жизнь думал и выдумал себе геморрой. Работал! А спроси: чего хорошего
видел? Да ничего. Люди хоть сражались, восстания разные поднимали, в
гражданской участвовали, в Отечественной... Хоть уж погибали, так герои-
чески. А тут - как сел с тринадцати годков, так и сижу - скоро семисят
будет. Вот какой терпеливый! Теперь: за что я, спрашивается, работал?
Насчет денег никогда не жадничал, мне плевать на них. В большие люди то-
же не вышел. И специальность моя скоро отойдет даже: не нужны будут шор-
ники. Для чего же, спрашивается, мне жизнь была дадена?
- Для детей,- серьезно сказала Марфа.
Антип не ждал, что она поддержит разговор. Обычно она обрывала его
болтовню каким-нибудь обидным замечанием.
- Для детей? - Антип оживился.- С одной стороны, правильно, конечно,
а с другой - нет, неправильно.
- С какой стороны неправильно?
- С той, что не только для детей надо жить. Надо и самим для себя
немножко.
- А чего бы ты для себя-то делал?
Антип не сразу нашелся, что ответить на это.
- Как это "чего"? Нашел бы чего... Я, может, в музыканты бы двинул.
Приезжал ведь тогда человек из города, говорил, что я самородок. А само-
родок - это кусок золота, это редкость, я так понимаю. Сейчас я кто?
Обыкновенный шорник, а был бы, может...
- Перестань уж!.. - Марфа махнула рукой. - Завел - противно слушать.
- Значит, не понимаешь,- вздохнул Антип.
Некоторое время молчали.
Марфа вдруг всплакнула. Вытерла платочком слезы и сказала:
- Разлетелись наши детушки по всему белу свету.
- Что же им, около тебя сидеть всю жизнь? - заметил Антип.
- Хватит стучать-то! - сказала вдруг Марфа.- Давай посидим, поговорим
про детей.
Антип усмехнулся, отложил молоток.
- Сдаешь, Марфа,- весело сказал он.- А хочешь, я тебе сыграю, развею
тоску твою?
- Сыграй,- разрешила Марфа.
Антип вымыл руки, лицо, причесался.
- Дай новую рубашенцию.
Марфа достала из ящика новую рубаху. Антип надел ее, подпоясался ре-
мешком. Снял со стены балалайку, сел в красный угол, посмотрел на Марфу.
- Начинаем наш концерт!
- Ты не дурачься только,- посоветовала Марфа.
- Сейчас вспомним всю нашу молодость,- хвастливо сказал Антип, наст-
раивая балалайку.- Помнишь, как тогда на лужках хороводы водили?
- Помню, чего же мне не помнить? Я как-нибудь помоложе тебя.
- На сколько? На три недели с гаком?
- Не на три недели, а на два года. Я тогда еще совсем молоденькая бы-
ла, а ты уж выкобенивался.
Антип миролюбиво засмеялся:
- Я мировой все-таки парень был! Помнишь, как ты за мной приударяла?
- Кто? Я, что ли? Господи!.. А на кого это тятя-покойничек кобелей
спускал? Штанину-то кто у нас в ограде оставил?
- Штанина, допустим, была моя...
Антип подкрутил последний кулочок, склонил маленькую голову на плечо,
ударил по струнам... Заиграл, И в теплую пустоту и сумрак избы полилась
тихая светлая музыка далеких дней молодости. И припомнились другие вече-
ра, и хорошо и грустно сделалось, и подумалось о чем-то главном в жизни,
но так, что не скажешь, что же есть это главное.
Не шей ты мне,
Ма-амынька,
Красный сарафа-ан,-
запел тихонечко Антип и кивнул Марфе. Та поддержала:
Не входи, родимая,
Попусту
В изъян...
Пели ни так чтобы очень стройно, но обоим сделалось удивительно хоро-
шо. Вставали в глазах забытые картины, То степь открывалась за родным
селом, то берег реки, то шепотливая тополиная рощица припоминалась, тем-
ная и немножко жуткая... И было что-то сладко волнующее во всем этом. Не
стало осени, одиночества, не стало денег, хомутов...
Потом Антип заиграл веселую. И пошел по избе мелким бесом, игриво ви-
ляя костлявыми бедрами.
Ох, там, ри-та-там,
Ритатушеньки мои!
Походите, погуляйте,
Па-ба-луй-тися!
Он стал подпрыгивать. Марфа засмеялась, потом всплакнула, но тут же
вытерла слезы и опять засмеялась.
- Хоть бы уж не выдрючивался, господи!.. Ведь смотреть не на что, а
туда же.
Антип сиял. Маленькие умные глазки его светились озорным блеском.
Ох, Марфа моя,
Ох, Марфынька,
Укоряешь ты меня за напраслинку!
- А помнишь, Антип, как ты меня в город на ярманку возил? Антип кив-
нул головой.
Ох, помню, моя,
Помню, Марфынька!
Ох, хаханечки, ха-ха,
Чечевика с викою!
- Дурак же ты, Антип! - ласково сказала Марфа,- Плетешь черт те чего.
Ох, Марфушечка моя,
Радость всенародная...
Марфа так и покатилась:
- Ну, не дурак ли ты, Антип!
Ох, там, ри-та-там,
Ритатушеньки мои!
- Сядь, споем какую-нибудь,- сказала Марфа, вытирая слезы.
Антип слегка запыхался. Улыбаясь, смотрел на Марфу.
- А? А ты говоришь: Антип у тебя плохой!
- Не плохой, а придурковатый,- поправила Марфа.
- Значит, не понимаешь,- сказал Антип, нисколько не обидевшись за та-
кое уточнение. Сел.- Мы могли бы с тобой знаешь как прожить! Душа в ду-
шу. Но тебя замучили окаянные деньги. Не сердись, конечно.
- Не деньги меня замучили, а нету их, вот что мучает-то.
- Хватило бы... брось, пожалуйста. Но не будем. Какую желаете, маде-
муазельфрау?
- Про Володю-молодца.
- Она тяжелая, ну ее!
- Ничего. Я поплачу хоть маленько,
Ох, не вейти-ися, чайки, над морем,
запел Антип.
Вам некуда, бедненьким, сесть.
Слетайте в Сибирь, край далекий,
Снесите печальну-я весть.
Антип пел задушевно, задумчиво. Точно рассказывал.
Ох, в двенадцать часов темной но-очий
Убили Володю-молодца-а.
Наутро отец с младшим сыном...
Марфа захлюпала.
- Антип, а Антип!., Прости ты меня, если я чем-нибудь тебя оби-
жаю,проговорила она сквозь слезы.
- Ерунда,- сказал Антип.- Ты меня тоже прости, если я виноватый.
- Играть тебе не даю...
- Ерунда,- опять сказал Антип.- Мне дай волю - я день и ночь согласен
играть.
Так тоже нельзя. Я понимаю.
- Хочешь, чекушечку тебе возьмем?
- Можно,- согласился Антип,
Марфа вытерла слезы, встала.
- Иди пока в магазин, а я ужин соберу.
Антип надел брезент и стоял посреди избы, ждал, когда Марфа достанет
из глубины огромного сундука, из-под тряпья разного, деньги. Стоял и
смотрел на ее широкую спину.
- Вот еще какое дело,- небрежно начал он,- она уж старенькая стала...
надо бы новую. А в магазин вчера только привезли. Хорошие! Давай заодно
куплю.
- Кого? - Марфина спина перестала двигаться.
- Балалайку-то.
Марфа опять задвигалась. Достала деньги, села на сундук и стала мед-
ленно и трудно отсчитывать. Шевелила губами и хмурилась.
- Она у тебя играет еще,- сказала она.
- Там треснула досточка одна... дребезжит.
- А ты заклей. Возьми да варом аккуратненько.
- Разве можно инструмент варом? Ты что, бог с тобой!
Марфа замолчала. Снова стала считать деньги. Вид у нее был строгий и
озабоченный.
- На, - она протянула Антипу деньги. В глаза ему не смотрела.
- На четвертинку только? - У Антипа отвисла нижняя губа. - Да-а...
- Ничего, она еще у тебя поиграет. Вон как хорошо сегодня играла!
- Эх, Марфа!.. - Антип тяжело вздохнул.
- Что "эх"? Что "эх"?
- Так... проехало. - Антип повернулся и пошел к двери.
- А сколько она стоит-то? - спросила вдруг Марфа сурово.
- Да она стоит-то копейки! - Антип остановился у порога. - Рублей
шесть по новым ценам.
- На,- Марфа сердито протянула ему шесть рублей,
Антип подошел к жене скорым шагом, взял деньги и молча вышел: разго-
варивать или медлить было опасно - Марфа легко могла раздумать.
Василий Шукшин. Охота жить
Поляна на взгорке, на поляне - избушка.
Избушка - так себе, амбар, рядов в тринадцать-четырнадцать, в одно
оконце, без сеней, а то и без крыши. Кто их издревле рубит по тайге?..
Приходят по весне какие-то люди, валят сосняк поровней, ошкуривают... А
ближе к осени погожими днями за какую-нибудь неделю в три-четыре топора
срубят. Найдется и глина поблизости, и камни - собьют камелек, и трубу
на крышу выведут, и нары сколотят - живи не хочу!
Зайдешь в такую избушку зимой - жилым духом не пахнет. На стенах, в
пазах, куржак, в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого дыма.
Но вот затрещали в камельке поленья... Потянуло густым волглым запа-
хом оттаивающей глины; со стен каплет. Угарно. Лучше набить полный каме-
лек и выйти пока на улицу, нарубить загодя дровишек... Через полчаса в
избушке теплее и не тяжко. Можно скинуть полушубок и наторкать в камелек
еще дополна. Стены слегка парят, тихое блаженство, радость. "А-а!..- хо-
чется сказать.- Вот так-то". Теперь уж везде почти сухо, но доски нар
еще холодные. Ничего - скоро. Можно пока кинуть на них полушубок, под
голову мешок с харчами, ноги - к камельку. И дремота охватит - сил нет.
Лень встать и подкинуть еще в камелек. А надо.
В камельке целая огненно-рыжая горка углей. Поленья сразу вспыхивают,
как береста. Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, за-
курить и - думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей ка-
мелька светится; свет этот играет на полу, на стенах, на потолке. И
вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как первый раз провожал
девку. Шел рядом и молчал как дурак... И сам не заметишь, что сидишь и
ухмыляешься. Черт ее знает - хорошо!
Совсем тепло. Можно чайку заварить. Кирпичного, зеленого. Он травой
пахнет, лето вспоминается.
...Так в сумерки сидел перед камельком старик Никитич, посасывал тру-
бочку. В избушке было жарко. А на улице - морозно. На душе у Никитича
легко. С малых лет таскался он по тайге - промышлял. Белковал, а случа-
лось, медведя-шатуна укладывал. Для этого в левом кармане полушубка пос-
тоянно носил пять-шесть патронов с картечным зарядом. Любил тайгу. Осо-
бенно зимой. Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество не гнетет,
свободно делается; Никитич, прищурившись, оглядывался кругом - знал: он
один безраздельный хозяин этого большого белого царства.
...Сидел Никитич, курил.
Прошаркали на улице лыжи, потом - стихло. В оконце вроде кто-то заг-
лянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи - к крыльцу. В дверь стукнули
два раза палкой.
- Есть кто-нибудь?
Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания - не умеет чело-
век сам с собой разговаривать.
"Не охотник",- понял Никитич, охотник не станет спрашивать - зайдет,
и все.
- Есть!
Тот, за дверью, отстегнул лыжи, приставил их к стене, скрипнул сту-
пенькой крыльца... Дверь приоткрылась, и в белом облаке пара Никитич ед-
ва разглядел высокого парня в подпоясанной стеганке, в ватных штанах, в
старой солдатской шапке.
- Кто тут?
- Человек,- Никитич пожег лучину, поднял над головой.
Некоторое время молча смотрели друг на друга.
- Один, что ли?
- Один.
Парень прошел к камельку, снял рукавицы, взял их под мышку, протянул
руки к плите.
- Мороз, черт его...
- Мороз.- Тут только заметил Никитич, что парень без ружья. Нет, не
охотник.
Не похож. Ни лицом, ни одежкой.- Март - он ишо свое возьмет.
- Какой март? Апрель ведь.
- Это по-новому. А по-старому - март. У нас говорят: марток - надевай
двое порток. Легко одетый.- Что ружья нет, старик промолчал.
- Ничего,- сказал парень.- Один здесь?
- Один. Ты уж спрашивал.
Парень ничего не сказал на это.
- Садись. Чайку щас поставим.
- Отогреюсь малость...- Выговор у парня нездешний, расейский. Старика
разбирало любопытство, но вековой обычай - не лезть сразу с расспросами
- был сильнее любопытства,
Парень отогрел руки, закурил папироску.
- Хорошо у тебя. Тепло.
Когда он прикуривал, Никитич лучше разглядел его - красивое бледное
лицо с пушистыми ресницами. С жадностью затянулся, приоткрыл рот -
сверкнули два передних золотых зуба. Оброс. Бородка аккуратная, чуть ку-
черявится на скулах... Исхудал... Перехватил взгляд старика, приподнял
