барин. Из себя белый, чернявый, высокий!..
Порядочный был жилец.
- Будто всему тут причина женский пол,- сказал
кучер, хлопая козырной девяткой по бубновому
королю.- Будто чужую жену полюбил, а своя
опостылела. Бывает.
- Король бунтуется!- сказал дворник.
В это время со двора опять послышался звонок.
Взбунтовавшийся король досадливо сплюнул и вышел.
В окнах флигеля замелькали тени, похожие на танцующие
пары. Раздались во дворе встревоженные голоса,
торопливые шаги.
- Должно, опять доктора пришли:- сказал кучер.-
Залегается наш Михайло...
Странный воющий голос прозвучал на мгновение в
воздухе. Алешка испуганно поглядел на своего деда,
кучера, потом на окна и сказал:
- Вчерась около ворот он меня по голове погладил.
Ты, говорит, мальчик, из какого уезда? Дед, кто
это выл сейчас?
Дед ничего не ответил и поправил огонь в фонаре.
- Пропал человек,- сказал он немного погодя и
зевнул.- И он пропал, и детки его пропали. Теперь
детям на всю жизнь срам.
Дворник вернулся и сел около фонаря.
- Помер!- сказал он.- Послали за старухами в
богадельню.
- Царство небесное, вечный покой!- прошептал кучер
и перекрестился.
Глядя на него, Алешка тоже перекрестился.
- Нельзя таких поминать,- сказал селедочник..
- Отчего?
- Грех.
- Это верно,- согласился дворник.- Теперь его
прямо в ад, к нечистому...
- Грех,- повторил селедочник.- Таких ни хоронить,
ни отпевать, а все равно как падаль, без всякого
внимания.
Старик надел картуз и встал.
- У нашей барыни-генеральши тоже вот,- сказал он,
надвигая глубже картуз,- мы еще тогда крепостными
были, меньшой сын тоже вот так от большого ума из
пистолета себе в рот выпалил. По закону выходит,
надо хоронить таких без попов, без панихиды, за
кладбищем, а барыня, значит, чтоб сраму от людей
не было, подмазала полицейских и докторов, и такую
бумагу ей дали, будто сын в горячке это самое, в
беспамятстве. За деньги все можно. Похоронили его,
значит, с попами, честь честью, музыка играла, и
положили под церковью, потому покойный генерал эту
церковь на свои деньги выстроил и вся его там родня похоронена.
Только вот это, братцы, проходит месяц, проходит
другой - и ничего. На третий месяц докладывают
генеральше, из церкви этой самой сторожа пришли.
Что надо? Привели их к ней; они ей в ноги. "Не
можем, говорят, ваше превосходительство,
служить... Ищите других сторожей, а нас, сделайте
милость, увольте".- Почему такое?- "Нет, говорят,
никакой возможности. Ваш сынок всю ночь под
церковью воет".
Алешка вздрогнул и припал лицом к спине кучера,
чтобы не видеть окон.
- Генеральша сначала слушать не хотела,- продолжал
старик.- Все это, говорит, у вас, у простонародья,
от мнения. Мертвый человек не может выть. Спустя
время сторожа опять к ней, а с ними и дьячок.
Значит, и дьячок слышал, как тот воет. Видит
генеральша, дело плохо, заперлась со сторожами у
себя в спальне и говорит: "Вот вам, друзья,
двадцать пять рублей, говорит, а за это вы ночью
потихоньку, чтоб никто не видел и не слыхал,
выройте моего несчастного сына и закопайте его,
говорит, за кладбищем". И, должно, по стаканчику
им поднесла... Сторожа так и сделали. Плита-то с
надписом под церковью и посейчас, а он-то сам,
генеральский сын, за кладбищем... Ох, господи,
прости нас, грешных!- вздохнул селедочник.- В году
только один день, когда за таких молиться можно:
троицына суббота... Нищим за них подавать нельзя,
грех, а можно за упокой души птиц кормить.
Генеральша каждые три дня на перекресток выходила
и птиц кормила. Раз на перекрестке откуда ни
возьмись черная собака; подскочила к хлебу - и
была такова... Известно, какая это собака.
Генеральша потом дней пять, как полуумная, не
пила, не ела... Вдруг это упадет в саду на колени
и молится, молится... Ну, прощайте, братцы, дай
вам бог, царица небесная. Пойдем, Михайлушка,
отворишь мне ворота.
Селедочник и дворник вышли. Кучер и Алешка тоже
вышли, чтобы не оставаться в сарае.
- Жил человек и помер!- сказал кучер, глядя на
окна, в которых все еще мелькали тени.- Сегодня
утром тут по двору ходил, а теперь мертвый лежит.
- Придет время, и мы помрем,- сказал дворник,
уходя с селедочником, и их обоих уже не было видно
в потемках.
Кучер, а за ним Алешка, несмело подошли к
освещенным окнам. Очень бледная дама, с большими
заплаканными глазами, и седой, благообразный
мужчина сдвигали среди комнаты два ломберных
стола, вероятно, затем, чтобы положить на них
покойника, и на зеленом сукне столов видны были
еще цифры, написанные мелом. Кухарка, которая
утром бегала по двору и голосила, теперь стояла на
стуле и, вытягиваясь, старалась закрыть простынею
зеркало.
- Дед, что они делают?- спросил шепотом Алешка.
- Сейчас его на столы класть будут,- ответил дед.-
Пойдем, детка, пора спать.
Кучер и Алешка вернулись в сарай. Помолились богу,
разулись. Степан лег в углу на полу, Алешка в
санях. Сарайные двери были уже закрыты, сильно
воняло гарью от потушенного фонаря. Немного погодя
Алешка поднял голову и поглядел вокруг себя;
сквозь щели дверей виден был свет все от тех же
четырех окон.
- Дед, мне страшно!- сказал он.
- Ну, спи, спи...
- Тебе говорю, страшно!
- Что тебе страшно? Экой баловник!
Помолчали.
Алешка вдруг выскочил из саней и, громко заплакав,
подбежал к деду.
- Что ты? Чего тебе?- испугался кучер, тоже
поднимаясь.
- Воет!
- Кто воет?
- Страшно, дед... Слышь?
Кучер прислушался.
- Это плачут,- сказал он.- Ну, поди, дурачок. Им
жалко, ну и плачут.
- Я в деревню хочу...- продолжал внук, всхлипывая
и дрожа всем телом.- Дед, поедем в деревню в
мамке; поедем, дед, милый, бог тебе за это пошлет
царство небесное...
- Экой дурак, а! Ну, молчи, молчи... Молчи, я
фонарь засвечу... Дурак!
Кучер нащупал спички и зажег фонарь. Но свет не
успокоил Алешку.
- Дед Степан, поедем в деревню!- просил он,
плача.- Мне тут страшно... и-и, как страшно! И
зачем ты, окаянный, меня из деревни выписал?
- Кто это окаянный? А нешто можно законному деду
такие неосновательные слова? Выпорю!
- Выпори, дед, выпори, как сидорову козу, а только
свези меня к мамке, сделай божескую милость...
- Ну, ну, внучек, ну!- зашептал ласково кучер.-
Ничего, не бойся... Мне и самому страшно... Ты
богу молись!
Скрипнула дверь, и показалась голова дворника.
- Не спишь, Степан?- спросил он.- А мне всю ночь
не спать,- сказал он, входя.- Всю ночь отворяй
ворота да запирай... Ты, Алешка, что плачешь?
- Страшно,- ответил за внука кучер.
Опять в воздухе ненадолго пронесся воющий голос.
Дворник сказал:
- Плачут. Мать глазам не верит... Страсть как
убивается.
- И отец тут?
- И отец... отец ничего. Сидит в уголушке и
молчит. Детей к родным унесли... Что ж, Степан? В
своего козыря сыграем, что ли?
- Давай,- согласился кучер, почесываясь.- А ты,
Алешка, ступай спи. Женить пора, а ревешь, подлец.
Ну, ступай, внучек, иди...
Присутствие дворника успокоило Алешку; он несмело
пошел к саням и лег. И пока он засыпал, ему
слышался полушепот:
- Бью и наваливаю...- говорил дед.
- Бью и наваливаю...- повторял дворник.
Во дворе позвонили, дверь скрипнула и тоже,
казалось, проговорила: "Бью и наваливаю". Когда
Алешка увидел во сне барина и, испугавшись его
глаз, вскочил и заплакал, было уже утро, дед
храпел и сарай не казался страшным.
ЗАБЛУДШИЕ
Дачная местность, окутанная ночным мраком. На
деревенской колокольне бьет час. Присяжные поверенные
Козявкин и Лаев, оба в отменном настроении
и слегка пошатываясь, выходят из лесу и направляются
к дачам.
- Ну, слава создателю, пришли...- говорит Козявкин,
переводя дух.- В нашем положении пройти
пехтурой пять верст от полустанка - подвиг.
Страшно умаялся! И, как назло, ни одного извозчика...
- Голубчик, Петя... не могу! Если через пять
минут я не буду в постели, то умру, кажется...
- В по-сте-ли? Ну, это шалишь, брат! Мы сначала
поужинаем, выпьем красненького, а потом уж
и в постель. Мы с Верочкой не дадим тебе спать...
А хорошо, братец ты мой, быть женатым! Ты не понимаешь
этого, черствая душа! Приду я сейчас к
себе домой утомленный, замученный... меня встретит
любящая жена, попоит чайком, даст поесть и, в благодарность
за мой труд, за любовь, взглянет на
меня своими черненькими глазенками так ласково
и приветливо, что забуду я, братец ты мой, и усталость,
и кражу со взломом, и судебную палату, и
кассационный департамент...Хоррошо!
- Но... у меня, кажется, ноги отломались... Я
едва иду... Пить страшно хочется...
- Ну, вот мы и дома.
Приятели подходят к одой из дач и останавливаются
перед крайним окном.
- Дачка славная,- говорит Козявкин.- Вот завтра
увидишь, какие здесь виды! Темно в окнах. Стало
быть, Верочка уже легла, не захотела дожидаться.
Лежит и, должно быть, мучится, что меня до сих пор
нет...(Пихает тростью окно, которое отворяется).
Этакая ведь бесстрашная, ложится в постель и не запирает
окон. (Снимает крылатку и бросает ее вместе
с портфелем в окно.) Жарко! Давай-ка затянем серенаду,
посмешим ее... (Поет.) "Месяц плывет по ночным
небесам... Ветерочек чуть-чуть дышит... ветерочек
чуть-чуть колышет"... Пой, Алеша! Верочка, спеть тебе
серенаду Шуберта? (Поет.) "Пе-еснь моя-я-я... лети-ит
с мольбо-о-о-ю..." (Голос обрывается судорожным
кашлем.) Тьфу! Верочка, скажи-ка Аксинье, чтобы
она отперла нам калитку! (Пауза.) Верочка! Не
ленись же, встань, милая! (Становится на камень и
глядит в окно.) Верунчик, мамочка моя, веревьюнчик...
ангелочек, жена моя бесподобная, встань и скажи
Аксинье, чтобы она отперла нам калитку! Ведь
не спишь же! Мамочка, ей-ббогу, мы так утомлены и
обессилены, что нам вовсе не до шуток. Ведь мы
пешком от станции шли! Да ты слышишь или нет?
А, черт возьми! (Делает попытку влезть в окно и
срывается.) Может быть, гостю неприятны эти шутки!
Ты, я вижу, Вера, такая же институтка, как
была, все бы тебе шалить...
- А может быть, Вера Степановна спит!- говорит
Лаев.
- Не спит! Ей, вероятно, хочется, чтобы я поднял
шум и взбудоражил всех соседей! Я уже начинаю
сердиться, Вера! А, черт возьми! Подсади меня,
Алеша, я влезу! Девчонка ты, школьница и больше
ничего!.. Подсади!
Лаев с пыхтеньем подсаживает Козявкина. Тот
влезает в окно и исчезает во мраке комнаты.
- Верка!- слышит через минуту Лаев.- Где
ты? Черррт... Тьфу, во что-то руку выпачкал! Тьфу!
Слышится шорох, хлопанье крыльев и отчаянный
крик курицы.
- Вот те на!- слышит Лаев.- Вера, откуда у
нас куры? Черт возьми, да тут их пропасть! Плетушка
с индейкой... Клюется, п-подлая!
Из окна с шумом вылетают две курицы и, крича
во все горло, мчатся по улице.
- Алеша, да мы не туда попали!- говорит Козявкин
плачущим голосом.- Тут куры какие-то... Я,
должно быть, обознался... Да ну вас к черту, разлетались
тут, анафемы!
- Так ты выходи поскорей! Понимаешь? Умираю
от жажды!
- Сейчас... Найду вот крылатку и портфель...
- Ты спичку зажги!
- Спички в крылатке... Угораздило же меня
сюда забраться! Все дачи одинаковые, сам черт не
различит их в потемках. ой, индейка в щеку клюнула!
П-подлая...
- Выходи поскорее, а то подумают, что мы кур
воруем!
- Сейчас... Крылатки никак не найду. Тряпья
здесь валяется много, и не разберешь, где тут крылатка.
Брось-ка мне спички!
- У меня нет спичек!
- Положение, нечего сказать! Как же быть-то?
Без крылатки и портфеля никак нельзя. Надо отыскать
их.
- Не понимаю, как это можно не узнать своей
собственной дачи,- возмущается Лаев.- Пьяная
рожа... Если б я знал, что будет такая история, ни
за что бы не поехал с тобой. Теперь бы я был дома,
спал безмятежно, а тут изволь вот мучиться... Страшно
утомлен, пить хочется... голова кружится!
- Сейчас, сейчас... не умрешь...
Через голову Лаева с криком пролетает большой
петух. Лаев глубоко вздыхает и, безнадежно махнув
