Евграфыч глядит на этой фотографии таким
простаком, добрым малым, человеком-рубахой;
добродушная семинарская улыбка расплылась по его
лицу, и он наивно верит, что эта компания
хищников, в которую случайно втолкнула его
судьба,: даст ему и поэзию, и счастье, и все то, о
чем он мечтал, когда еще студентом пел песню: "Не
любить - погубить значит жизнь молодую..."
И опять с недоумением спрашивал себя, как это он,
сын деревенского попа, по воспитанию - бурсак,
простой, грубый и прямой человек, мог так
беспомощно отдаться в руки этого ничтожного,
лживого, пошлого, мелкого, по натуре совершенно
чуждого ему существа.
Когда в одиннадцать часов он надевал сюртук, чтобы
ехать в больницу, в кабинет вошла горничная.
- Что вам? - спросил он.
- Барыня встали и просят двадцать пять рублей, что
вы давеча обещали.
СВИРЕЛЬ
Разморенный духотою еловой чащи, весь в паутине
и в хвойных иглах, пробирался с ружьем к опушке
приказчик из Дементьева хутора, Мелитон Шишкин. Его
Дамка - помесь дворняги с сеттером - необыкновенно
худая и беременная, поджимая под себя мокрый хвост,
плелась за хозяином и всячески старалась не наколоть
себе носа. Утро было нехорошее, пасмурное. С
деревьев, окутанных легким туманом, и с папоротника
сыпались крупные брызги, лесная сырость издава-
ла острый запах гнили.
Впереди, где кончалась чаща, стояли березы, а
сквозь их стволы и ветви видна была туманная даль.
Кто-то за березами играл на самоделковой, пастушеской
свирели. Игрок брал не более пяти-шести нот,
лениво тянул их, не стараясь связать их в мотив, но
тем не менее в его писке слышалось что-то суровое и
чрезвычайно тоскливое.
Когда чаща поредела и елки уже мешались с молодой
березой, Мелитон увидел стадо. Спутанные лошади,
коровы и овцы бродили между кустов и, потрескивая
сучьями, обнюхивали лесную траву. На опушке,
прислонившись к мокрой березке, стоял старик пастух,
тощий, в рваной сермяге и без шапки. Он глядел
в землю, о чем-то думал и играл на свирели,
по-видимому, машинально.
- Здравствуй, дед! Бог помощь!- приветствовал
его Мелитон тонким, сиплым голоском, который совсем
не шел к его громадному росту и большому, мясистому
лицу.- А ловко ты на дудочке дудишь! Чье
стадо пасешь?
- Артамоновское,- нехотя ответил пастух и сунул
свирель за пазуху.
- Стало быть, и лес артамоновский?- спросил
Мелитон, оглядываясь.- И впрямь артамоновский,
скажи на милость... Совсем было заблудился. Всю
харю себе в чепыге исцарапал.
Он сел на мокрую землю и стал лепить из газетной
бумаги папиросу.
Подобно жиденькому голоску, все у этого человека
было мелко и не соответствовало его росту, ширине
и мясистому лицу: и улыбка, и глазки, и пуговки, и
картузик, едва державшийся на жирной стриженой
голове. Когда он говорил и улыбался, то в его
бритом, пухлом лице и во всей фигуре чувствовалось
что-то бабье, робкое и смиренное.
- Ну, погода, не дай бог!- сказал он и покрутил
головой.- Люди еще овса не убрали, а дождик словно
нанялся, бог с ним.
Пастух поглядел на небо, откуда моросил дождь, на
лес, на мокрую одежду приказчика, подумал и ничего
не сказал.
- Все лето такое было...- вздохнул Мелитон.- И
мужикам плохо, и господам никакого удовольствия.
Пастух еще раз поглядел на небо, подумал и сказал
с расстановкой, точно разжевывая каждое слово:
- Все к одному клонится... Добра не жди.
- Как у вас тут?- спросил Мелитон, закуривая.- Не
видал в Артамоновской сечи тетеревиных выводков?
Пастух ответил не сразу. Он опять поглядел на небо
и в стороны, подумал, поморгал глазами...
По-видимому, своим словам придавал он не малое
значение и, чтобы усугубить им цену, старался
произносить их врастяжку, с некоторою
торжественностью. Выражение
лица его было старчески острое, степенное и,
оттого, что нос перехвачен поперек седлообразной
выемкой и ноздри глядели кверху, казалось хитрым и
насмешливым.
- Нет, кажись, не видал,- ответил он.- Наш
охотник, Еремка, сказывал, будто на Ильин день
согнал около Пустошья один выводок, да, должно,
брешет. Мало птицы.
- Да, брат, мало... Везде мало! Охота, ежели
здравомысленно рассудить, ничтожная и нестоящая.
Дичи совсем нет, а которая есть, так об ту сейчас
нечего и рук марать - не выросла еще! Такая еще
мелочь, что глядеть совестно.
Мелитон усмехнулся и махнул рукой.
- Такое делается на этом свете, что просто смех,
да и только! Птица нынче стала несообразная,
поздно на яйца садится, и есть такие, которые еще
на Петров день с яиц не вставали. Ей-богу!
- Все к одному клонится,- сказал пастух, поднимая
вверх лицо.- Летошний год мало дичи было, в этом
году еще меньше, а лет через пять, почитай, ее
вовсе не будет. Я так примечаю, что скоро не то
что дичи, а никакой птицы не останется.
- Да,- согласился Мелитон, подумав.- Это верно.
Пастух горько усмехнулся и покачал головой.
- Удивление!- сказал он.- И куда оно все девалось?
Лет двадцать назад, помню, тут и гуси были, и
журавли, и утки, и тетерева - туча тучей! Бывало,
съедутся господа на охоту, так только и слышишь:
пу-пу-пу! пу-пу-пу! Дупелям, бекасам да кроншпилям
переводу не было, а мелкие чирята да кулики все
равно, как скворцы или, скажем, воробцы -
видимо-невидимо! И куда оно все девалось! Даже
злой птицы не видать. Пошли прахом и орлы, и
соколы, и филины... Меньше стало и всякого зверья.
Нынче, брат, волк и лисица в диковинку, а не то
что медведь или норка. А ведь прежде даже лоси
были! Лет сорок я примечаю из года в год божьи
дела и так понимаю, что все к одному клонится.
- К чему?
- К худу, паря. Надо думать, к гибели... Пришла
пора божьему миру погибать.
Старик надел картуз и стал глядеть на небо.
- Жалко!- вздохнул он после некоторого молчания.-
И, боже, как жалко! Оно, конечно, божья воля, не
нами мир сотворен, а все-таки, братушка, жалко.
Ежели одно дерево высохнет или, скажем, одна
корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый
человек, глядеть, коли весь мир идет прахом?
Сколько добра, господи Иисусе! И солнце, и небо, и
леса, и реки, и твари - все ведь это сотворено,
приспособлено, друг к дружке прилажено. Всякое до
дела доведено и свое место знает. И всему этому
пропадать надо!
На лице пастуха вспыхнула грустная улыбка, и веки
его заморгали.
- Ты говоришь - миру погибель...- сказал Мелитон,
думая.- Может, и скоро конец света, а только
нельзя по птице судя. Это навряд, чтобы птица
могла обозначать.
- Не одни птицы,- сказал пастух.- И звери тоже, и
скотина, и пчелы, и рыба... Мне не веришь, спроси
стариков; каждый тебе скажет, что рыба теперь
совсем не та, что была. И в морях, и в озерах, и в
реках рыбы из года в год все меньше и меньше. В
нашей Песчанке, помню, щука в аршин ловилась, и
налимы водились; и язь, и лещ, и у каждой рыбины
видимость была, а нынче ежели и поймал щуренка или
окунька в четверть, то благодари бога. Даже ерша
настоящего нет. С каждым годом все хуже и хуже, а
погоди немного, так и совсем рыбы не будет. А
взять таперя реки... Реки-то небось сохнут!
- Это верно, что сохнут.
- То-то вот и есть. С каждым годом все мельче и
мельче, и уж, братушка, нет тех омутов, что были.
Эвона, видишь кусты?- спросил старик, указывая в
сторону.- За ними старое русло, заводиной
называется: при отце моем там Песчанка текла, а
таперя погляди, куда ее нечистые занесли! Меняет
русло и, гляди, доменяется до той поры, покеда
совсем высохнет. За Кургасовым болота и пруда
были, а нынче где
они? А куда ручьи девались? У нас вот в этом самом
лесу ручей тек, и такой ручей, что мужики в нем
верши ставили и щук ловили, дикая утка около него
зимовала, а нынче в нем и в половодье не бывает
путевой воды. Да, брат, куда ни взглянь, везде
худо. Везде!
Наступило молчание. Мелитон задумался и уставил
глаза в одну точку. Ему хотело вспомнить хоть одно
место в природе, которого еще не коснулась
всеохватывающая гибель. По туману и косым дождевым
полосам, как по матовым стеклам, заскользили
светлые пятна, но тотчас же угасли - это
восходившее солнце старалось пробиться сквозь
облака и взглянуть на землю.
- Да и леса тоже...- пробормотал Мелитон.
- И леса тоже...- повторил пастух.- И рубят их, и
горят они, и сохнут, а новое не растет. Что и
вырастет, то сейчас его рубят; сегодня взошло, а
завтра, гляди, и срубили люди - так без
конца-краю, покеда ничего не останется. Я, добрый
человек, с самой воли хожу с обчественным стадом,
до воли тоже был у господ в пастухах, пас на этом
самом месте и, покеда живу, не помню того летнего
дня, чтобы меня тут не было. И все время я божьи
дела примечаю. Пригляделся я, брат, за свой век и
так теперь понимаю, что всякая растения на убыль
пошла. Рожь ли взять, овощ ли, цветик ли какой,
все к одному клонится.
- Зато народ лучше стал,- заметил приказчик.
- Чем это лучше?
- Умней.
- Умней-то умней, это верно, паря, да что с того
толку? На кой прах людям ум перед погибелью-то?
Пропадать и без всякого ума можно. К чему охотнику
ум, коли дичи нет? Я так рассуждаю, что бог
человеку ум дал, а силу взял. Слаб народ стал, до
чрезвычайности слаб. К примеру меня взять... Грош
мне цена, во всей деревне я самый последний мужик,
а все-таки, паря, сила есть. Ты вот гляди, мне
седьмой десяток, а я день-деньской пасу, да еще
ночное стерегу за двугривенный и спать не сплю, и
не зябну; сын мой умней меня, а поставь его
заместо меня, так он завтра же
прибавки запросит или лечиться пойдет. Так-тось.
Я, акроме хлебушка, ничего не потребляю, потому
хлеб наш насущный даждь нам днесь, и отец мой,
акроме хлеба, ничего не ел, и дед, а нынешнему
мужику и чаю давай, и водки, и булки, и чтобы
спать ему от зари до зари, и лечиться, и всякое
баловство. А почему? Слаб стал, силы в нем нет
вытерпеть. Он и рад бы не спать, да глаза липнут -
ничего не поделаешь.
- Это верно,- согласился Мелитон.- Настоящий нынче
мужик.
- Нечего греха таить, плошаем из года в год. Ежели
теперича в рассуждении господ, то те пуще мужика
ослабли. Нынешний барин все превзошел, такое
знает, чего бы и знать не надо, а что толку?
Поглядеть на него, так жалость берет... Худенький,
мозглявенький, словно венгерец какой или француз,
ни важности в нем, ни вида - одно только звание,
что барин. Нет у него, сердешного, ни места, ни
дела, и не разберешь, что ему надо. Али оно с
удочкой сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх
пузом и книжку читает, али промеж мужиков топчется
и разные слова говорит, а которое голодное, то в
писаря нанимается. Так и живет пустяком, и нет
того в уме, чтобы себя к настоящему делу
приспособить. Прежние баре наполовину генералы
были, а нынешние - сплошной мездрюшка!
- Обедняли сильно,- сказал Мелитон.
- Потому и обедняли, что бог силу отнял. Супротив
бога-то не пойдешь.
Мелитон опять уставился в одну точку. Подумав
немного, он вздохнул, как вздыхают степенные,
рассудительные люди, покачал головой и сказал:
- А все отчего? Грешим много, бога забыли... и
такое, значит, время подошло, чтобы всему конец. И
то сказать, не век же миру вековать - пора и честь
знать.
Пастух вздохнул и, как бы желая прекратить
неприятный разговор, отошел от березы и стал
считать глазами коров.
- Ге-ге-гей!- крикнул он.- Ге-ге-гей! А чтоб вас,
нет на вас переводу! Занесла в чепыгу нечистая
сила! Тю-лю-лю!
Он сделал сердитое лицо и пошел к кустам собирать
стадо. Мелитон поднялся и тихо побрел по опушке.
он глядел себе под ноги и думал; ему все еще
хотелось вспомнить хоть что-нибудь, чего еще не
коснулась бы смерть. По косым дождевым полосам
опять поползли светлые пятна; они прыгнули на
верхушки леса и угасли в мокрой листве. Дамка
нашла под кустом ежа и, желая обратить на него
внимание хозяина, подняла воющий лай.
- Было у вас затмение аль нет?- крикнул из-за
кустов пастух.
- Было!- ответил Мелитон.
- Так. Везде народ жалуется, что было. Значит,
