то кто же станет? Никто порядков настоящих
не знает, во всем селе только я один, можно сказать,
ваше высокородие, знаю, как обходиться с людями
простого звания, и, ваше высокородие, я могу все понимать.
Я не мужик, я унтер-офицер, отставной каптенармус,
в Варшаве служил, в штабе-с, а после того,
изволите знать, как в чистую вышел, был в пожарных-с,
а после того по слабости болезни ушел из
пожарных и два года в мужской классической прогимназии в
швейцарах служил... Все порядки знаю-с.
А мужик простой человек, он ничего не понимает и
должен меня слушать, потому - для его же пользы.
Взять хоть это дело к примеру... Разгоняю я народ, а на
берегу на песочке утоплый труп мертвого человека.
По какому такому основанию, спрашиваю, он
тут лежит? Нешто это порядок? Что урядник глядит?
Отчего ты, говорю, урядник, начальству знать не даешь?
Может, этот утоплый покойник сам утоп, а может,
тут дело Сибирью пахнет. Может, тут уголовное
смертоубийство... А урядник Жигин никакого внимания,
только папироску курит. "Что это, говорит, у вас
за указчик такой? Откуда, говорит, он у вас такой
взялся? Нешто мы без него, говорит, не знаем нашего
поведения?"- Стало быть, говорю, ты не знаешь,
дурак этакой, коли тут стоишь и без внимания. "Я,
говорит, еще вчера дал знать становому приставу".-
Зачем же, спрашиваю, становому приставу? По какой
статье свода законов? Нешто в таких делах, когда
утопшие или удавившие и прочее тому подобное,-
нешто в таких делах становой может? Тут говорю,
дело уголовное, гражданское... Тут, говорю, скорей
посылать эстафету господину следователю и судьям-с. И
перво-наперво ты должен, говорю, составить акт и
послать господину мировому судье. А он, урядник,
все слушает и смеется. И мужики тоже. Все смеялись,
ваше высокородие. Под присягой могу показать.
И этот смеялся, и вот этот, и Жигин смеялся. Что,
говорю, зубья скалите? А урядник и говорит: "Мировому,
говорит, судье такие дела не подсудны". От
этих самых слов меня даже в жар бросило. Урядник,
ведь ты это сказывал?- обращается унтер к уряднику
Жигину.
- Сказывал.
- Все слыхали, как ты это самое при всем простом
народе: "Мировому судье такие дела не подсудны".
Все слыхали, как ты это самое... Меня, ваше высокородие,
в жар бросило, я даже сробел весь. Повтори,
говорю, повтори, такой-сякой, что ты сказал! Он
опять эти самые слова... Я к нему. Как же, говорю,
ты можешь так объяснять про господина мирового
судью? Ты, полицейский урядник, да против власти?
А? Да ты, говорю, знаешь, что господин мировой
судья, ежели пожелают, могут тебя за такие слова
в губернское жандармское управление по причине
твоего неблагонадежного поведения? Да ты знаешь,
говорю, куда за такие политические слова тебя угнать
может господин мировой судья? А старшина говорит:
"Мировой, говорит, дальше своих пределов ничего
обозначить не может. Только малые дела ему подсудны".
Так и сказал, все слышали... Как же, говорю,
ты смеешь власть уничижать? Ну, говорю, со мной
не шути шуток, а то дело, брат, плохо. Бывало, в
Варшаве или когда в швейцарах был в мужской
классической прогимназии, то как заслышу какие неподходящие
слова, то гляжу на улицу, не видать ли
жандарма: "Поди, говорю, сюда, кавалер",- и все
ему докладываю. А тут в деревне кому скажешь?..
Взяло меня зло. Обидно стало, что нынешний народ
забылся в своеволии и неповиновении, я размахнулся
и... конечно, не то чтобы сильно, а так, правильно, полегоньку,
чтоб не смел про ваше высокородие такие
слова говорить... За старшину урядник вступился.
Я, стало быть, и урядника... И пошло... Погорячился,
ваше высокородие, ну, да ведь без того нельзя, чтоб
не побить. Ежели глупого человека не побьешь, то на
твоей же душе грех. Особливо ежели за дело... ежели
беспорядок...
- Позвольте! За непорядками есть кому глядеть.
На это есть урядник, староста, сотский...
- Уряднику за всем не углядеть, да урядник и не
понимает того, что я понимаю...
- Но поймите, что это не ваше дело!
- Чего-с? как же это не мое? Чудно-с... Люди
безобразят, и не мое дело! Что ж мне хвалить их, что
ли? Они вот жалятся вам, что я песни петь запрещаю...
Да что хорошего в песнях-то? Вместо того, чтоб
делом каким заниматься, они песни... А еще тоже моду
взяли вечера с огнем сидеть. Нужно спать ложиться,
а у них разговоры да смехи. У меня записано-с!
- Что у вас записано?
- Кто с огнем сидит.
Пришибеев вынимает из кармана засаленную бумажку,
надевает очки и читает:
- "Которые крестьяне сидят с огнем: Иван Прохоров,
Савва Микифоров, Петр Петров. Солдатка Шустрова
вдова живет в развратном беззаконии с Семеном
Кисловым. Игнат Сверчок занимается волшебством,
и жена его Мавра есть ведьма, по ночам ходит доить
чужих коров".
- Довольно!- говорит судья и начинает допрашивать
свидетелей.
Унтер Пришибеев поднимает очки на лоб и с
удивлением глядит на мирового, который, очевидно,
не на его стороне. Его выпученные глаза блестят, нос
становится ярко-красным. Глядит он на мирового, на
свидетелей и никак не может понять, отчего это мировой
так взволнован и отчего из всех углов камеры слышится то
ропот, то сдержанный смех. Непонятен
ему и приговор: на месяц под арест!
- За что?!- говорит он, разводя в недоумении
руками.- По какому закону?
И для него ясно, что мир изменился и что жить на
свете уже никак невозможно. Мрачные, унылые мысли
овладевают им. Но выйдя из камеры и увидев мужиков,
которые толпятся и говорят о чем-то, он по
привычке, с которой уже совладать не может, вытягивает
руки по швам и кричит хриплым, сердитым голосом:
- Наррод, расходись! Не толпись! По домам!
УШЛА
Пообедали. В стороне желудков чувствовалось маленькое
блаженство, рты позевывали, глаза начали
суживаться от сладкой дремоты. Муж закурил сигару,
потянулся и развалился на кушетке. Жена села у изголовья
и замурлыкала... Оба были счастливы.
- Расскажи что-нибудь... - зевнул муж.
- Что же тебе рассказать? Мм... Ах, да! Ты слышал?
Софи Окуркова вышла замуж за этого... как его...
за фон Трамба! Вот скандал!
- В чем же тут скандал?
- Да ведь Трамб подлец! Это такой негодяй... такой
бессовестный человек! Без всяких принципов! Урод
нравственный! Был у графа управляющим - нажился,
теперь служит на железной дороге и ворует... Сестру
ограбил... Негодяй и вор, одним словом. И за этакого
человека выходить замуж?! Жить с ним?! Удивляюсь!
Такая нравственная девушка и ... на тебе! Ни за что
бы не вышла за такого субъекта! Будь он хоть миллионер!
Будь красив, как не знаю что, я плюнула бы на
него! И представить себе не могу мужа-подлеца!
Жена вскочила и, раскрасневшаяся, негодующая,
прошлась по комнате. Глазки загорелись гневом. Искренность
ее была очевидна...
- Этот Трамб такая тварь! И тысячу раз глупы
и пошлы те женщины, которые выходят за таких господ!
- Тэк-с... Ты, разумеется, не вышла бы... Н-да...
Ну, а если бы ты сейчас узнала, что я тоже... негодяй?
Что бы ты сделала?
- Я? Бросила бы тебя! Не осталась бы с тобой ни
на одну секунду! Я могу любить только честного человека!
Узнай я, что ты натворил хоть сотую долю того,
что сделал Трамб, я... мигом! Adieu тогда!
- Тэк... Гм... Какая ты у меня... А я и не знал...
Хе-хе-хе... Врет бабенка и не краснеет!
- Я никогда не лгу! Попробуй-ка сделать подлость,
тогда и увидишь!
- К чему мне пробовать? Сама знаешь... Я еще почище
твоего фон Трамба буду... Трамб - комашка сравнительно.
Ты делаешь большие глаза? Это странно...
(Пауза.) Сколько я получаю жалованья?
- Три тысячи в год.
- А сколько стоит колье, которое я купил тебе
неделю тому назад? Две тысячи... Не так ли? Да вчерашнее
платье пятьсот... Дача две тысячи... Хе-хе-хе.
Вчера твой папа выклянчил у меня тысячу...
- Но, Пьер, побочные доходы ведь...
- Лошади... Домашний доктор... Счеты от модисток.
Третьего дня ты проиграла в стуколку сто рублей...
Муж приподнялся, подпер голову кулаками и прочел
целый обвинительный акт. Подойдя к письменному
столу, он показал жене несколько вещественных доказательств...
- Теперь ты видишь, матушка, что твой фон
Трамб - ерунда, карманный воришка сравнительно со
мной... Adieu! Иди и впредь не осуждай!
Я кончил. Быть может, читатель еще спросит:
- И она ушла от мужа?
Да, ушла... в другую комнату.
ВАНЬКА
Был второй час ночи.
Коммерции советник Иван Васильевич Котлов вышел из
ресторана "Славянский базар" и поплелся вдоль по
Никольской, к Кремлю. Ночь была хорошая,
звездная... Из-за облачных клочков и обрывков
весело мигали звезды, словно им приятно было
глядеть на землю. Воздух был тих и прозрачен.
"Около ресторана извозчики дороги, - думал Котлов,
- нужно отойти немного... Там дальше дешевле... И
к тому же мне надо пройтись: я объелся и пьян".
Около Кремля он нанял ночного ваньку.
- На Якиманку! - скомандовал он.
Ванька, малый лет двадцати пяти, причмокнул губами
и лениво передернул вожжами. Лошаденка рванулась с
места и поплелась мелкой, плохенькой рысцой...
Ванька попался Котлову самый настоящий, типичный...
Поглядишь на его заспанное, толстокожее, угреватое
лицо - и сразу определишь в нем извозчика.
Поехали через Кремль.
- Который теперь час будет? - спросил ванька.
- Второй, - ответил коммерции советник.
- Так-с... А теплей стало! Были холода, а теперь
опять потеплело... Хромаешь, подлая! Э-э-э...
каторжная!
Извозчик приподнялся и проехался кнутом по
лошадиной спине.
- Зима! - продолжал он, поудобней усаживаясь и
оборачиваясь к седоку. - Не люблю! Уж больно я
зябкий! Стою на морозе и весь коченею, трясусь...
Подуй холод, а у меня уж и морда распухла...
Комплекцыя такая! Не привык!
- Привыкай... У тебя, братец, ремесло такое, что
привыкать надо...
- Человек ко всему привыкнуть может, это
действительно, ваше степенство... Да покеда
привыкнешь, так раз двадцать замерзнешь... Нежный
я человек, балованный, ваше степенство... Меня
отец и мать избаловали. Не думали, что мне в
извозчиках быть. Нежность на меня напускали.
Царство им небесное! Как породили меня на теплой
печке, так до десятого годка и не снимали оттеда.
Лежал я на печке и пироги лопал, как свинья какая
непутная... Любимый у них был... Одевали меня
наилучшим манером, грамоте для нежности обучали.
Бывалыча и босиком не пробеги: "Простудишься,
маленькой!" Словно не мужик, а барин. Побьет отец,
а мать плачет... Мать побьет - отцу жалко. Поедешь
с отцом в лес за хворостом, а мать тебя в три шубы
кутает, словно ты в Москву собрался аль в Киев...
- Разве богато жили?
- Обнакновенно жили, по-мужицки... День прошел - и
слава богу. Богаты не были, да и с голоду,
благодарить бога, не мерли. Жили мы, барин, в
семействе... семейством, стало быть... Дед мой
тогда жив был, да около него два сына жили. Один
сын, отец мой тоись, женатый был, другой
неженатый. А я один паренечек был всего-навсего,
всей семье на утеху - ну и баловали. Дед тоже
баловал... У деда, знаешь, деньга была припрятана,
и он воображение в себе такое имел, что я не пойду
по мужицкой части... "Тебе, - говорит, - Петруха,
лавку открою. Расти!" Напускали на меня
нежность-то, напускали, холили-холили, а вышло
потом такое недоумение, что совсем не до
нежности... Дядя-то мой, дедов сын, а отцов брат,
возьми и выкрадь у деда его деньги. Тыщи две
было... Как выкрал, так с той поры и пошло
разоренье... Лошадей продали, коров... Отец с дедом
наниматься пошли... Известно, как это у нас в
крестьянстве... А меня, раба божьего, в пастухи...
Вот она, нежность-то!
- Ну, дядя-то твой? Он же что?
- Он ничего... как и следовает... Снял на большой
дороге трахтир и зажил припеваючи... Годов через
пять на богатой серпуховской мещанке женился.
Тысяч восемь за ней взял... После свадьбы трахтир
сгорел... Отчего, это самое, ему не гореть, ежели
он в обчестве застрахован? Так и следовает... А
после пожара уехал он в Москву и снял там
бакалейную лавку... Таперь, говорят, богат стал и
