Королев вышел со двора в поле.
- Кто идет? - окликнули его у ворот грубым голосом.
"Точно в остроге..." - подумал он и ничего не
ответил.
Здесь соловьи и лягушки были слышнее,
чувствовалась майская ночь. Со станции доносился
шум поезда; кричали где-то сонные петухи, но все
же ночь была тиха, мир покойно спал. В поле,
недалеко от фабрики, стоял сруб, тут был сложен
материал для постройки. Королев сел на доски и
продолжал думать:
"Хорошо чувствует себя здесь только одна
гувернантка, и фабрика работает для ее
удовольствия. Но это так кажется, она здесь только
подставное лицо. Главный же, для кого здесь все
делается,- это дьявол".
И он думал о дьяволе, в которого не верил, и
оглядывался на два окна, в которых светился огонь.
Ему казалось, что этими багровыми глазами смотрел
на него сам дьявол, та неведомая сила, которая
создала отношения между сильными и слабыми, эту
грубую ошибку, которую теперь ничем не исправишь.
Нужно, чтобы сильный мешал жить слабому, таков
закон природы, но это понятно и легко укладывается
в мысль только в газетной статье или в учебнике, в
той же каше, какую представляет из себя обыденная
жизнь, в путанице всех мелочей, из которых сотканы
человеческие отношения, это уже не закон, а
логическая несообразность, когда и сильный и
слабый одинаково падают жертвой своих взаимных
отношений, невольно покоряясь какой-то
направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни,
посторонней человеку. Так думал Королев, сидя на
досках, и мало-помалу им овладело настроение, как
будто эта неизвестная, таинственная сила в самом
деле была близко и смотрела. Между тем восток
становился все бледнее, время шло быстро. Пять
корпусов и трубы на сером фоне рассвета, когда
кругом не было ни души, точно вымерло все, имели
особенный вид, не такой, как днем; совсем вышло из
памяти, что тут внутри паровые двигатели,
электричество, телефоны, но как-то все думалось о
свайных постройках, о каменном веке, чувствовалось
присутствие грубой, бессознательной силы...
И опять послышалось:
- Дер... дер... дер... дер...
Двенадцать раз. Потом тихо, тихо полминуты и -
раздается в другом конце двора:
- Дрын... дрын... дрын...
"Ужасно неприятно!" - подумал Королев.
- Жак... жак... - раздалось в третьем месте
отрывисто, резко, точно с досадой, - жак... жак...
И чтобы пробить двенадцать часов, понадобилось
минуты четыре. Потом затихло; и опять такое
впечатление, будто вымерло все кругом.
Королев посидел еще немного и вернулся в дом, но
еще долго не ложился. В соседних комнатах
шептались, слышалось шлепанье туфель и босых ног.
"Уж не опять ли с ней припадок?" - подумал Королев.
Он вышел, чтобы взглянуть на больную. В комнатах
было уже совсем светло, и в зале на стене и на
полу дрожал слабый солнечный свет, проникший сюда
сквозь утренний туман. Дверь в комнату Лизы была
отворена, и сама она сидела в кресле около
постели, в капоте, окутанная в шаль,
непричесанная. Шторы на окнах были опущены.
- Как вы себя чувствуете? - спросил Королев.
- Благодарю вас.
Он потрогал пульс, потом поправил ей волосы,
упавшие на лоб.
- Вы не спите, - сказал он. - На дворе прекрасная
погода, весна, поют соловьи, а вы сидите в
потемках и о чем-то думаете.
Она слушала и глядела ему в лицо; глаза у нее были
грустные, умные, и было видно, что она хочет
что-то сказать ему.
- Часто это с вами бывает? - спросил он.
Она пошевелила губами и ответила:
- Часто. Мне почти каждую ночь тяжело.
В это время на дворе сторожа начали бить два часа.
Послышалось "дер... дер...", и она вздрогнула.
- Вас беспокоят эти стуки? - спросил он.
- Не знаю. Меня все тут беспокоит, - ответила она
и задумалась. - Все беспокоит. В вашем голосе мне
слышится участие, мне с первого взгляда на вас
почему-то показалось, что с вами можно говорить
обо всем.
- Говорите, прошу вас.
- Я хочу сказать вам свое мнение. Мне кажется, что
у меня не болезнь, а беспокоюсь я и мне страшно,
потому что так должно и иначе быть не может. Даже
самый здоровый человек не может не беспокоиться,
если у него, например, под окном ходит разбойник.
Меня часто лечат, - продолжала она, глядя себе в
колени, и улыбалась застенчиво, - я, конечно,
очень благодарна и не отрицаю пользы лечения, но
мне хотелось бы поговорить не с доктором, а с
близким человеком, с другом, который бы понял
меня, убедил бы меня, что я права или не права.
- Разве у вас нет друзей? - спросил Королев.
- Я одинока. У меня есть мать, я люблю ее, но все
же я одинока. Так жизнь сложилась... Одинокие
много читают, но мало говорят и мало слышат, жизнь
для них таинственна; они мистики и часто видят
дьявола там, где его нет. Тамара у Лермонтова была
одинока и видела дьявола.
- А вы много читаете?
- Много. Ведь у меня все время свободно, от утра
до вечера. Днем читаю, а по ночам - пустая голова,
вместо мыслей какие-то тени.
- Вы что-нибудь видите по ночам? - спросил Королев.
- Нет, но я чувствую...
Она опять улыбнулась и подняла глаза на доктора и
смотрела так грустно, так умно; и ему казалось,
что она верит ему, хочет говорить с ним искренно и
что она думает так же, как он. Но она молчала и,
быть может, ждала, не заговорит ли он.
И он знал, что сказать ей; для него было ясно, что
ей нужно поскорее оставить пять корпусов и
миллион, если он у нее есть, оставить этого
дьявола, который по ночам смотрит; для него было
ясно также, что так думала и она сама и только
ждала, чтобы кто-нибудь, кому она верит,
подтвердил это7
Но он не знал, как это сказать. Как? У приговоренных
людей стесняются спрашивать, за что они
приговорены; так и у очень богатых людей неловко
бывает спрашивать, для чего им так много денег,
отчего они так дурно распоряжаются своим
богатством, отчего не бросают его, даже когда
видят в нем свое несчастье; и если начинают
разговор об этом, то выходит он обыкновенно
стыдливый, неловкий, длинный.
"Как сказать? - раздумывал Королев. - Да и нужно
ли говорить?"
И он сказал то, что хотел, не прямо, а окольным
путем:
- Вы в положении владелицы фабрики и богатой
наследницы недовольны, не верите в свое право и
теперь вот не спите, это, конечно, лучше, чем если
бы вы были довольны, крепко спали и думали, что
все обстоит благополучно. У вас почтенная
бессонница; как бы ни было, она хороший признак. В
самом деле, у родителей наших был бы немыслим
такой разговор, как вот у нас теперь; по ночам они
не разговаривали, а крепко спали, мы же, наше
поколение, дурно спим, томимся, много говорим и
все решаем, правы мы или нет. А для наших детей
или внуков вопрос этот, - правы они или нет, -
будет уже решен. Им будет виднее, чем нам. Хорошая
будет жизнь лет через пятьдесят, жаль только, что
мы не дотянем. Интересно было бы взглянуть.
- Что же будут делать дети и внуки? - спросила
Лиза.
- Не знаю... Должно быть, побросают все и уйдут.
- Куда уйдут?
- Куда?.. Да куда угодно, - сказал Королев и
засмеялся. - Мало ли куда можно уйти хорошему,
умному человеку.
Он взглянул на часы.
- Уже солнце взошло, однако, - сказал он. - Вам
пора спать. Раздевайтесь и спите себе во здравие.
Очень рад, что познакомился с вами, - продолжал
он, пожимая ей руку. - Вы славный, интересный
человек. Спокойной ночи!
Он пошел к себе и лег спать.
На другой день утром, когда подали экипаж, все
вышли на крыльцо проводить его. Лиза была
по-праздничному в белом платье, с цветком в
волосах, бледная, томная; она смотрела на него,
как вчера, грустно и умно, улыбалась, говорила и
все с таким выражением, как
будто хотела сказать ему что-то особенное, важное,
- только ему одному. Было слышно, как пели
жаворонки, как звонили в церкви. Окна в фабричных
корпусах весело сияли, и, проезжая через двор и
потом по дороге к станции, Королев уж не помнил ни
о рабочих, ни о свайных постройках, ни о дьяволе,
а думал о том времени, быть может уже близком,
когда жизнь будет такою же светлою и радостной,
как это тихое, воскресное утро; и думал о том, как
это приятно в такое утро, весной, ехать на тройке,
в хорошей коляске и греться на солнышке.
СЛУЧАИ MANIA GRANDIOSA
Что цивилизация, помимо пользы, принесла человечеству
и страшный вред, никто не станет сомневаться.
Особенно настаивают на этом медики, не без основания
видящие в прогрессе причину нервных расстройств,
так часто наблюдаемых в последние десятки лет. В Америке
и Европе на каждом шагу вы встретите все виды
нервных страданий, начиная с простой невралгии и
кончая тяжелым психозом. Мне самому приходилось
наблюдать случаи тяжелого психоза, причины которого нужно
искать только в цивилизации.
Я знаю одного отставного капитана , бывшего станового.
этот человек помешан на тему : "Сборища воспрещены".
И только потому, что сборища воспрещены,
он вырубил свой лес, не обедает с семьей, не пускает
на свою землю крестьянское стадо и т. п. Когда его
пригласили однажды на выборы, он воскликнул:
- А вы разве не знаете, что сборища воспрещены?
Один отставной урядник, изгнанный, кажется, за правду
или за лихоимство (не помню, за что именно),
помешан на тему: "А посиди-ка, братец!" Он сажает
в сундук кошек, собак, кур и деожит их взаперти
определнные сроки. В бутылках сидят у него тараканы,
клопы, пауки. А когда у него бывают деньги, он ходит
по селу и нанимает желающих сесть под арест.
- Посиди, голубчик! - умоляет он.- Ну, что
тебе стоит? Ведь выпущу! Уважь характеру!
Найдя охотника, он запирает его, сторожит день и
ночь и выпускает его на волю не ранее определнного
срока.
Мой дядя, интендант, кушает гнилые сухари и носит
бумажные подметки. Он щедро награждает тех из домашних,
которые подражают ему.
Мой зять, акцизный, помешан на идее: "Гласность -
фря!" Когда-то его отщелкали в газетах за вымогательство,
и это послужило поводом к его умопомешательству.
Он выписывает почти все столичные газеты, но не
для того, чтобы читать их. В каждом полученном
номере он ищет "предосудительное"; найдя таковое, он
вооружается цветным карандашом и марает. Измарав
весь номер, он отдает его кучерам на папиросы и
чувствует себя здоровым впредь до получения нового
номера.
СМЕРТЬ ЧИНОВНИКА
В один прекрасный вечер не менее прекрасный
экзекутор, Иван Дмитрич Червяков, сидел во втором
ряду кресел и глядел в бинокль на "Корневильские
колокола". Он глядел и чувствовал себя на верху
блаженства. Но вдруг... В рассказах часто
встречается это "но вдруг". Авторы правы: жизнь
так полна внезапностей! Но вдруг лицо его
поморщилось, глаза подкатились, дыхание
остановилось... он отвел от глаз бинокль, нагнулся
и... апчхи!!! Чихнул, как видите. Чихать никому и
нигде не возбраняется. Чихают и мужики, и
полицеймейстеры, и иногда даже и тайные советники.
Все чихают. Червяков нисколько не сконфузился,
утерся платочком и, как вежливый человек, поглядел
вокруг себя: не обеспокоил ли он кого-нибудь своим
чиханьем? Но тут уж пришлось сконфузиться. Он
увидел, что старичок, сидевший впереди него, в
первом ряду кресел, старательно вытирал свою
лысину и шею перчаткой и бормотал что-то. В
старичке Червяков узнал статского генерала
Бризжалова, служащего по ведомству путей сообщения.
"Я его обрызгал! - подумал Червяков. - Не мой
начальник, чужой, но все-таки неловко. Извиниться
надо".
Червяков кашлянул, подался туловищем вперед и
зашептал генералу на ухо:
- Извините, ваше - ство, я вас обрызгал... я
нечаянно...
- Ничего, ничего...
- Ради бога, извините. Я ведь... я не желал!
- Ах, сидите пожалуйста! Дайте слушать1
Червяков сконфузился, глупо улыбнулся и начал
глядеть на сцену. Глядел он, но уж блаженства
больше не чувствовал. Его начало помучивать
беспокойство. В антракте он подошел к Бризжалову,
походил возле него и, поборовши робость,
пробормотал:
- Я вас обрызгал, ваше - ство... Простите... Я
ведь... не то чтобы...
- Ах, полноте... Я уж забыл, а вы все о том же! -
