вообще не с руки, а он -- порядочный молодой человек, личной
канцелярии чиновник, хоть и не из высоких. Перышком-то он для
препровождения времени побалывается, это нам доподлинно
известно-с, а в сочинители, конечно, пойти не пожелает,
будущность у него хорошая, портить ее себе не станет. Вот он-то
и может вашу рукопись исправить и к печатанию сделать весьма
пригодной.
-- Почел бы сие за великое благодеяние, токмо чем же я
благодетеля отблагодарю? Ведь он на службе состоит, стало быть,
временем дорожить обязан.
-- О сем не тревожьтесь, времени перышком поскрипеть
чиновник изыщет. Он будет рад себя развлечь и человеку доброму
помочь, уж я замолвлю словечко... И, мыслю я, немалая польза
может быть ныне из книжечки сей. Я разумею пользу общую, не
только вашу, милостивый государь!
-- Что-то невдомек мне, батюшка, кому от книжки, кроме как
мне самому, польза проистечь может.
-- Вы, милостивый государь мой, давно из Турции
воротились?
-- Да уж полтора года.
-- А там будучи, ничего не чуяли?
-- Уж не насчет ли тучи, от коей дождя и грому не
миновать? Мне о сем курьер российский еще толковал. Да ведь
вроде обошлось... без грозы?
-- Гм, кабы обошлось!.. Да нет, гроза-то собирается: как
мы -- бородавку с носа долой, так с той поры султан воду мутит
и мутит! ["Бородавкой на носу России" Потемкин называл
крымского хана, подвластного турецкому султану. Освобождение
Крыма русскими войсками в 1784 году послужило причиной
русско-турецкой войны 1787 года.] Вот посему и может быть от
вашей книжечки польза. Только надобно, чтобы издание сие было
простонародным, дабы и мещанин, и купец, и обыватель, и барышня
городская могли прочитать с удовольствием про злодейства ихние
и про безвинные страдания, вами претерпленные.
-- Истинная правда, Захар Константинович, книжечка
получится самая полезная по нынешнему времени, -- сказал
Глазунов. -- И всенепременно мы ее тиснем, когда вы
соблаговолите сочинителя уговорить. Только типографии своей у
меня пока нет, придется господ Вильковского и Галченкова
просить об издании.
-- О том уж ваше дело помыслить, Иван Петрович, а
сочинитель, почитайте, есть уже у вас.
Проводив Зотова, Иван Петрович Глазунов принялся за
подсчеты. Получилось, что если все пойдет хорошо и хозяева
типографии ради богоугодной цели согласятся на льготные
условия, то для выпуска тиража потребуется две-три сотни
серебром и полгоду сроку.
-- Что вы, Иван Петрович, -- ахнул Баранщиков, -- я
полмесяца здесь едва дотяну, не то что полгода! Поймите,
благодетельный вы человек, в каком бедствии семья обретается! А
сам я -- к каторжным работам осужден, коли правдиво сии варницы
балахнинские называть. Нет, куда мне полгода ждать! Неужто
побыстрее нельзя тиснуть?
-- Тиснуть! Сие дело -- не малое. Тут у вас не менее
семидесяти страничек печатных получится, да, может, сочинитель
добавит, вернее сказать, не сочинитель, а как у нас говорят,
редактор. Хорошему фактору, если потрудиться на совесть, --
неделя работы только набрать и сверстать. Да перечитать и
исправить -- глядишь еще неделя. Потом штук пятьсот листов
чистых отпечатать -- тоже день, другой потребно, с просушкой.
Сфальцевать, сиречь по сгибам согнуть, обрезать -- еще
неделька. А в переплет, сами знаете, -- в Москву везти.
-- Неужто здесь переплетчиков нету?
-- Есть, да дороги, и той работы, как московские, не
дадут. А по вашим-то видам нужно, чтобы книжка получилась
чистенькая... Самое дорогое -- переплет. Ну да потолкую со
своими знакомыми. У них типография в Аничковом доме, господа
Вильковский и Галченков. Может быть, они согласятся не весь
тираж переплетать, а сперва с полсотни штук мне для лавки,
чтобы хоть несколько расходы покрыть, а вам, чтобы высоким
особам представить, тоже десятка два-три... Вот тогда, может
быть, и дело наше выйдет быстрее. Обо всем том мне еще с
типографами толковать надлежит. Что ж, заходите через
недельку-другую, а рукопись у меня оставьте, чтобы Захар
Константинович мог ее своему чиновнику поскорее передать. Желаю
вам покамест всяческого благополучия!
Срок церковного покаяния, наложенный на Василия
Баранщикова митрополитом новгородским и санкт-петербургским
Гавриилом, слывшим великим праведником, окончился 7 мая 1787
года. Отбыв "в посте и молитве" в стенах Александро-Невской
лавры эти десять покаянных суток, Василий Баранщиков получил
билет духовной консистории "о прощении вины и отпущении грехов
по причащению святых тайн и сердечной исповеди".
К этому сроку рукопись Баранщикова уже была исправлена и
немного переделана тем самым чиновником, которого решил
использовать для этой цели Зотов. Чиновник не оставил потомству
полного своего имени, и лишь его инициалы С. К. Р. сохранились
на первом издании "Нещастных приключений". После литературной
обработки истина и вымысел смешались в рукописи, как вода с
вином. Неведомый благодетель Баранщикова, придав рукописи более
литературный стиль и поотняв у нее достоверности, тщательно
изъял из нее всякие намеки на "пугачевщину", -- в ней не
осталось ни лефтов, ни гайдуков, ни гайдамаков, и даже
упоминания о "святом деле" греков звучали весьма туманно.
Осторожный чиновник знал требования своего начальства и очень
хорошо учитывал вкусы всевозможных благодетелей Баранщикова!
Сам редактор тоже пожертвовал некоторую сумму на ускорение
издания.
Теперь, после отпущения грехов Василию, к рукописи спешно
добавили страничку о крайне бедственном положении героя книги,
а также его несчастной семьи. Эта скорбная концовка первого
издания книги гласила:
"И он остается по претерпении злоключений и несчастий в
Америке, Азии и Европе в подобных обстоятельствах и в отечестве
своем и угнетается крайней бедностью".
Наборщики и печатники потрудились на славу. Через
несколько дней после сдачи отредактированной рукописи в
типографию Вильковского и Галченкова петербургский полицмейстер
Андрей Жандар выдал издателям установленное цензурное
разрешение на выпуск книжки под таким названием: "Нещастные
приключения Василия Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в
трех частях света, Америке, Азии и Европе, с 1780 по 1787 год".
Книга вышла летом 1787 года и приобрела популярность, на
которую Баранщиков не смел и надеяться! В глазуновской лавке
она шла на расхват, и причиной тому были новые грозовые тучи на
турецком горизонте. Султан предъявил России неумеренные
требования -- отказаться от всех плодов победы в предыдущей
кампании. Принять такой ультиматум Екатерина не могла, и
русские войска вновь приводились в боевую готовность.
В августе сбылось пророчество российского дипломатического
курьера, снабдившего Василия чертежом маршрута: русский посол в
Царьграде Булгаков был заключен султаном в Семибашенный замок,
и новая война разыгралась...
Бойко продавалась книжка о "нещастных приключениях"
бывшего турецкого невольника! И когда скромно одетый Василий
Баранщиков, уже отославший домой некоторую сумму денег на
покрытие долгов и выкуп отчего дома, являлся с экземпляром
свежеотпечатанной книги в приемную какого-нибудь сановника
империи, рассказ его выслушивался с благожелательным интересом
и вознаграждался новым пожертвованием. Ведь книжка попала, что
называется, в самый кон! Она как нельзя лучше годилась для
обработки общественного мнения, а ее автор и герой неожиданно
вошел в моду, превратившись на короткий миг из пасынка фортуны
в ее баловня.
Вот -- лишь одна из тогдашних петербургских встреч
Баранщикова...
Президент Академии художеств Иван Бецкой [И. И. Бецкой был
крупнейшим деятелем просвещения в России XVIII века. По его
планам созданы воспитательные дома в Москве и Петербурге, а
также несколько мужских и женских учебных заведений закрытого
типа (в том числе Смольный институт). Из этих закрытых
заведений должны были выпускаться, по замыслам Бецкого,
"честномыслящие люди новой породы", не затронутые воздействием
скверностей окружающей жизни.] недавно отстроил для себя новый
дом-дворец на Невской набережной по соседству с Летним садом,
невдалеке от старого своего особняка. Оба эти дома, и новый, и
старый, знал весь Петербург: императрица Екатерина Вторая со
свитой бывала здесь в гостях и даже изволила отобедать у
Бецкого перед отбытием своим за границу, во Фридрихсгамн, для
встречи со шведским королем. А десятилетием раньше в старом
доме Бецкого весь двор пышно праздновал заключение с султаном
Махмудом Третьим Кючук-Кайнарджийского мира, теперь грубо
нарушенного преемником Махмуда, султаном Абдул-Гамидом Первым.
Много народу сбегалось поглазеть на картины и статуи,
когда их перетаскивали из старого дома в новый дворец. Но
особенно прославился новый дом-дворец удивительным висячим
садом. Раскинут был этот сад на плоской кровле двухэтажного
корпуса, увенчанного по углам двумя башнями. Фасад корпуса
выходил на Царицын луг (Марсово поле). При закладке сада сотни
бадей с черноземным грунтом были подняты блоками на
трехсаженную высоту. Потом садовники высадили здесь красивые
кусты и деревья, разбили цветники и куртины. Летом в сад
выносились в кадках пальмы, индийские фикусы и прочие заморские
диковины. Сад во дворце Бецкого должен был воскресить и оживить
предания о вавилонских висячих садах царицы Семирамиды.
На высокое крыльцо этого дома сентябрьским утром поднялся
в нерешительности, держа плоский сверток под мышкой, Василий
Баранщиков. Лакей во французской ливрее открыл стеклянную
дверь, другой лакей повел смущенного Василия в глубину
полутемного вестибюля с высокими колоннами.
На одном из кресел Василий узнал по золотой застежке
знакомый темно-зеленый плащ президента Коммерц-коллегии графа
Миниха, сына фельдмаршала. Значит, его сиятельство самолично
замолвит перед богачом Бецким словечко насчет денежной помощи
нижегородскому мещанину, стойко выдержавшему на чужбине
жестокие испытания, а ныне вдобавок выпустившему полезную
книгу.
Слуга проводил Баранщикова в приемный зал перед парадным
кабинетом. В доме пахло красками и лаком, откуда-то доносилось
постукивание молотков: отделка здания только заканчивалась. Со
стен на посетителя глядели улыбающиеся лица двух императриц --
покойной Елизаветы Петровны и ныне царствующей Екатерины.
Василий не отважился воспользоваться ни одним из трех
десятков стульев, обитых розовым шелком, а стал тихонько
бродить по залу, где вощеный пол блестел так, что нижегородец
видел свое отражение на паркетных плитках. От нечего делать он
разбирал по складам французские надписи под бюстами,
расставленными по углам залы: Монтень, Монтескье, Руссо,
Вольтер. Последний будто подмигивал Василию, язвительно
ухмыляясь змийными устами. Имен этих мраморных господ Василий
никогда прежде не слыхивал.
Вправо и влево от приемной тянулась анфилада таких же
высоких парадных покоев. Василий видел зеркала, фарфор, бронзу,
мрамор, лепные потолки. Было трудно представить себе, что в
этом огромном дворце живет с челядью, один-одинешенек,
полуслепой старик, чьи сокровища уж и не радуют его, не могут
развеять его тоски. Баранщиков знал от петербургских знакомых,
что старик Бецкой недавно покинут юной воспитанницей, страдает
от разлуки с нею, оставил придворную жизнь, теряет остатки
