жителями города он разговаривал. Опасливо озираясь,
рассказывали ему горожане о пережитых треволнениях. Приметы
недавних событий узнавал теперь Василий на каждом шагу.
В Белой Церкви на речке Рось он тоже встретил радушный и
дружеский прием. Ему пришлось задержаться там -- починить обувь
и одежду перед морозами, у добрых людей в баньке попариться, а
за это по хозяйству помочь своим благодетелям.
Прошел листопад, зима была уже на пороге. И вот в начале
ноября 1785 года, после долгого пешего пути, увидел усталый
странник придорожный шлагбаум и казенную избу на форпосте...
Граница государства российского!
Комендант пограничного форпоста в старинном городке
Василькове, основанном на реке Стугне еще князем Владимиром,
секунд-майор [До 1797 года офицеры, имевшие чин майора,
подразделялись на две степени: премьер-майор и секунд-маор.]
Стоянов заметил из окошка своей крошечной канцелярии чужого
человека, одетого очень странно. Одежда его состояла из
удивительной смеси греческих, молдаванских и русских вещей. Вел
себя этот чудак тоже не обычно: отбежав от дороги с
разъезженными колеями и подмерзшей лужей, он бросился ничком на
бурую, посеребренную инеем траву, вытянул руки и прижался лицом
к холодной земле, словно обнимая ее.
Стоянов долго ждал, пока пришелец поднимется. Но тот не
скоро воротился на дорогу; приподнявшись с земли, он минут пять
молился, стоя на коленях, часто осеняя себя крестом.
Секунд-майор приказал солдату-писарю, находившемуся в другой
комнате:
-- Петрович! Ну-ка сходи приведи ко мне этого богомольца.
И крестится, и поклонами только что лба не расшибает, а сам
больно на турчина смахивает. Черный, словно голенище, и башка,
видать, недавно брита была. Давай-ка его сюда!
Странник назвался второй гильдии нижегородским купцом
Баранщиковым Василием, а пашпорт предъявил на имя Николаева
Мишеля, да и не один пашпорт, а два, на языках гишпанском и
венецианском.
Все это лишь усилило подозрение секунд-майора. Оба
паспорта он отобрал, коротко допросил Баранщикова -- Николаева,
покачал головой и велел писарю перебелить протокол, потому что
от обилия в нем иностранных слов, наименований стран, городов и
морей у секунд-майора в глазах зарябило. Затем он распорядился
кликнуть двух солдат. Придирчиво осмотрев их выправку,
треуголки, косицы, мундиры, сапоги и скомандовав "на караул!",
прочитал им приказ -- доставить задержанного в Киев, в военную
канцелярию наместника, генерал-поручика Ширкова.
Отправив конвой, секунд-майор пошел к себе на квартиру в
городок, велел подать обед, доставленный из трактира (комендант
был вдов), и за неимением других слушателей рассказал денщику о
приключениях купца Баранщикова. Солдат слушал с превеликим
вниманием и подобно начальнику своему качал головой, а на
вопрос: "Как полагаешь, много ли в гистории сей он наврал?" --
отвечал резонно: "В Киеве небось разберутся, каких кровей он,
однако, ежели и вполправды токмо гистория сия, и то удивления
достойна, тем паче, что прелестями чужими человек пренебрег и
домой возвернулся".
-- Так ты почитаешь его заслуживающим похвалы? -- спросил
комендант.
-- Так точно, ваше благородие, -- убежденно отвечал
денщик, принимая тарелку. Комендант не высказал окончательного
суждения о купце-страннике, отослал солдата на кухню и задремал
в кресле с потухшей аршинной трубкой между коленями.
Однако через два дня, когда конвоиры вернулись в
Васильков, секунд-майор понял из их устного доклада, что
правитель киевского наместничества генерал-поручик Ширков
отнесся к Баранщикову именно так, как предвидел денщик.
Наместник выслушал Василия с большим интересом и оценил его
возвращение на родину как патриотический поступок. Он
собственноручно подписал ему российский паспорт и на дорогу
пять рублей золотом пожаловал. Оба же заграничных паспорта,
отобранных у купца, и протокол допроса, снятого секунд-майором
Стояновым на Васильковском форпосте, генерал Ширков велел
отправить почтой правителю нижегородского наместничества Ивану
Михайловичу Ребиндеру, генерал-губернатору, орденов российских
кавалеру.
Васильковский комендант выслушал конвойных во дворе. Во
время доклада он сосредоточенно жевал сухую травинку.
-- Стало быть, его превосходительство отпустил нижегородца
домой?
-- Так точно, ваше благородие, и чертеж-маршруту выдать
приказал ему. Напоследок сказывал нам нижегородец-купец, что
домой пойдет через Нежин и Глухов -- до Орла, там -- до Москвы.
А уж от матушки, от белокаменной, до Нижнего -- через
Владимир-град стольный, да через, как его... Муром, что ли...
Оттуда ему недалече, от Мурома-то.
-- Гм, -- сказал комендант. -- Сколько ж ему туда пешим
добираться от нас?
-- Шагать он горазд, за ним не угонишься, ваше благородие,
да одна беда; денег у него маловато. Где заработает, а где и
попросит. Домой-то без гроша в кармане прийти тоже несподручно.
Потому, месяца три ему шагать.
-- Ну, ну! -- задумчиво протянул комендант и вдруг строго
посмотрел на одного из солдат. -- Вот штык у тебя, Пономарчук,
ржавый и кокарда не чищена. Непорядок!.. Так, говорите, дойдет
нижегородец за три месяца домой?
-- Беспременно дойдет, ваше благородие! -- в один голос
отвечали оба служивых.
Заимодавцы и должник
Старая посадская сплетница Домаша и жена торговца рыбой
Фекла -- ближайшие родственницы заимодавцев Василия
Баранщикова, сгинувшего банкрута. Феклин муж давал ему сорок
пять, Домашин сын, купец Иконников, сто рублей. Да еще купчиха
Федосова за ним шестьдесят целковых числит.
Домаша и Фекла задумали доброе богоугодное дело: зайти к
соседке, нищей вдове Баранихе, подсказать ей, что у Федосовой,
купчихи, муж вот-вот преставится. В синем федосовском доме за
церковью Спаса гробовщики с утра все крыльцо истоптали --
заказа ждут, мерку снимать. Должно, в скорости плакальщицы
потребуются, сама-то купчиха не горазда в голос выть, да и
некогда ей, баба хитрая, в деле поболе старика своего смыслит,
уж который год за него в лавке стоит. Люди состоятельные,
достаточные, похороны будут большие, на весь посад. И лучше
Баранихи нет во всем околотке плакальщицы. Баба извелась, ее
хлебом не корми -- дай повыть, а дома-то нельзя, потому
ребятишки еще малые, одному восемь, другому семь, -- уж больно
пугаются, как завоет по этому, по пропащему своему Василию. Так
уж пусть сходит к Федосовой-то, душу отведет, в голос
наплачется, и бабе облегчение, и ребятишкам, глядишь, с поминок
кутьи принесет.
Теперь только двое мальцов у бабы осталось,
меньшинького-то в запрошлом году господь прибрал, померло дите
от глотошной. В нищете такой -- бабе облегчение, а она, дура, с
неделю ревела, да не напоказ для соседей, а потихоньку, сами
слышали! Уж скоро седьмой год пойдет, как Василий пропал,
ограбили его, вишь, на ярмонке пьяного, потом было одно письмо
из нерусской земли и -- поминай как звали. Небось и косточки
сгнили. А уж баба измучилась, двоих растя! Сперва было братья
помогали, Баранщиковы, потом один уехал, другой помер --
осталась баба ни с чем...
...Марья Баранщикова уже два года как заколотила двери ко
двум большим комнатам, бывшей гостиной и спальне их с Василием,
и перебралась в столовую, рядом с кухней и чуланом. Теперь в
этой столовой лавка колченогая, стол да Марьина кровать,
прикрытая вместо одеяла старой попоной от Савраски: уж и дух-то
конский давно из нее вышел. Ребятишкам в кухне на печи тряпье
стелет. Весь дом отапливать -- где дров возьмешь, тем более,
дом починки требует, из щелей ветры дуют. В горнице марьиной ни
рушничка цветного, ни скатерки, ни занавески на обледенелых
окнах, но у порога -- мешок старый, ноги вытирать: пол, хоть и
некрашеный, выскоблен, как лавка в бане. В красном углу икона,
благословение родительское, и лампада теплится вечерами. Да
ноне масло гарное на исходе, днем приходится гасить лампаду, а
то ночью, впотьмах, больно страшно одной.
На стене еще висит под стеклом гильдейное свидетельство
Василия от нижегородского магистрата, а на другой, напротив --
немецкая картинка под названием "От чистого сердца". Изображено
на ней, как девочка, вся в беленьком, подает из окна
милостыньку мальчику-нищему, такому чистенькому-чистенькому; а
седой дедушка-крестьянин всплакнул от умиления. Картинку эту
привез Василий жене с первой ярмарки после свадьбы, и висит она
чуть менее десяти лет, потому что нынче, 23 февраля, ровно
десять лет, как Марья на "сговоре" впервые поцеловалась с
Василием. Свадьбу-то сыграли после вскорости... Господи, а
сейчас хоть бы горсть муки ребятишкам раздобыть, на масленой им
блинка испечь! Разве позовет кто в доме убраться, полы мыть или
стирать... Да вот, слышно, идут, верно, соседки за ней! Пока
Фекла толковала Баранихе -- дескать, не прозевай, ступай к
Федосовой купчихе, поклонись да подольстись, чтобы не забыла
тебя позвать, -- Домаша оглядывалась и принюхивалась: не пахнет
ли съестным в доме, нет ли, мол, у бабы доходу неизвестного...
Яшка с Колькой, худые, всклокоченные, так и стреляют глазищами
с печи, бесенята! Что из них будет с безотцовщины-то?.. Хоть и
небаловный Марьины ребята, не попрошайки, не воришки, а чему
доброму из нищеты такой вырасти? Да и за самой, за вдовой-то,
глаз да глаз нужен! Худа и бледна Марья, а все еще хороша
собою: мужики засматриваются на стройную соседку, долго ли до
греха?
Марья смиренно просит соседок посидеть еще, не уходить:
одной ей -- тоска глухая, но... в горнице так холодно и
неуютно, на столе -- шары гоняй, с печи, рядом, голодные глаза
блестят, да и компания ли им, купчихам, нищая вдова!.. И
соседка важно удаляются, еще раз напоминая "не упустить
случая". А у Марьи на этот раз и сил-то нет идти да проситься
голосить по чужому. Может ли быть горе беспросветнее, чем ее
собственное, а и на него слез больше не остается.
Господи, еще несет кого-то во двор... Снег под ногами
скрипит, и собака соседская залилась. Это у Иконниковых... Свою
отвязала и цепь продала: нечем пса кормить стало! Осталась
пустая конура во дворе: увязался Полкан за каким-то обозом и
пропал... Или соседки возвращаются? Нет, один кто-то прошел...
Батюшки, грех какой! Никак мужчина стучится? Ну, дожила Марья
до великого сраму! Что делать-то? Опять стучит: уже посмелее да
погромче, охальник!
-- Кто там? -- Марьин голос выдает страх и волнение.
Господи, да еще и Яшка на беду не спит... А оттуда, снаружи,
негромко в ответ:
-- Откройте, Марья Никитична! Гость к вам дальний. Или,
может, вы не одни в доме? -- тогда прощеньица просим.
Да кому же это быть? Или деверь издалека...
-- Мамка, открывай, стучат! Или не слышишь, мамка? Пусти
его, мамка!
Эх, была не была!..
Запоры в Марьином доме сохранились еще те, что заказывал
кузнецу Василий: задвижки пудовые, кованые, дверь дубовая,
скрепленная тремя схватками, такую и ломом не скоро отворишь!
Дескать, коли такие засовы -- есть у купца в закромах что
беречь! Всем соседям видать -- в достатке купец! И Марья все
годы одиночества строго блюла порядок, заведенный при муже, --
задвигала засовы. И теперь долго возилась у двери с тяжелыми
щеколдами, стараясь угадать, кто он, тот, что переминается с
ноги на ногу, поскрипывает снежком на крыльце...
Вошел, наклоня голову: ход-то черный, притолока низкая
(чистые сени заколочены стоят)... От ворвавшегося в кухню
