рукой, садится на камень. Душа у него горит от
жажды, глаза слипаются, голову клонит вниз...
Проходит минут пять, десять, наконец двадцать, а Козявкин
все еще возится с курами.
- Петр, скоро ли ты?
- Сейчас. Нашел было портфель, да опять потерял.
Лаев подпирает голову кулаками и закрывает
глаза. Куриный крик становится все громче. Обитательницы
пустой дачи вылетают из окна и, кажется
ему, как совы кружатся во тьме над его головой. От их
крика в ушах его стоит звон, душой овладевает
ужас.
"Сскотна!..- думает он.- Пригласил в гости,
обещал угостить вином да простоквашей, а вместо
того заставил пройтись от станции пешком и этих
кур слушать..."
Возмущаясь, Лаев сует подбородок в воротник,
кладет голову на свой портфель и мало-помалу
успокаивается. Утомление берет свое, и он начинает
засыпать.
- Нашел портфель!- слышит он торжествующий
крик Козявкина.- Найду сейчас крылатку, и-
баста, идем!
Но вот сквозь сон слышит он собачий лай. Лает
сначала одна собака, потом другая, третья... и собачий
лай, мешаясь с куричным кудахтаньем, дает какую-то
дикую музыку. Кто-то подходит к Лаеву и
спрашивает о чем-то. Засим слышит он, что через
его голову лезут в окно, стучат, кричат... Женщина
в красном фартуке стоит около него с фонарем в
руке и о чем-то спрашивает.
- Вы не имеете права говорить это!- слышит он
голос Козявкина.- Я присяжный поверенный, кандидат
прав Козявкин. Вот вам моя визитная карточка!
- На что мне ваша карточка!- говорит кто-то
хриплым басом.- Вы у меня всех кур поразгоняли,
вы подавили яйца! Поглядите, что вы наделали! Не
сегодня-завтра индюшата должны были вылупиться,
а вы подавили. На что же, сударь, сдалась мне
ваша карточка?
- Вы не смеете меня удерживать! Да-с! Я не
позволю!
"Пить хочется..."- думает Лаев, стараясь открыть
глаза и чувствуя, как через его голову кто-то
лезет из окна.
- Я - Козявкин! Тут моя дача, меня тут все
знают!
- Никакого Козявкина мы не знаем!
- Что ты мне рассказываешь? Позвать старосту!
Он меня знает!
- Не горячитесь, сейчас урядник приедет... Всех
дачников тутошних мы знаем, а вас отродясь не видели.
- Я уж пятый год в Гнилых Выселках на даче
живу!
- Эва! Нешто это Выселки? Здесь Хилово, а
Гнилые Выселки правее будут, за спичечной фабрикой.
Версты за четыре отсюда.
- Черт меня возьми! Это, значит, я не той дорогой
пошел!
Человеческие и птичьи крики мешаются с собачьим
лаем, и из смеси звукового хаоса выделяется голос
Козявкина:
- Вы не смеете! Я заплачу! Вы узнаете, с кем
имеете дело!
Наконец голоса мало-помалу стихают. Лаев чувствует,
что его треплют за плечо.
ЗАКУСКА
Был пасхальный канун. За час до заутрени зашли за
мной мои приятели. Они были во фраках и белых
галстухах.
- Очень кстати, господа, - сказал я. - Вы поможете
мне убрать стол... Я человек холостой, бабенции у
меня не полагается, а посему... помощь дружеская.
Плумбов, давай стол отодвинем!
Приятели двинулись к столу, и через какие-нибудь
пять минут мой стол уже изображал собой
аппетитнейшую картину. Окорок, колбасы, водки,
вина, заливной поросенок... Убрав стол, мы взялись
за цилиндры: пора! Но не тут-то было... Кто-то
позвонил...
- Дома? - услышали мы чей-то хриплый голос. -
Входи, Илья, не бойся!
Вошел Прекрасновкусов. За ним робко шагал
маленький, чахлый человечек. У обоих под мышками
были портфели...
- Тссс... - сказал я приятелям. - Язык за зубами!
- Рекомендую! - сказал Прекрасновкусов, указывая
на чахлого человечка. - Илья Дробискулов! На днях
к нам поступил, к нашему лику причислился... Да ты
не конфузься, Илюша! Пора привыкнуть! А мы, знаете
ли, шли, шли, взяли да и зашли. Дай, думаю,
зайдем, праздничные возьмем, чтоб завтра не
беспокоить...
Я сунул обоим по синенькой. Дробискулов
сконфузился.
- Так-с, - продолжал Прекрасновкусов, заглянув
себе в кулак. - Вы уж уходите? А не рано ли?
Давайте-ка посидим минуту... отдохнем. Садись,
Илья, не бойся! Привыкай! Закусок-то сколько,
закусок! А? Закусок-то! Мне окорок напоминает один
анекдот...
И Прекрасновкусов, пожирая мои закуски, рассказал
нам похабный анекдот. Прошло четверть часа. Чтобы
выжить гостей, я послал своего Андрюшку на улицу
прокричать "караул". Андрюшка вышел и кричал минут
пять, но гости мои ни гугу... И внимания не
обратили, как будто бы "караул" не их дело...
- А долго еще ждать разговенья! - сказал
Прекрасновкусов. - Теперь еще грешно, в то бы мы,
Илюша, того... по единой... А что, господа, не
пропустить ли нам по одной? Ведь водка постная! А?
Давайте-ка!
Идея пришлась моим приятелям по вкусу. Подошли к
столу, налили и выпили. Закусили селедочкой, а на
скоромное только взглянули. Прекрасновкусов
похвалил водку и, желая узнать, какого она завода,
выпил другую. Илюша сконфузился и тоже пожелал
узнать... Выпили, но не узнали.
- Славная водка! - сказал Прекрасновкусов. - У
моего дяди свой винокуренный завод был. Так вот, у
дяди-то, была, так сказать...
И гость рассказал, как с дядиной "обже" на каланче
свидание имел. Мои приятели окружили его и
попросили рассказать еще что-нибудь... Еще раз
выпили. Дробискулов очень ловко захватил рукавом
кусочек колбасы, взял его в носовой платок и,
сморкаясь, незаметно положил в рот.
Прекрасновкусов съел кусок пасхи из творога.
- А я и забыл, что она скоромная! - сказал он,
глотая. - Надо ее запить...
Говорят, что в полночь звонили к заутрене, но мы
не слышали этого звона. В полночь мы ходили вокруг
стола и спрашивали себя: что бы еще выпить...
этакое? Дробискулов сидел в углу и, конфузясь,
глодал заливного поросенка. Прекрасновкусов бил
кулаком по своему портфелю и говорил:
- Вы меня не любите, а я вот вас... ллюблю!
Честное и блаагородное слово, ллюблю! Я куроцап,
волк, коршун, птица хищная, но во мне все-таки
есть настолько чувств и ума, чтоб понимать, что
меня не следует любить. Я, например, вот взял
праздничные... Ведь взял? А завтра я приду и
скажу, что не брал... Разве можно любить меня
после этого?
Дробискулов, покончив с поросенком, победил свою
робость и сказал:
- А я? Меня еще можно любить... Я образованный
человек... Я ведь не своим делом занялся. Не мое
это дело! Я к нему и призвания никакого не имею...
Так только, пур манже! Я... стихотворец... Н-да...
В пьяном виде протоколы в стихах составлю. Я и
гласность люблю. Не нравятся мне газеты только за
то, что в них пристрастия много. Я не разбирал бы
там, кто консерватор, кто либерал. Беспристрастие
- первое дело! Консерватор нагадал - бей в морду;
либерал напакостил - лупи в харю! Всех лупи! Моя
мечта - газету издавать. Хе-хе... Сидел бы я себе
в редакции, морду бы надувал да конвертики
распечатывал. А в конвертиках всякое бывает...
всякое... Хе-хе-хе... Я распечатал бы, прочел бы
да и... цап его, сотрудника-то! Нешто не любопытно?
В три часа гости взяли свои портфели и ушли в
трактир, беспорядков искать. От закуски моей
остались одни только ножи, вилки да две ложки.
Остальные шесть ложек исчезли...
ЗНАКОМЫЙ МУЖЧИНА
Прелестнейшая Ванда, или, как она называлась в
паспорте, почетная гражданка Настасья Канавкина, выписавшись
из больницы, очутилась в положении, в каком
она раньше никогда не бывала: без приюта и без
копейки денег. Как быть?
Она первым делом отправилась в ссудную кассу и
заложила там кольцо с бирюзой - единственную свою
драгоценность. Ей дали за кольцо рубль, но... что
купишь за рубль? За эти деньги не купишь ни модной,
короткой кофточки, ни высокой шляпы, ни туфель бронзового
цвета, а без этих вещей она чувствовала себя
точно голой. Ей казалось, что не только люди, но даже
лошади и собаки глядят на нее и смеются над простотой
ее платья. И думала она только о платье, вопрос же
о том, что она будет есть и где будет ночевать, не тревожил
ее нисколько.
"Хоть бы мужчину знакомого встретить...- думала
она.- Я взяла бы денег... Мне ни один не откажет, потому
что..."
Но знакомые мужчины не встречались. Их нетрудно
встретить вечером в "Ренесансе", но в "Ренесанс" не пустят
в этом простом платье и без шляпы. Как быть? После
долгого томления, когда уже надоело и ходить, и сидеть,
и думать, Ванда решила пуститься на последнее
средство: сходить к какому-нибудь знакомому мужчине
прямо на квартиру и попросить денег.
"К кому бы сходить?- размышляла она.- К Мише
нельзя - семейный... Рыжий старик теперь на службе..."
Ванда вспомнила о зубном враче Финкеле, выкресте,
который месяца три назад подарил ей браслет и
которому она однажды за ужином в Немецком клубе
вылила на голову стакан пива. Вспомнив про этого
Финкеля, она ужасно обрадовалась.
"Он наверное даст, лишь бы только мне дома его застать...
- думала она, идя к нему.- А не даст, так я
у него там все лампы перебью".
Когда она подходила к двери зубного врача, у нее
уже был готов план: она со смехом взбежит по
лестнице, влетит к врачу в кабинет и потребует двадцать
пять рублей... Но когда она взялась за звонок, этот
план как-то сам собою вышел из головы. Ванда вдруг
начала трусить и волноваться, чего с ней раньше никогда
не бывало. Она бывала смела и нахальна только в
пьяных компаниях, теперь же, одетая в обыкновенное
платье, очутившись в роли обыкновенной просительницы,
которую могут не принять, она почувствовала себя
робкой и приниженной. Ей стало стыдно и
страшно.
"Может быть, он уже забыл про меня...- думала
она, не решаясь дернуть за звонок.- И как я пойду к
нему в таком платье? Точно нищая или мещанка какая-нибудь..."
И нерешительно позвонила.
За дверью послышались шаги; это был швейцар.
- Доктор дома?- спросила она.
Теперь ей приятнее было бы, если бы швейцар сказал
"нет", но тот вместо ответа впустил ее в переднюю
и снял с нее пальто. Лестница показалась ей роскошной,
великолепной, но из всей роскоши ей прежде всего
бросилось в глаза большое зеркало, в котором она
увидела оборвашку без высокой шляпы, без модной кофточки
и без туфель бронзового цвета. И Ванде казалось
странным, что теперь, когда она была бедно одета
и походила на швейку или прачку, в ней появился стыд
и уж не было ни наглости, ни смелости, и в мыслях
она называла себя уже не Вандой, а, как раньше, Настей
Канавкиной...
- Пожалуйте!- сказала горничная, провожая ее в
кабинет.- Доктор сейчас... Садитесь.
Ванда опустилась в мягкое кресло.
"Так и скажу: дайте взаймы!- думала она.- Это
прилично, потому что ведь он знаком со мной. Только
вот если б горничная вышла отсюда. При горничной
неловко... И зачем она тут стоит?"
Минут через пять отворилась дверь, и вошел Финкель,
высокий черномазый выкрест с жирными щеками
и с глазами навыкате. Щеки, глаза, живот, толстые
бедра - все это у него было так сыто, противно, сурово.
В "Ренесансе" и в Немецком клубе он обыкновенно бывал
навеселе, много тратил там на женщин и терпеливо
сносил их шутки (например, когда Ванда вылила ему на
голову пиво, то он только улыбнулся и погрозил пальцем);
теперь же он имел хмурый, сонный вид и глядел
важно, холодно, как начальник, и что-то жевал.
- Что прикажете?- спросил он, не глядя на Ванду.
Ванда поглядела на серьезное лицо горничной, на
сытую фигуру Финкеля, который, по-видимому, не узнавал
ее, и покраснела...
- Что прикажете?- повторил зубной врач уже с
раздражением.
- Зу... зубы болят...- прошептала Ванда.
- Ага... Какие зубы? Где?
Ванда вспомнила, что у нее есть один зуб с дуплом.
- Внизу направо...- сказала она.
- Гм!.. Раскрывайте рот.
Финкель нахмурился, задержал дыхание и стал рассматривать
больной зуб.
- Больно?- спросил он, ковыряя в зубе какой-то
железкой.
- Больно...- солгала Ванда. "Напомнить ему,-
думала она,- так он наверное бы узнал... Но... горничная!
Зачем она тут стоит?"
Финкель вдруг засопел, как паровоз, прямо ей в рот
и сказал:
- Я не советую вам плюмбуровать его... Из етова
зуба вам никакого пользы, все равно.
