догорающую спичку, внимательно посмотрел на него. Бросил спичку. Взгляд
Никитичу запомнился: прямой, смелый... И какой-то "стылый" так - опреде-
лил Никитич. И подумал некстати: "Девки таких любят".
- Садись, чего стоять-то?
Парень улыбнулся:
- Так не говорят, отец. Говорят - присаживайся.
- Ну, присаживайся. А пошто не говорят? У нас говорят.
- Присесть можно. Никто не придет еще?
- Теперь кто? Поздно. А придет, места хватит.- Никитич подвинулся на
пеньке, парень присел рядом, опять протянул руки к огню. Руки - не рабо-
чие. Но парень, видно, здоровый. И улыбка его понравилась Никитичу - не
"охальная", простецкая, сдержанная. Да еще эти зубы золотые... Красивый
парень. Сбрей ему сейчас бородку, надень костюмчик - учитель, Никитич
очень любил учителей.
- Иолог какой-нибудь? - спросил он.
- Кто? - не понял парень.
- Ну... эти, по тайге-то ищут...
- А-а... Да.
- Как же без ружьишка-то? Рыск.
- Отстал от своих,- неохотно сказал парень.- Деревня твоя далеко?
- Верст полтораста.
Парень кивнул головой, прикрыл глаза, некоторое время сидел так, нас-
лаждаясь теплом, потом встряхнулся, вздохнул:
- Устал,
- Долго один-то идешь?
- Долго. У тебя выпить нету?
- Найдется.
Парень оживился:
- Хорошо! А то аж душа трясется. Замерзнуть к черту можно. Апрель на-
зывается...
Никитич вышел на улицу, принес мешочек с салом. Засветил фонарь под
потолком.
- Вас бы хошь учили маленько, как быть в тайге одному... А то посыла-
ют, а вы откуда знаете! Я вон лонйсь нашел одного - вытаял весной. Моло-
дой тоже. Тоже с бородкой. В одеяло завернулся - и все, и окочурился.-
Никитич нарезал сало на краешке нар.- А меня пусти одного, я всю зиму
проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички.
- В избушку-то все равно лезешь.
- Дак а раз она есть, чего же мне на снегу-то валяться? Я не лиходей
себе. Парень распоясался, снял фуфайку... Прошелся по избушке. Широкоп-
лечий, статный. Отогрелся, взгляд потеплел - рад, видно, до смерти, что
набрел на тепло, нашел живую душу. Еще закурил одну. Папиросами хорошо
пахло. Никитич любил поговорить с городскими людьми. Он презирал их за
беспомощность в тайге; случалось, подрабатывал, провожая какую-нибудь
поисковую партию, в душе подсмеивался над ними, но любил слушать их раз-
говоры и охотно сам беседовал. Его умиляло, что они разговаривают с ним
ласково, снисходительно похохатывают, а сами - оставь их одних - пропа-
дут, как сосунки слепые. Еще интересней, когда в партии - две-три девки.
Терпят, не жалуются. И все вроде они такие же, и никак не хотят, чтоб им
помогали. Спят все в куче. И ничего - не безобразничают. Доводись до де-
ревенских - греха не оберешься. А эти - ничего. А ведь бывают - одно
загляденье: штаны узкие наденет, кофту какую-нибудь тесную, косынкой от
мошки закутается, вся кругленькая - кукла и кукла, а ребята - ничего,
как так и надо.
- Кого ищете-то?
- Где?
- Ну, ходите-то.
Парень усмехнулся себе:
- Долю.
- Доля... Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее, вроде -
вот она, в руках, а не тут-то было.- Никитич настроился было поговорить,
как обычно с городскими - позаковырестей, когда внимательно слушают и
переглядываются меж собой, а какой-нибудь возьмет да еще в тетрадку ка-
рандашиком чего-нибудь запишет. А Никитич может рассуждать таким манером
хоть всю ночь - только развесь уши. Свои бы, деревенские, боталом обоз-
вали, а эти слушают. Приятно. И сам иногда подумает о себе: складно вы-
ходит, язви тя. Такие турусы разведет, что тебе поп раньше. И лесины-то
у него с душой: не тронь ее, не секи топором зазря, а то засохнет, и сам
засохнешь - тоска навалится, и засохнешь, и не догадаешься, отчего тоска
такая. Или вот: понаедут из города с ружьями и давай направо-налево:
трах-бах! - кого попало: самку - самку, самца - самца, лишь бы убить. За
такие дела надо руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а у ей двое ма-
леньких. Подохнут. То ты одну шкуру добыл, а подожди маленько-три будет.
Бестолковое дело - душу на зверье тешить.- Вот те и доля,- продолжал Ни-
китич,
Только парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго всматривался
в темень. Сказал, как очнулся;
- Все равно весна скоро.
- Придет, никуда не денется. Садись, Закусим чем бог послал.
Натаяли в котелке снегу, разбавили спирт, выпили. Закусили мерзлым
салом. Совсем на душе хорошо сделалось, Никитич подкинул в камелек. А
парня опять потянуло к окну. Отогрел дыханием кружок на стекле и все
смотрел и смотрел в ночь,
- Кого ты щас там увидишь? - удивился Никитич. Ему хотелось погово-
рить.
- Воля,- сказал парень, И вздохнул. Но не грустно вздохнул. И про во-
лю сказал - крепко, зло и напористо, Откачнулся от окна.
- Дай еще выпить, отец.- Расстегнул ворот черной сатиновой рубахи,
гулко хлопнул себя по груди широкой ладонью, погладил.- Душа просит.
- Поел бы, а то с голодухи-то развезет.
- Не развезет. Меня не развезет,- И ласково и крепко приобнял старика
за шею.
И пропел:
А в камере смертной,
Сырой и холодной,
Седой появился старик...
И улыбнулся ласково. Глаза у парня горели ясным, радостным блеском.
- Выпьем, добрый человек.
- Наскучал один-то,- Никитич тоже улыбнулся. Парень все больше и
больше нравился ему. Молодой, сильный, красивый. А мог пропасть,- Так,
парень, пропасть можно. Без ружьишка в тайге - поганое дело.
- Не пропадем, отец. Еще поживем!
И опять сказал это крепко, и на миг глаза его заглянули куда-то дале-
ко-далеко и опять "остыли"... И непонятно было, о чем он подумал, как
будто что-то вспомнил, Но вспоминать ему это "что-то" не хотелось. Зап-
рокинул стакан, одним глотком осушил до дна. Крякнул. Крутнул головой.
Пожевал сала. Закурил. Встал - не сиделось. Прошелся широким шагом по
избушке, остановился посредине, подбоченился и опять куда-то далеко зас-
мотрелся.
- Охота жить, отец,
- Жить всем охота. Мне, думаешь, неохота? А мне уж скоро...
- Охота жить! - упрямо, с веселой злостью повторил большой красивый
парень, не слушая старика.- Ты ее не знаешь, жизнь. Она...- Подумал,
стиснул зубы: - Она - дорогуша. Милая! Роднуля моя.
Захмелевший Никитич хихикнул:
- Ты про жись, как все одно про бабу.
- Бабы - дешевки.- Парня накаляло какое-то упрямое, дерзкое, радост-
ное чувство. Он не слушал старика, говорил сам, а тому хотелось его слу-
шать. Властная сила парня стала и его подмывать.
- Бабы, они... конечно. Но без них тоже...
- Возьмем мы ее, дорогушу,- парень выкинул вперед руки, сжал кулаки,-
возьмем, милую, за горлышко... Помнишь Колю-профессора? Забыла? - Парень
с кем-то разговаривал и очень удивился, что его "забыли". - Колю-то!.. А
Коля помнит тебя. Коля тебя не забыл.- Он не то радовался, не то соби-
рался кому-то зло мстить.- А я - вот он. Прошу, мадам, на пару ласковых,
Я не обижу. Но ты мне отдашь все. Все! Возьму!..
- Правда, што ли, баба так раскипятила? - спросил удивленный Никитич.
Парень тряхнул головой:
- Эту бабу зовут - воля. Ты тоже не знаешь ее, отец, Ты - зверь, тебе
здесь хорошо. Но ты не знаешь, как горят огни в большом городе. Они ма-
нят. Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка. Они
вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему
же они там, а я здесь? Понимаешь?
- Не навечно же ты здесь...
- Не понимаешь.- Парень говорил серьезно, строго.- Я должен быть там,
потому что я никого не боюсь. Я не боюсь смерти. Значит, жизнь - моя.
Старик качнул головой:
- Не пойму, паря, к чему ты?
Парень подошел к нарам, налил в стаканы. Он как будто сразу устал.
- Из тюрьмы бегу, отец,- сказал без всякого выражения.- Давай?
Никитич машинально звякнул своим стаканом о стакан парня. Парень вы-
пил. Посмотрел на старика... Тот все еще держал стакан в руке. Глядел
снизу на парня,
- Что?
- Как же это?
- Пей,- велел парень. Хотел еще закурить, но пачка оказалась пустой.-
Дай твоего.
- У меня листовуха.
- Черт с ней.
Закурили. Парень присел на чурбак, ближе к огню.
Долго молчали.
- Поймают вить,- сказал Никитич. Ему не то что жаль стало парня, а он
представил вдруг, как ведут его, крупного, красивого, под ружьем. И жаль
стало его молодость, и красоту, и силу. Сцапают - и все, все псу под
хвост: никому от его красоты ни жарко ни холодно. Зачем же она была? -
Зря,сказал он трезво.
- Чего?
- Бежишь-то. Теперь не ранешное время - поймают.
Парень промолчал. Задумчиво смотрел на огонь. Склонился. Подкинул в
камелек полено.
- Надо бы досидеть... Зря.
- Перестань! - резко оборвал парень. Он тоже как-то странно отрез-
вел.- У меня своя башка на плечах.
- Это знамо дело,- согласился Никитич.- Далеко идти-то?
- Помолчи пока.
"Мать с отцом есть, наверно,- подумал Никитич, глядя в затылок пар-
ню.Придет-обрадует, сукин сын".
Минут пять молчали. Старик выколотил золу из трубочки и набил снова.
Парень все смотрел на огонь,
- Деревня твоя - райцентр или нет? - спросил он, не оборачиваясь.
- Какой райцентр! До району от нас еще девяносто верст. Пропадешь ты.
Зимнее дело - по тайге...
- Дня три поживу у тебя - наберусь силенок,- не попросил, просто ска-
зал.
- Живи, мне што. Много, видно, оставалось - не утерпел?
- Много.
- А за што давали?
- Такие вопросы никому никогда не задавай, отец.
Никитич попыхтел угасающей трубочкой, раскурил, затянулся и закашлял-
ся. Сказал, кашляя:
- Мне што!.. Жалко только. Поймают...
- Бог не выдаст - свинья не съест. Дешево меня не возьмешь, Давай
спать.
- Ложись. Я подожду, пока дровишки прогорят,- трубу закрыть. А то за-
мерзнем к утру.
Парень расстелил на нарах фуфайку, поискал глазами, что положить под
голову. Увидел на стене ружье Никитича. Подошел, снял, осмотрел, пове-
сил.
- Старенькое.
- Ничо, служит пока. Вон там в углу кошма лежит, ты ее под себя, а
куфайку-то под голову сверни. А ноги вот сюда протяни, к камельку. К ут-
ру все одно выстынет.
Парень расстелил кошму, вытянулся, шумно вздохнул.
- Маленький Ташкент,- к чему-то сказал он.- Не боишься меня, отец?
- Тебя-то,- изумился старик.- А чего тебя бояться?
- Ну... я ж лагерник. Может, за убийство сидел.
- За убивство тебя бог накажет, не люди. От людей можно побегать, а
от его не уйдешь.
- Ты верующий, что ли? Кержак, наверно?
- Кержак!.. Стал бы кержак с тобой водку пить.
- Это верно. А насчет боженек ты мне мозги не... Меня тошнит от них.-
Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом.- Если бы я встретил
где-нибудь этого вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил.
- За што?
- За што?,. За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А
он - добренький, терпеть учил. Паскуда! - Голос парня снова стал обре-
тать недавнюю крепость и злость. Только веселости в голосе уже не было.-
Кто добрый? Я? Ты?
- Я, к примеру, за свою жись никому никакого худа не сделал...
- А зверей бьешь! Разве он учил?
- Сравнил хрен с пальцем. То - человек, а то - зверь,
- Живое существо - сами же трепетесь, сволочи.
Лицо парня Никитич не видел, но оно стояло у него в глазах - бледное,
с бородкой; дико и нелепо звучал в теплой тишине избушки свирепый голос
безнадежно избитого судьбой человека с таким хорошим, с таким прекрасным
лицом.
- Ты чего рассерчал-то на меня?
- Не врите! Не обманывайте людей, святоши. Учили вас терпеть? Терпи-
те! А то не успеет помолиться и тут же штаны спускает - за бабу хляет,
гадина. Я бы сейчас нового Христа выдумал: чтоб он по морде учил бить.
Врешь? Получай, сука, погань!
- Не поганься,- строго сказал Никитич.- Пустили тебя, как доброго че-
ловека, а ты лаяться начал. Обиделся - посадили! Значит, было за што.
