бедности.
4. Что говорит по гишпански, по итальянски и по турецки и
что столь простому человеку научиться сему в скорости
невозможно.
5. Что сего 1787 года наступил святой великий пост, а он,
Баранщиков, сидит в магистрате под стражей и что уже
определение подписано, чтобы отдать его на соляные варницы в
Балахну.
6. И что просит городового магистра, чтобы ему позволение
было хотя выисповедаться и причаститься христовых тайн, но ни
один из священников церквей нижегородских, хотя он и явно
приносил свое покаяние, исповеди его не мог принять потому, что
он был в магометанском законе..."
...Последний довод, остроумно подсказанный Василию
наместником Ребиндером, оказался спасительным! Сам Иван
Михайлович поручился перед обществом за возвращение
Баранщикова. Генерал-губернатор выдал Василию паспорт на
дорогу, а епископ нижегородский собственноручно вручил
рекомендательное письмо к митрополиту новгородскому и
санкт-петербургскому Гавриилу, купно с пятью рублями серебром
на пропитание в пути.
И вновь снаряжала Марьюшка своего горемычного супруга в
путь-дороженьку. Несчастная женщина, изгнанная с детьми из
своего дома, нашла приют в семье какого-то чиновника, который
взял ее в услужение. В отведенной ей комнате Марья кое-как
ютилась с обоими мальчиками. Чиновник доставал ей листы писчей
бумаги, на которой Василий Баранщиков, сидя в холодной камере
долговой тюрьмы при магистрате, начал писать свои "Нещастные
приключения".
Марья навещала мужа, утешала, приносила убогие гостинцы и
за этот, 1787 год извелась хуже, чем за все шесть предыдущих
лет мнимого вдовства.
Мужнины писания она время от времени приносила домой.
Показывала своему барину, и тот, исправив грубейшие ошибки,
снова отсылал листы узнику для переписки. И к тому времени,
когда пришло Василию разрешение отправиться на покаяние
церковное к высшему духовному сановнику Российской империи
митрополиту Гавриилу, описание "нещастных приключений" было
вчерне закончено. Даже прошение свое к нижегородскому
магистрату успел переписать Баранщиков в эту рукопись.
В марте 1787 года, выйдя из тюрьмы, Василий Баранщиков
опять простился со своей многострадальной семьей, поцеловал
Марьюшку и тронулся пеш в новую дорогу -- сперва ко граду
первопрестольному, а далее в Северную Пальмиру, столицу
Российскую, славный город Петров.
"Нещастные приключения" и эпилог к ним
Матрос забыл чужбины берег дальний,
Тяжелый труд и странствий бег печальный.
А. Мицкевич
Тысячеверстье снегов и талых вод, дорог и тропинок, чужих
углов и невеселых дорожных раздумий -- снова позади. В конце
апреля Василий увидел перед собою в предвечернем тумане длинные
ряды осветительных плошек и фонарей знакомого проспекта.
Обогнув здание Адмиралтейства, узнал Василий на площади перед
Сенатом смутные очертания гранитной скалы-волны. Только высился
над скалою бронзовый всадник, осадивший стремительного своего
коня на самом гребне утеса. Василий снял шапку и поклонился
всаднику.
Не задерживаясь на людных улицах, перешел он по мосту
Неву-реку и добрался до Охты. Сторож знакомой верфи компании
российской Бороздина и Головцына пояснил пришельцу, что на
верфи спущено новое судно и "шкипором" пойдет на нем старый
моряк российский Иван Афанасьев сын Захаров.
-- Неужто Захарыч? -- с радостью воскликнул Баранщиков. --
Боцманом на судах компании лет, поди, тридцать ходил?
-- Он самый, -- подтвердил сторож. -- Да вот и он как раз
в контору жалует с корабля!
Так бывший матрос Василий Баранщиков встретился со своим
старым боцманом, и эта встреча избавила Василия от поисков
жилья и стола: Захарыч приютил нижегородца в своем домике, в
Матросской слободе. Это была первая удача питерской экспедиции
Василия.
На другой день переправился он с Малой Охты на
Калашниковскую пристань, зашел в Александро-Невскую лавру,
узнал, что преосвященный владыка Гавриил сможет самолично
принять его на той неделе, и отправился далее на Невскую
перспективу поглядеть на Гостиный двор.
Медленно брел он по великолепной улице, казавшейся ему и
теперь, после того как он объездил полмира, самой величавой и
прекрасной улицей на свете. За семь лет она стала еще лучше.
Случайно бросилось ему в глаза такое объявление: "На Невской
першпективе, против Гостиного двора, суконной линии, подле
аптеки, в доме Векнера, под нумером девять, в новозаведенной
книжной лавке у купца Ивана Глазунова продаются книги --
"История Миллота" и прочие". Имя купца Глазунова Баранщиков
вспомнил сразу, но не петербургского, а московского, Матвея.
Василий ясно помнил московскую книжную лавку Глазуновых на
Красной площади, близ Покровского собора, что на рву и зовется
церковью Блаженного Василья.
Купцам Глазуновым Василий Баранщиков привозил тонкую кожу
для переплетов. Ведь московские переплетчики прославлены на всю
Россию. Даже из Питера везут в Москву книги в переплет.
В Москве лавка Глазуновых стояла на самом Спасском мосту,
что перекинут через ров с водой от Покровского собора к
Спасской башне. Другой каменный арочный мост для проезда в
Кремль был у Никольской башни. [Мосты эти существовали в Москве
на Красной площади до 1813 года, когда Красная площадь
подверглась реконструкции, глубокий ров был засыпан, а мосты --
Спасский и Никольский -- снесены.]
Все эти мысли и воспоминания о прежних своих занятиях,
встречах и знакомствах смутно мелькнули в сознании Василия
Баранщикова, пока он брел вдоль Гостиного двора.
Оказавшись против аптеки, он поднял голову, и взгляд его
упал на вывеску: "Книжная торговля Ивана Глазунова".
Зайти, что ли? Здесь хоть человеком меня, может,
припомнят...
В лавке было тихо и тепло. С первого взгляда на хозяина,
еще молодого, энергичного и спокойного мужчину, Василий узнал
его -- это был младший брат Матвея-книготорговца, Иван Петрович
Глазунов, только возмужавший. Василия он не вспомнил, но
приветливо заговорил с ним. Он рассказал, что намерен не только
заниматься книготорговлей, но и типографию свою завести, как
только средства позволят. Затем Иван Петрович осведомился о
делах Василия, прежнего поставщика фирмы московских Глазуновых.
Василий вздохнул и начал рассказывать. Сперва Иван Петрович
слушал из одной вежливости, затем повествование заинтересовало
его, а заключительную часть, насчет цели прибытия в Питер, он
попросил изложить точнее. Наконец он спросил:
-- Так рукопись, вами написанная о ваших приключениях, у
вас сейчас при себе? Позвольте мне взглянуть, велика ли она.
Нижегородец достал из сумки свои писания, занимавшие около
полусотни страниц, испещренных с обеих сторон крупным, неровным
почерком. Иван Петрович со вниманием углубился в рукопись. Он
листал страничку за страничкой, изредка делал одобрительные
замечания, качал головой и только было намеревался высказать
Василию свое окончательное суждение, как дверь лавки широко
распахнулась и вошел человек в добротной шубе, собольей шапке и
тонких дорогих сапожках, подбитых мехом. Он сам прикрыл дверь,
сберегая тепло, и Василий заметил, что на улице у самой лавки
стоит крытый маленький возок на железном ходу с рессорами.
Иван Петрович поклонился вошедшему дружески и почтительно.
-- Почтение мое Захару Константиновичу, -- сказал он,
ставя перед гостем стул. -- Не угодно ли раздеться и ко мне в
заднюю комнату пожаловать? Там теплее, и книжки есть, для вас
отложенные нарочно.
-- Временем нынче не располагаю, Иван Петрович, другой раз
посидеть зайду. А что касаемо до книжечек, что вы мне нарочно
отложили, -- примите за то наисердечнейшую мою благодарность и
извольте-с показать! Люблю сочинения чувствительные, чтобы
слезу, благодетель мой, вышибало.
-- Извольте посмотреть Николая Федоровича Эмина сочинение
"Роза", повесть очень чувствительная.
-- Это Федора Эмина сынок? Знаю его, но, скажу вам, Иван
Петрович, до отца ему далеко! "Мирамонда похождения" -- вот
книга была истинно занимательная. А эти, нынешние... не то!
Одни сентименты резонабельные. Поищите, благодетель, что-нибудь
редкостное, чтобы вроде "Мирамонда" было. Вот уж этим бы
разодолжили!
-- А вот, Захар Константинович, сам "Мирамонд" перед вами
стоит и такое сочинение принес, что, ежели напечатать, мигом
расхватают, три издания выпустить можно. И что главное -- без
вымысла истинные нещастные приключения нижегородского мещанина.
Чувствительная будет повесть, но надобно еще сочинителя более
умелого сыскать, чтобы повесть маленько подправить, а то сам-то
наш "Мирамонд" -- из купцов и не горазд на сочинительские
тонкости.
-- Кто сие? -- шепнул Василий Ивану Глазунову. Тот
всплеснул руками.
-- Захар Константинович! Сей провинциал не ведает, какую
встречу ему фортуна уготовила.
-- Так вот, Василий Яковлевич, -- обратился Глазунов к
Баранщикову, -- перед вами почтеннейший друг семейства моего
Захар Константинович Зотов, лицо, приближенное к самой
государыне, а точнее сказать, ее величества камердинер. Его,
почитай, вся столица знает, равно как и сам он знает в столице
всех. [Личная дружба Ивана Глазунова (впоследствии издатель
Пушкина) с Захаром Зотовым сыграла положительную роль для
русского книгоиздательского дела. В 1792 году эта дружба
помогла предотвратить полный разгром издательств и
книготорговли: именно Зотову удалось смягчить гнев напуганной
императрицы и отговорить ее от предания суровым карам
книготорговцев и издателей, повинных в распространении
новиковских книг, когда сам Новиков уже стал узником
Шлиссельбурга. Отвел Зотов удар и от Ивана Глазунова, которого
подвергали допросу в связи с выпуском вольнолюбивой трагедии
Книжнина "Вадим".] Вот уж коли он что-либо присоветовал бы в
вашем деле, то можно заранее льстить себя надеждой на успех.
-- Что же вам посоветовать, молодые люди? -- в раздумье
сказал Зотов. -- Сочинителей преславных я, правда, знаю немало
и к иным мог бы и с просьбицей подойти... Для примера, вот хоть
бы к Гавриле Романычу или Денису Ивановичу... Эх, жаль
Александр Петрович Сумароков богу душу отдал, царствие ему
небесное! Он-то частенько со мной душевно беседовал, раньше у
нас ведь попроще было... Только, ежели я правильно суть дела
понял, вам желательно книгу тиснуть с обозначением имени вашего
и звания купеческого, так ли?
-- Точно так. Мне эдак сам наместник нижегородский
посоветовать изволил...
-- А, его превосходительство Иван Михайлыч, как же,
преотлично его знаю!.. Раз он посоветовал, стало быть, нечего
нам преславного сочинителя и в мыслях держать. Станут ли, к
примеру, Державин или Фонвизин книжку чужую выпускать? Вестимо
нет! Тут нужна рука иная... Где вам, государь милостивый,
побывать случалось?
-- В трех частях света: в Европе, Азии и Америке даже,
паче же всего в Турции претерпел...
-- В Турции? Сие знаменательно! И отменно, смею доложить!
И человека знаю подходящего, чтобы вам с сочинением помочь,
только вот фамилию его запамятовал. Рагожин, Рогозин,
Распопов... Постой, постой, не то Семен Климыч, не то Сергей
Кузьмич... Нет, государи мои, не припомню, да оно и не беда!
Вспомним и разыщем его, сие не трудно. В писатели небось ни вы,
ни он определяться не захотите? Вам-то, Василий Яковлевич, это
