совершенно не мок у меня ломался голос, а больше того я смущался и этого
экзамена избежал по какой-то счастливой случайности. На следующий день мне
предложили явиться на экзамен по фортепиано, хотя документов, необходимых к
тому моменту, я не подал, посколько был уверен совершенно, что в училище не
попадаю. Помню, что Алексеев накричал на меня за это, и я немедленно собрал
все документы, отыграл на экзамене и оказался в конечном результате
зачисленным в училище. И здесь большую благодарность я должен высказать именно
ему, сумевшему увидеть во мне то, что не видел в себе тогда я сам.
Кроме названных педагогов, непосредственное влияние на формирование моих
первых мировоззренческих позиций оказало само общение с музыкой на концертах,
академических встречах. Особенно любил я в то время Скрябина и Вагнера. Как
раз в это время появились первые долгоиграющие пластинки. Шатерников
немедленно обзавелся проигрывателем и огромным количеством этих пластинок,
предназначая их, конечно, не столько для себя, сколько, в первую очередь, для
своих учеников -- Буцко, Щедрина, Леонида Сергеевича Сидельникова и Других.
-- А кто, кроме профессора Рыжкина, направлял Ваши первые шаги в области
композиции перед поступлением в консерваторию?
-- Помню, что, посоветовавшись с Рыжкиным, я направился до начала
вступительных экзаменов к Е.К.Голубеву и принес ему свой фортепианный концерт.
Он отнесся очень благожелательно, хотя и несколько иронически ко мне. В целом
похвалив. Голубев отметил, что в концерте содержатся несколько смелые по тем
временам гармонические моменты, за которые могло бы и влететь на вступительных
экзаменах, но все равно советовал поступать.
-- Как складывалась Ваша консерваторская жизнь?
-- Попав в консерваторию, я, конечно, окунулся в очень полезную Для себя
атмосферу профессиональных занятий, общений и контактов. Атмосфера эта была
несоизмеримо благодатнее по тем временам, чем училищная, хотя и несколько, как
сейчас это могло бы показаться, странная. Например, нельзя было без
специального разрешения слушать произведения Стравинского; не были доступны
основные произведения Прокофьева и Шостаковича. Вспоминается один из скандалов,
13
разыгравшихся на кафедре, после того как осенью второго курса Денисов и еще
кто-то в четыре руки сыграли на НСО 8 и 9 симфонии Шостаковича. Дело дошло
даже до каких-то разгневанных звонков из отдела культуры ЦК от Ярустовского,
но уже через три-четыре месяца эти симфонии были исполнены в публичных
концертах и, таким образом, все образовалось. В дальнейшем аналогичные истории
повторились и со Стравинском, Бартоком, Шенбергом и Хиндемитом.
В консерватории Голубев несомненно повлиял на меня. Однако, его роль в этом
оказалась не самой главной. Что он старался мне привить и, в какой-то степени,
привил? Аквадратность мышления и вариационность на разных уровнях формы и ее
конкретных структур: ритмической, гармонической, интонационно-мелодической;
сглаженность переходов, посколько он не был любителем "резких швов". И хотя
именно эти качества мне несколько чужды были поначалу, так как я в то время
тяготел как раз к более элементарному -- контрастам, квадратности,
периодичности, то впоследствии я всегда вспоминал его с благодарностью за
приобретение мною именно таких свойств музыкального мышления.
В гармоническом отношении он мне, к сожалению, помочь ничем особенно не смог,
потому что его собственные интересы заканчивались на романтическом
мажоро-миноре с привлечением каких-то дополнительных мажорных и минорных
аккордов на других ступенях и усложненных доминант. Меня же в то время
интересовала больше линеарная и атональная гармония, которая хотя и в
небольших проблесках, но все же доходила до нас.
Я помню, что меня долго мучил секрет того, что называют логикой голосоведения
Шостаковича. И много времени прошло, пока я сумел, как мне кажется, понять
его. Точно так же интересным, но во многом неясным, была для меня линеарность
Стравинского, и, очевидно, что как раз самостоятельный контакт с музыкой этих
корифеев, вызвавший к жизни мои теоретические работы, был для самого меня
необходимым этапом обучения композиторскому мастерству.
Очень большое влияние на всех студентов композиторского факультета оказывало
НСО. Во главе его в то время стоял Эдисон Денисов, который сделал очень много
необходимого и полезного в этой своей работе. Например, вечера с симфониями
Шостаковича, "Царем Эдипом" Стравинского, "Весной Священной", "Петрушкой" (с
замечательным предисловием Фортунатова. Оно навело меня на многие мысли,
выразившиеся впоследствии в моих статьях), вечера французской шансон,
прослушивание в 56 году " Молотка без мастера" Булеза. (Должен сказать, что
это сочинение слушалось без того испуга, который предполагается обычно при
столкновении с авангардными сочинениями. Напротив, для меня это произведение
звучало как строгое, ясное и в чем-то отдаленно напоминавшее Скрябина.) На НСО
постоянно игрались произведения студентов композиторского отделения и
аспирантов. Это тоже было всегда интересно, потому что оценки нашей аудитории
резко отличались от оценок, выставлявшихся кафедрой. Существовало нечто вроде
двух курсов, по которым котировался чело-
14
век: курс внешний -- официальный и курс внутренний -- студенческий.
-- Кто учился с Вами в эти годы?
_ учились такие композиторы как Караманов, Овчинников, Леденев Сидельников,
Николаев, Пирумов; заканчивали консерваторию Щедрин, Флярковский; Эшпай и
