Нет дома, говоришь? Гм... Благодарю. Прекрасно...
премного обяжешь... Merci.
Ягич в третий раз вошел в спальню, нагнулся к
жене, перекрестил ее, дал ей поцеловать свою руку
(женщины, которые его любили, целовали ему руку, и
он привык к этому) и сказал, что вернется к обеду.
И вышел.
В двенадцатом часу горничная доложила, что пришли
Владимир Михайлыч. Софья Львовна, пошатываясь от
усталости и головной боли, быстро надела свой
новый удивительный капот сиреневого цвета, с
меховою обшивкой, наскоро кое-как причесалась; она
чувствовала в своей душе невыразимую нежность и
дрожала от радости и страха, что он может уйти. Ей
бы только взглянуть на него.
Володя маленький пришел с визитом, как следует, во
фраке и в белом галстуке. Когда в гостиную вошла
Софья Львовна, он поцеловал у нее руку и искренно
пожалел, что она нездорова. Потом, когда сели,
похвалил ее капот.
- А меня расстроило вчерашнее свидание с Олей, -
сказала она. - Сначала мне было жутко, но теперь я
ей завидую. Она - несокрушимая скала, ее с места
не сдвинешь; но неужели, Володя, у нее не было
другого выхода? Неужели погребать себя заживо
значит решать вопрос жизни? Ведь это смерть, а не
жизнь.
При воспоминании об Оле на лице у Володи
маленького показалось умиление.
- Вот вы, Володя, умный человек, - сказала Софья
Львовна, - научите меня, чтобы я поступила точно
так же, как она. Конечно, я неверующая и в
монастырь не пошла бы, но ведь можно сделать
что-нибудь равносильное. Мне нелегко живется, -
продолжала она, помолчав немного. - Научите же...
Скажите мне что-нибудь убедительное. Хоть одно
слово скажите.
- Одно слово? Извольте: тарарабумбия.
- Володя, за что вы меня презираете? - спросила
она живо. - Вы говорите со мной каким-то
особенным, простите, фатовским языком, как не
говорят с друзьями и с порядочными женщинами. Вы
имеете успех, как ученый, вы любите науку, но
отчего вы никогда не говорите со мной о науке?
Отчего? Я не достойна?
Володя маленький досадливо поморщился и сказал:
- Отчего это вам так вдруг науки захотелось? А
может, хотите конституции? Или, может, севрюжины с
хреном?
- Ну, хорошо, я ничтожная, дрянная, беспринципная,
недалекая женщина... У меня тьма, тьма ошибок, я
психопатка, испорченная, и меня за это презирать
надо. Но ведь вы, Володя, старше меня на десять
лет, а муж старше меня на тридцать лет. Я росла на
ваших глазах, и если бы вы захотели, вы могли бы
сделать из меня все, что вам угодно, хоть ангела.
Но вы... (голос у нее дрогнул) поступаете со мной
ужасно. Ягич женился на мне, когда уже постарел, а
вы...
- Ну, полно, полно, - сказал Володя, садясь
поближе и целуя ей обе руки. - Предоставим
Шопенгауэрам философствовать и доказывать все, что
им угодно, а сами будем целовать эти ручки.
- Вы меня презираете, и если б вы знали, как я
страдаю от этого! - сказала она нерешительно,
заранее зная, что он ей не поверит. - А если б вы
знали, как мне хочется измениться, начать новую
жизнь! Я с восторгом думаю об этом, - проговорила
она и в самом деле прослезилась от восторга. -
Быть хорошим, честным, чистым человеком, не лгать,
иметь цель в жизни.
- Ну, ну, ну, пожалуйста, не ломайтесь! Не люблю!
- сказал Володя, и лицо его приняло капризное
выражение. - Ей-богу, точно на сцене. Будем
держать себя по-человечески.
Чтобы он не рассердился и не ушел, она стала
оправдываться и в угоду ему насильно улыбнулась, и
опять заговорила об Оле и про то, как ей хочется
решить вопрос своей жизни, стать человеком.
- Тара... ра... бумбия... - запел он вполголоса. -
Тара... ра... бумбия!
И неожиданно взял ее за талию. А она, сама не
зная, что делает, положила ему на плечи руки и
минуту с восхищением, точно в чаду каком-то,
смотрела на его умное, насмешливое лицо, лоб,
глаза, прекрасную бороду...
- Ты сам давно знаешь, я люблю тебя, - созналась
она ему и мучительно покраснела и почувствовала,
что у нее даже губы судорожно покривились от
стыда. - Я тебя люблю. Зачем же ты меня мучаешь?
Она закрыла глаза и крепко поцеловала его в губы,
и долго, пожалуй, с минуту, никак не могла кончить
этого поцелуя, хотя знала, что это неприлично, что
он сам может осудить ее, может войти прислуга...
- О, как ты меня мучаешь! - повторила она.
Когда через полчаса он, получивший то, что ему
нужно было, сидел в столовой и закусывал, она
стояла перед ним на коленях и с жадностью смотрела
ему в лицо, и он говорил ей, что она похожа на
собачку, которая ждет, чтоб ей бросили кусочек
ветчины. Потом он посадил ее к себе на одно колено
и, качая, как ребенка, запел:
- Тара... рабумбия... Тара... рабумбия!
А когда он собрался уходить, она спрашивала его
страстным голосом:
- Когда? Сегодня? Где?
И она протянула к его рту обе руки, как бы желая
схватить ответ даже руками.
- Сегодня едва ли это удобно, - сказал он,
подумав. - Вот разве завтра.
И они расстались. Перед обедом Софья Львовна ехала
в монастырь к Оле, но там сказали ей, что Оля
где-то на покойнике читает псалтирь. Из монастыря
она поехала к отцу и тоже не застала дома, потом
переменила извозчика и стала ездить по улицам и
переулкам без всякой цели, и каталась так до
вечера. И почему-то при этом вспомнилась ей та
самая тетя с заплаканными глазами, которая не
находила себе места.
А ночью опять катались на тройках и слушали цыган
в загородном ресторане. И когда опять проезжали
мимо монастыря, Софья Львовна вспоминала про Олю,
и ей становилось жутко от мысли, что для девушек и
женщин ее круга нет другого выхода, как не
переставая кататься на тройках и лгать или же идти
в монастырь убивать плоть... А на другой день было
свидание, и опять Софья Львовна ездила по городу
одна на извозчике и вспоминала про тетю.
Через неделю Володя маленький бросил ее. И после
этого жизнь пошла по-прежнему, такая же неинтересная,
тоскливая и иногда даже мучительная. Полковник и
Володя маленький подолгу играли на бильярде и в
пикет, Рита безвкусно и вяло рассказывала
анекдоты, Софья Львовна все ездила на извозчике и
просила мужа, чтобы он покатал ее на тройке.
Заезжая почти каждый день в монастырь, она
надоедала Оле, жаловалась ей на свои невыносимые
страдания, плакала и при этом чувствовала, что в
келью вместе с нею входило что-то нечистое,
жалкое, поношенное, а Оля машинально, тоном
заученного урока говорила ей, что все это ничего,
все пройдет и бог простит.
В ПОЧТОВОМ ОТДЕЛЕНИИ
Хоронили мы как-то на днях молоденькую жену нашего
старого почтмейстера Сладкоперцева. Закопавши красавицу,
мы, по обычаю дедов и отцов, отправились
в почтовое отделение "помянуть".
Когда были поданы блины, старик-вдовец горько
заплакал и сказал:
- Блины такие же румяненькие, как и покойница.
Такие же красавицы! Точь-в-точь!
- Да,- согласились поминавшие,- она у вас действительно
была красавица... Женщина первый сорт!
- Да-с... Все удивлялись, на нее глядючи... Но,
господа, любил я ее не за красоту и не за добрый нрав,
Эти два качества присущественны всей женской природе
и встречаются довольно часто в подлунном мире. Я ее
любил за иное качество души. А именно-с: любил я ее,
покойницу, дай бог ей царство небесное, за то, что она
при бойкости и игривости своего характера, мужу своему
была верна. Она была верна мне, несмотря на то, что
ей было только двадцать, а мне скоро уж шестьдесят
стукнет! Она была верна мне, старику!
Дьякон, трапезовавший с нами, красноречивым мычанием
и кашлем выразил свое сомнение.
- Вы не верите, стало быть? - обратился к нему
вдовец.
- Не то что не верю,- смутился дьякон,- а так...
Молодые жены нынче уж слишком того... рандеву, соус
провансаль...
- Вы сомневаетесь, а я вам докажу-с! Я в ней поддерживал
ее верность разными способами, так сказать,
стратегического свойства, вроде как бы фортификации.
При моем поведении и хитром характере жена моя не
могла изменить мне ни в каком случае. Я хитрость употреблял
для охранения своего супружеского ложа. Слова
такие знаю, вроде как бы пароль. Скажу эти самые
слова и - баста, могу спать в спокойствии насчет верности...
- Какие же это слова?
- Самые простые. Я распространил по городу нехороший
слух. Вам этот слух доподлинно известен. Я говорил
всякому: "Жена моя Алена находится в сожительстве
с нашим полицмейстером Иваном Алексеичем
Залихватским". Этих слов было достаточно. Ни один
человек не осмеливался ухаживать за Аленой, ибо боялся
полицмейстерского гнева. Как, бывало, увидят ее, так
и бегут прочь, чтоб Залихватский чего не подумал.
Хе-хе-хе. Ведь с этим усатым идолом свяжись, так потом
не рад будешь, пять протоколов составит насчет
санитарного состояния. К примеру, увидит твою кошку
на улице и составит протокол, как будто это бродячий
скот.
- Так жена ваша, значит, не жила с Иваном Алексеичем?
- удивились мы протяжно.
- Нет-с, это моя хитрость... Хе-хе... Что, ловко
надувал я вас, молодежь? То-то вот оно и есть.
Прошло минуты три в молчании. Мы сидели и молчали,
и нам было обидно и совестно, что нас так хитро
провел этот толстый красноносый старик.
- Ну, бог даст, в другой раз женишься! - проворчал
дьякон.
В САРАЕ
Был десятый час вечера. Кучер Степан, дворник
Михайло, кучеров внук Алешка, приехавший погостить
к деду из деревни, и Никандр, семидесятилетний
старик, приходивший каждый вечер во двор продавать
селедки, сидели вокруг фонаря в большом каретном
сарае и играли в короли. В открытую настежь дверь
виден был весь двор, большой дом, где жили
господа, видны были ворота, погреба, дворницкая.
Все было покрыто ночными потемками, и только
четыре окна одного из флигелей, занятых жильцами,
были ярко освещены. Тени колясок и саней с
приподнятыми вверх оглоблями тянулись от стен к
дверям, перекрещивались с тенями, падавшими от
фонаря и игроков, дрожали... За тонкой
перегородкой, отделявшей сарай от конюшни, были
лошади. Пахло сеном, да от старого Никандра шел
неприятный селедочный запах.
В короли вышел дворник; он принял позу, какая, по
его мнению, подобает королю, и громко высморкался
в красный клетчатый платок.
- Теперь, кому хочу, тому голову срублю,- сказал
он.
Алешка, мальчик лет восьми, с белобрысой, давно не
стриженной головой, у которого до короля не
хватало только двух взяток, сердито и с завистью
поглядел на дворника. Он надулся и нахмурился.
- Я, дед, под тебя буду ходить,- сказал он,
задумываясь над картами.- Я знаю, у тебя дамка
бубней.
- Ну, ну, дурачок, будет тебе думать! Ходи!
Алешка несмело пошел с бубнового валета. В это
время со двора послышался звонок.
- А, чтоб тебя...- проворчал дворник, поднимаясь.-
Иди, король, ворота отворять.
Когда он немного погодя вернулся, Алешка был уже
принцем, селедочник - солдатом, а кучер - мужиком.
- Дело выходит дрянь,- сказал дворник, опять
усаживаясь за карты.- Сейчас докторов выпустил. Не
вытащили.
- Где им! Почитай, только мозги расковыряли. Ежели
пуля в голову попала, то уж какие там доктора...
- Без памяти лежит,- продолжал дворник.- Должно,
помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а
то за ухи! Да, доктора со двора, а отец с матерью
во двор... Только что приехали. Вою этого, плачу -
не приведи бог! Сказывают, один сын... Горе!
Все, кроме Алешки, погруженного в игру, оглянулись
на ярко освещенные окна флигеля.
- Завтра велено в участок,- сказал дворник.-
Допрос будет... А я что знаю? Нешто я видел? Зовет
меня нынче утром, подает письмо и говорит:
"Отпусти, говорит, в почтовый ящик". А у самого
глаза заплаканы. Жены и детей дома не было, гулять
пошли... Пока, значит, я ходил с письмом, он и
выпалил из левольвера себе в висок. Прихожу, а уж
его кухарка на весь двор голосит.
- Великий грех,- проговорил сиплым голосом
селедочник и покрутил головой.- Великий грех!
- От большей науки,- сказал дворник, подбирая
взятку.- Ум за разум зашел. Бывало, по ночам сидит
и все бумаги пишет... Ходи, мужик!.. А хороший был
