упала с жалобным криком. Дочери подхватили старую, поднесли к
печи и приподняли на высокую лежанку. Кое-как утихомирив
безумную, они укрыли ее ветошью, и старуха, всхлипывая и
кашляя, уже не порывалась больше вставать. Наконец она и вовсе
затихла.
Старшая дочь, Мотря, поправила фитилек у лампадки,
добавила в нее гарного масла и собрала ужинать. За едой Василий
спросил тихо:
-- Кого она так ждет? За чьего сына меня посчитала?
Сестры переглянулись, вздохнули. Младшая вышла проведать
скотину. Встала Мотря.
-- Про цэ пытаты нэ трэба. Нэ слухай ты ии, нэбогу. Розума
вона лышылась, колы батька нашого, чоловикив и трех братив...
-- Голос женщины осекся. Она принялась убирать со стола посуду
и ложки, не глядя на своего гостя.
Василий тоже отошел от стола, перекрестился на икону и
поклонился хозяйке.
Он уже понял, что судьба привела его в семью, тяжко
потрясенную огромной, непоправимой бедой. А женщина опять
заговорила:
-- Звидци в одну маты ходыла. Тамо, в Кодни, суд ишов, та
нэ пустыв ии до сэбэ пан рэгимэнтар Стемпковский. Всэ бачыла
вона своимы очима, и як тила их рубалы, и як вишалы. Ивану
Гонти дванадцать рэмнив жывого тила выризалы, на чотырнадцять
шматкив тило разрубалы, и в чотырнадцяты городах на высэлыцю ти
шматкы попрыбывалы. С того часу убогою стала...
-- Мотря, а... за что так-то...?
Василий заглянул в глаза крестьянке Мотре. Они казались
бесцветными, будто вылинявшими, как ее старая плахта.
-- Для чого пытаешь? Чого прычэпывся? Ты що, з нэба
звалывси чи вчора родывся? Лягай на лавку, спаты пора, кожух
тоби дам, а пэрыны для гостэй нэ прыпасла.
Женщина сердито гремела рогачами, пролила воды на пол,
ополаскивая глиняную миску, в сердцах швырнула на лавку
овчинный тулуп, и вдруг, разрыдавшись в голос, сама упала на
эту постель:
-- Господы! До якого часу усэ цэ тэрпиты? Нэмае сылы
бильшэ. Всэ сама та сама... Сама и за худобою, сама в поли, и в
город на ярмарок и хатусоломою крый, и за дровамы... Хиба цэ
жиночэ дило? Пятнадцять рокив так мучусь!
Василий подошел, тронул женщину за плечо.
-- Не плачь, Мотря! Желаешь, я тебе какую хочешь мужицкую
работу в хате сроблю? Только скажи, чего робить.
-- А що робыты? Наробыш ты! А завтра сусиды скажут: Мотря
москаля приворожила. Ида подобру, коли ты -- божа людына.
Нашого горя ложкою нэ вычерпаешь, нэ вэчэря!.. Звидкы ты, бог
тэбэ знае!
-- Издалече. С Волги-реки, слыхала?
-- И ты про нашого Гонту не чув, а мы вашого Пугача знаем.
Вин, Пугач, на Волге вашых панив пугав, а в нас тут Зализняк та
Гонта шляхту рубалы...
Отходчиво бабье сердце! Только что ругала Мотря "божьего
человека", чуть со двора не погнала, а прошло полчаса, отлегло
от сердца, и -- нет уже ни ожесточения, ни злости! Когда
вернулась в горницу младшая сестра, Мотря долго мешала ей
уснуть -- все говорила да говорила, толкуя страннику о
наболевшем, о горькой своей крестьянской доле... Вот что узнал
от нее, а потом и от уманских жителей Василий Баранщиков.
Лет за семнадцать до его прихода в село стояли на
Правобережье русские войска. По просьбе польского короля и
сейма царица Екатерина прислала войска в Польшу, против
фанатиков-конфедератов, захвативших город Бар близ турецкой
границы. Поэтому и конфедерация стала называться Барской.
Участвовали в ней крупнейшие польские феодалы-магнаты и их
приверженцы. Они объявили войну сейму и королю, России и
"диссидентам", то есть инакомыслящим, всем некатоликам, жившим
в Польше. Наиболее рьяно они стали преследовать православных, а
православным было все украинской крестьянство в Польше.
Конечно, смысл этих религиозных преследований заключался
не том, чтобы просто заменить церкви костелами, а попов --
ксендзами. Паны-конфедераты хотели обратить закабаленных ими
крестьян в католичество, чтобы подчинить своему духовному
влиянию, сделать покорными, отвлечь от братской России, где
православие было государственной религией. Украинские крестьяне
надеялись на воссоединение с Россией и упорно отказывались от
католичества. Конфедераты стали карать сопротивляющихся с
небывалой жестокостью -- убийствами, грабежами, пытками, вплоть
до сожжения людей заживо. Эти бесчинства панов и шляхты вызвали
взрыв народного негодования. Сотнями стекались в леса
крестьяне-беженцы, жители сожженых конфедератами сел, беглые
казаки, украинцы -- солдаты польских войск и милиции,
дезертировавшие от своих начальников. Прослышав о готовящемся
восстании, прихлынули в Польшу отряды казаков из Запорожской
Сечи. Тем временем сейм и король обратились к Екатерине за
помощью против конфедератов и повстанцев.
Собирал силы восставших бывалый запорожский казак Максим
Зализняк в Мотронинском лесу. Отряды крестьянско-казачьих
партизан получили название гайдамаков. Переполнилась чаша
народного гнева! В троицын день, "освятив ножи" в лебединском
монастыре, гайдамаки выступили в поход против панов!
И тут, после первых побед восставших, в дело тайно
вмешались польские иезуиты и подлили масла в огонь с целью
натравить крестьян на тех, кто мог бы стать их союзниками.
Иезуиты изготовили фальшивую "царицыну грамоту", в которой
Екатерина будто бы призывала украинский народ истребить на всем
Правобережье поляков и евреев. И когда украинская крестьянская
война -- гайдамацкая "калиивщина" разгорелась, когда угнетенный
народ ответил кольями на жестокости шляхтичей-конфедератов,
подложный манифест ослепил обездоленных: пожар крестьянской
войны охватил не одни панские поместья. Запылали беззащитные
неукрепленные местечки и городки Правобережной Украины,
полилась и невинная кровь польских горожан и крестьян,
местечковых еврейских жителей, ремесленников, мелких торговцев.
Хитроумная иезуитская провокация -- распространение подложного
манифеста -- отводила удар от виновников панов на головы
польско-еврейского трудового люда, то есть на тех, кто мог быть
заодно с восставшими. Так иезуиты сеяли рознь между населением
Речи Посполитой, старались породить у поляков ужас перед
Россией и вызвать ненависть к ней. Не скоро поняли люди эту
подлую иезуитскую хитрость, поверили в "папир от царыци"!
Главный отряд Зализняка вышел из лесу в апреле 1768 года,
прошел с боями Медведовку, Жаботин, Смелу, Черкассы, Корсун,
Канев, Богуслав, Каменный Брод, Лисянку. В июне отряд подступил
к Умани. Город бы сильно укреплен и оборонялся казацкой
воинской частью -- надворной милицией, созданной воеводой
Салезием Потоцким. Обороной города руководил губернатор
Младанович. Старшим сотником в этой конной части служил любимец
воеводы, красавец и силач Иван Гонта, крестьянский сын из села
Россошки в уманском имении Потоцких. Молодые шляхтичи,
заискивавшие перед воеводой, завидовали успехам Гонты и
недоверяли ему, а Салезий, восхищенный удалью Ивана, осыпал его
милостями.
Когда гайдамаки Зализняка приблизились к Умани, навстречу
им губернатор выслал из города-крепости отряд милиции под
командованием Гонты. И увидел Иван Гонта перед собою толпу
земляков и единоверцев, босых, вооруженных кольями, оборванных
и полуголодных. По ним нужно было стрелять, их нужно было
рубить саблями во имя защиты польских панов и шляхты. Тут
встретился с командиром надворных казаков и сам Максим
Зализняк. Он показал Гонте "папир от царыци" и спросил:
-- Против кого идешь, Иван, и кого защищаешь? Гляди,
казак, бумагу -- видишь, нас сама царица российская против
панов послала? Русские войска недалеко, они придут нам на
помощь. Одумайся, Гонта, прежде чем родную кровь прольешь!
И не поднял Гонта меча против крестьян и гайдамаков, а
занес его над головами шляхтичей. Он повернул свой отряд и сам
вместе с Зализняком двинулся против укрепленной Умани.
Три дня кипел непрерывный бой. Из города били пушки
картечью, ружейные стволы слали пулю за пулей в ряды
наступающих. Но яростный порыв восставших был сильнее смерти, и
пали укрепленные пригороды Умани. Город остался без воды.
Дравшиеся на бастионах утоляли жажду не водой, а вином, и,
пьяные, падали в рукопашном бою. Губернатор Младанович после
перехода казаков на сторону атакующих растерялся и считал
сопротивление безнадежным. Обороной командовал талантливый
инженер Шафранский, сумевший вооружить мужчин-евреев, беженцев,
искавших спасения в городе. Они мужественно сражались и
погибали с оружием в руках. Тем временем покинула город и еще
одна группа "защитников" -- немецкие кавалеристы. Из Пруссии
прибыли в Умань "для ремонта", то есть для покупки лошадей,
немецкие офицеры и солдаты. Расквартированные в городе, они
отказались защищать жителей и тайком улизнули сквозь пролом в
стене, не обращая внимания на просьбы губернатора поддержать
оборону города.
На третьи сутки осады окончились у горожан пушечные
заряды. И атакующие ворвались в город, вместивший всех беженцев
с огромной территории Волыни и Подолии, Началась расправа. [В
уманской резне, по свидетельству великого украинского поэта
Тараса Шевченко:
"Не отвел мольбою гибель
И ребенок малый,
Ни калека и ни старый
Живы не остались".
Поэма "Гайдаки"] Вместе с жестокими панами погибли многие
из тех, от кого восставшие могли бы получить помощь и поддержку
в борьбе против угнетателей.
К победителям со всех сторон продолжали стекаться
крестьяне-повстанцы. Теперь и Гонта показывал им "папир от
царыци". Максим Зализняк был провозглашен гетманом. Он надеялся
отвоевать у панов всю Правобережную Украину и воссоединить ее с
Россией. Ивана Гонту он назначил полковником уманской казачьей
части.
С тревогой наблюдала за событиями на правом берегу Днепра
российская императрица Екатерина. Напуганные паны слали к ней
гонцов и курьеров. Страшась крестьянской войны по соседству,
царица вняла мольбам шляхты о помощи против гайдамаков: она
объявила, что не призывала народ к восстанию, и приказала своим
войскам в Польше подавить его. Генерал Кречетников отправил в
Умань полк донских казаков под командованием полковника
Гурьева. Крестьяне и вожди восстания были уверены, что полк
явился на помощь народу против панов, на защиту правого дела.
Вышло иначе: Кречетников и Гурьев заманили вождей гайдамаков в
ловушку и схватили их. Максима Зализняка, как русского
подданного, равно как и других запорожцев, судили русским
судом, били батогами, клеймили и сослали в Сибирь. А Ивана
Гонту с товарищами, всего около девятисот человек, выдали
польским панам.
Два года заседали комиссии и суды во главе с региментарием
паном Стемпковским. Народное возмущение они залили морем
народной крови. Казнь Гонты по жестокости превзошла все, что
знала история палачества. Он же и с эшафота проклинал народных
мучителей и встретил смерть как истинный герой. Много песен
сложил о нем украинский народ, и долго еще ходила в народе
легенда, будто остался у Гонты сын, и должен он прийти в Белую
Церковь и снова собрать народ против панов...
-- И твой муж, и батька, и братья -- все были с ними? --
спросил Василий у Мотри.
-- А як же! -- отвечала та с гордостью. -- Пидэш коло
Умани, то сам побачышь, дэ Зализняк и Гонта з нашымы хлопцямы
гулялы... Ну, трэба спаты, Васылю. Завтра иды з богом!
На другой день Мотря проводила Василия Баранщикова в
дальнейший путь. Минуя Умань, Василий видел следы разрушений,
хотя городские бастионы были давно восстановлены. С некоторыми
