7
Объединение Германии. - Жизнь в Германии и в России. Отношение к
публике.- Право быть самим собой.-Стиль последних лет. - Отношение к
оркестру
- Сегодня мы беседуем накануне объединения Германии. Раньше ты говорил, что
единственное место на земле, где ты чувствуешь себя достаточно спокойно,- это
Западный Берлин, как бы граница двух миров. Но сегодня Западного Берлина больше
нет.
А.Ш. Он перестал быть в тот момент, когда я его нашел.
- Как ты воспринимаешь объединение Германии?
А.Ш. В принципе это опоздало на сорок пять лет, это давно должно было произойти.
Это все ужасно несправедливо, несмотря на то, что Германия во многом виновата.
Стена, ГДР с ее стукаческой системой, такой "Главстук", - слава Богу, все
уходит. Но новые проблемы, еще вчера казавшиеся нереальными, сегодня стали
реальными. В частности, проблема тех и других немцев. Сколько лет будет
происходить психологическое воссоединение - неизвестно. Сколько лет будет
преодолеваться комплекс неполноценности у восточных немцев? Сколько лет будет
продолжаться теневой "стук"? Сколько лет будет продолжаться расцвет реакции -
как неизбежное изживание того, что длилось сорок пять лет в ГДР?
Германия формально воссоединилась. Но мы не знаем, что будет дальше. Для меня не
может быть справедливым, что мы отрезали Восточную Пруссию, а к Польше отошла
другая часть Германии. Значит, не было Кенигсберга? Канта не было?
Психологически и исторически с этим примириться невозможно. Как быть с теми
людьми, которые были выселены с этих территорий? Можно лишь надеяться на то, что
все это пройдет мирно, но нельзя быть уверенным в этом.
- Как ты относишься к идее сделать из Калининградской области новую Республику
немцев Поволжья?
А.Ш. Все здешние немцы от этого категорически отказались. И я с ними согласен.
Ведь на что это похоже? Гонят зайца дальше! Во-первых, избавляются от немцев. А
во-вторых, переваливают на них психологическую
беседы с Альфредом Шнитке 175
проблему, в которой они не виноваты. Это означает, что туда потянутся немцы
исконные,- и наши немцы вновь останутся без почвы. Так проблему не решить. Если
было бы возможно реальное восстановление прежней Республики немцев Поволжья в
Поволжье - это было бы вернее. Все-таки они там двести лет жили - это может из
теней как-то воскреснуть. Но ведь сделали все, чтобы немцев туда не пускать. И
местное население их не хочет. И это в любом месте будет проблемой.
Это так же, как крымские татары, как турки-месхетинцы, - везде одна и та же
проблема. И если бы не было административного - косвенного, но осмысленного и
вполне намеренного подогревания этой проблемы, может быть, она бы и не дошла до
такой крайности.
Наверное, самое разумное для советских немцев - эмигрировать в Германию,
пожертвовав теперешним поколением. Потому что ясно, что эмиграция всегда - это
гибель для одного поколения, которое не сможет прижиться там, но и шанс, что их
дети и внуки все же войдут в ту жизнь. И это какая-то перспектива.
Среди неисчислимых последствий сталинского кошмара национальные проблемы,
которые сейчас удесятирились. Это зло, многоступенное зло, которое не
утихомиришь и в течение нескольких десятилетий.
- Ты говоришь, что эмиграция - это шанс для будущих поколений?
Ты сам теперь бываешь в Москве значительно реже, чем на Западе.
Какие твои личные ощущения в Германии, какой смысл для тебя имеет жизнь там
сейчас?
А.Ш. Три года уже растет количество мотаний по всему миру. Я приучил себя
работать где угодно и когда угодно. Еще пять лет назад, когда всякая поездка
была для меня событием, мне нужно было привыкать. Теперь же я могу работать
всюду.
Чисто же психологически, когда я попадаю на Запад, я словно выключаюсь в другой
мир, где с меня сваливается огромный груз, который ежесекундно - здесь. Во
Франкфурте, ожидая аэрофлотовский самолет, я его уже чувствую. Один вид наших
стюардесс, одно то, что в самолет надо садиться через автобус... Когда ты
приезжаешь сюда, ты уже весь дрожишь. Спиной, шкурой ты чувствуешь здесь
невероятную опасность - она разлита везде. Невзирая на огромное число плюсов -
газеты, телевидение и т. д. Потому что все эти плюсы имеют важное - духовное,
религиозное, эстетическое,- но не реальное значение. А зло имеет именно реальное
проявление. И самое сильное проявление зла в том, что все законы, все решения -
это все туфта.
Существуют три силы - опасные и злые. КГБ, армия, партия - все, что было,- все
это и сейчас (в 1990 г.- А.И.) существует, и они как-то объединены, причем мы не
знаем, чего от них ждать. Но это только одна сила.
Есть еще две. Первая - в какой-то степени искусно входит в официальный круг. Я
имею в виду возрастающий национализм. Участвуя в нем, можно сталкивать всех и
таким образом управлять. И еще одна сила -
176
возрастание преступности, мафиозности.
Все эти три негативные силы взаимодействуют, хотя и враждуют. Мы видим следы их
взаимодействия. Оказывается, существует приказ по войскам в случае любых
происшествий не вмешиваться. Это чудовищно. Значит, Память завтра начнет всех
громить,- а вникать в это будет милиция,- а милиция на стороне Памяти. Убийство
отца Александра Меня до сих пор не расшифровано.
- Ну, а как ты себя чувствуешь, живя в Германии?
А.Ш. На Западе есть конкуренция всех людей, которая длится всю жизнь и
продолжается после жизни. И это хорошо, хотя и жестоко. Потому что вынуждает
человека все время оставаться во вздернутом состоянии. Вместе
177
с тем, внешне эта вздернутость - норма, а не крайность.
Вспомним развитие авангарда. Штокхаузен, Ноно, Булез - остались. Но почти нет
внимания к Пуссеру, который был на равных с ними. Да, имя остается. Но кто-то
мне рассказывал о юбилее Кейджа в Нью-Йорке - был неполный зал. Такая фигура,
как Кейдж! Ты понимаешь, что все недолговечно. Я видел его дважды - в Виттене и
в Берлине. Это было очень интересно, но набитых публикой залов не было.
- Нет ли у тебя ощущения, что западная публика более рутинная?
А.Ш. Да, я это ощутил. Я невольно, вопреки своему желанию, всегда заражаюсь от
публики ее отношением. В 1977 году, в поездке с Гидоном, сидя в оркестре на
сцене в качестве клавесиниста, я чувствовал, как публика реагирует на мою
музыку. И было ясно, что в сущности вся новая мyзыка для них - нeкий монстр. К
Cтравинскому они вроде привыкли. Но к Шенбергу, Веберну, Бергу - уже не так. А
дальше... Я сразу почувствовал, что на Западе публика менее заинтересована.
Здесь, в Москве, проявляя некий энтузиазм, публика прощает композитору свое
непонимание. На Западе это невозможно. И поэтому там более жестокое, но более
трезвое суждение. Могут выйти и хлопнуть дверью. Это жестоко, но хорошо:
суждение должно быть окончательным. А все, упакованное во внимание, не является
окончательным суждением.
- Но это не заставляет тебя писать иначе?
А.Ш. Нет, я с публикой только на концерте - не раньше и не позже. Никаких
воздействий на меня каких-либо чьих-либо суждений - нет. Например, Ноно часто
негативно относился к моей музыке. Но и это не могло меня переменить, тем более
выработать неприятие музыки Ноно.
- Насколько я знаю, ты очень ценишь то, что делает Ноно. Но сам ты никогда
ничего подобного не пишешь.
А.Ш. Нет, этого я не делал и не буду делать. Каждый делает то, что он должен
делать. Я мог бы придумать себе много очень интересных поворотов. Но придумать
головой, сами собой они бы во мне не возникали. Поэтому, если в молодости это
неизбежно, и многое в развитии человека определяется не только его натурой, но и
внешними воздействиями другого, то для меня во всяком случае это невозможно. Я
могу сказать, что кто-то другой пишет лучше, чем я, но я все равно не буду этого
делать.
- Но тебя не мучит, что ты упускаешь какой-то резерв развития, шанс открытия?
А.Ш. Нет. В какой-то момент я понял, что всякий - неокончателен. Даже если ты
возьмешь Баха, который для меня номер один. Но я не должен подражать Баху... Я
не должен никому подражать, я должен оставаться таким, какой я есть... Я понял
право каждого оставаться самим собой, невзирая на бесспорное наличие гораздо
болee значительного. Иначе ты не отойдешь от статуса отражения.
- Но бывают повороты... Например, у тебя после болезни произошел поворот, ты
стал писать иначе.
А.Ш. Да, есть, конечно, какой-то поворот. Но каждая ситуация есть по отношению к
другой как плюс, так и минус. Если ты в чем-то выигрываешь,
Беседы с Альфредом Шнитке 178
то неизбежно проигрываешь в другом. Поэтому я сначала огорчался, когда что-то
терял. А потом перестал огорчаться. Потому что понял: все, что ни происходит в
жизни, никогда не идет к совершенству, не достигает совершенства. Оно всегда
перемещается от одного пути к идеальному - к другому, но никогда не достигает
умножения идеальных качеств.
- По-моему, раньше в твоей музыке было больше внемузыкальных черт.
А.Ш. Ну, программы исчезли. Жанровое? Оно есть в Пятой симфонии (малеровская
часть). Покаянные стихи - сочинения, более соответствующего месту и жанру, я не
писал. В конце Второго виолончельного концерта тема взята из фильма Агония. То
есть, это все сохранилось.
Раньше я сочинял, исходя из сверху видимой формы, постепенно заполняемой
деталями, а сейчас я больше сочиняю, исходя из ежесекундно живого момента,
который может меняться. Для меня появилось сейчас то, чего я больше всего всегда
хотел, но чего не было: появилась
Беседы с Альфредом Шнитке 179
бесконечность каждой секунды. Появилась бесконечность нити. Я знаю, что
сочинение формально заканчивается, но в действительности оно никогда не
заканчивается. Нет последней точки.
Но все рефлексивные самооценки - это очень опасная вещь. Как только ты от
чего-то отречешься, так тебе захочется это сделать. Как только ты сочинение
похвалишь, оно тебе может немедленно надоесть. А второе: позволяя себе все это,
ты в себя вмешиваешься, делаешь опасную для себя вещь. Ты не должен этого
делать.
Я понимаю, почему Шостакович не читал того, что о нем писалось. Он избегал
простой раздраженности всем этим - ведь ложь есть всегда, даже в твоих
собственных словах. Не найдя точной формулировки, а найдя приблизительную, ты
дашь повод развиться чему-то совершенно противоположному тому, о чем ты думал.
- Представляешь ли ты себе сразу инструментовку, когда пишешь?
А.Ш. Все-таки сначала идет работа "над нотами", а инструментовка... Нет, я не
могу сказать, что сочинение изначально задумывается вместе со всеми деталями
оркестровки.
- И так - всегда?
А.Ш. Есть исключения: Pianissimo, где вообще все очень точно было рассчитано,
задумывалось сразу, "в оркестре".
- Оркестровые составы твоих сочинений - при большом внутреннем разнообразии - в
целом все же однотипны, ориентированы на классическую модель оркестра, "имидж"
классики. Есть ли неординарные случаи?
А.Ш. Есть "перекосы". Например, в Альтовом концерте нет скрипок. Или, скажем,
нестандартный состав Четвертой симфонии. Не знаю, может быть, и это ты назовешь
"имиджем классики",- потому что, даже при странных составах, все равно они
расшифровываются как тематически трактованный "остаток" оркестра. Даже в Музыке
к воображаемому спектаклю. Но так можно прийти к тому, что один солирующий
инструмент будет трактоваться как "остаток" оркестра. Я хочу сказать, что
происхождение составов - действительно, традиционное, но поворот может выглядеть
иначе.
- Мог бы ты написать какое-нибудь сочинение, отойдя от обычного состава твоих
оркестровых вещей и разместив музыкантов, скажем, в публике и к тому же соединив
это с электронным синтезатором? Что-нибудь в этом духе?
А.Ш. Принципиально я не хочу целым рядом вещей заниматься, но это не означает,
что я их отвергаю. Я их отвергаю для себя. Я знаю точно, что электронная мyзыка
- это не мой мир, и я не буду туда соваться. Так же как не мой мир - то, что
хорошо получается у Сони или Артемова,- обращение с ударными. Это у меня не
получается. Или это не получалось вовсе - как Жизнеописание (Lebenslauf), или
получалось благодаря участию посторонней идеи - как в Трех сценах. Я, как
