ватель зевая. - Вы вот укажите старикам на то, какая
разница между прежними и теперешними самоубий-
ствами. Прежний, так называемый порядочный чело-
век стрелялся оттого, что казенные деньги растратил, а
теперешний - жизнь надоела, тоска... Что лучше?
- Жизнь надоела, тоска, но, согласитесь, можно
было бы застрелиться и не в земской избе.
- Уж такое горе, - заговорил сотский, - такое
горе, чистое наказание. Народ очень беспокоится, ваше
высокоблагородие, уж третью ночь не спят. Ребята
плачут. Надо коров доить, а бабы в хлев не идут, бо-
ятся... Как бы в потемках барин не примерещился. Из-
вестно, глупые женщины, но которые и мужики тоже
боятся. Как вечер, мимо избы не ходят в одиночку, а
так, все табуном. И понятые тоже...
Доктор Старченко, мужчина средних лет, с тем-
ной бородой, в очках, и следователь Лыжин, белоку-
рый, еще молодой, кончивший только два года назад и
похожий больше на студента, чем на чиновника, сидели
молча, задумавшись. Им было досадно, что они опо-
здали. Нужно было теперь ждать до утра, оставаться
здесь ночевать, а был еще только шестой час, и им пред-
ставлялись длинный вечер, потом длинная, темная
ночь, скука, неудобство их постелей, тараканы, утрен-
ний холод; и, прислушиваясь к метели, которая выла в
трубе и на чердаке, они оба думали о том, как все это
не похоже на жизнь, которой они хотели бы для себя и
о которой когда-то мечтали, и как оба они далеки от
своих сверстников, которые теперь в городе ходят по ос-
вещенным улицам, не замечая непогоды, или соби-
раются теперь в театр, или сидят в кабинетах за кни-
гой. О, как дорого дали бы они теперь, чтобы только
пройтись по Невскому или по Петровке в Москве, по-
слушать порядочного пения, посидеть час-другой в ре-
сторане...
- У-у-у-у! - пела метель на чердаке, и что-то сна-
ружи хлопало злобно, должно быть вывеска на зем-
ской избе. - У-у-у-у!
- Как вам угодно, а я не желаю тут оставаться, -
сказал Старченко, поднимаясь. - Еще шестой час,
спать рано, я поеду куда-нибудь. Тут недалеко
живет фон Тауниц, всего три версты от Сырни. Поеду
к нему, проведу там вечер. Сотский, ступай скажи ям-
щику, чтобы не распрягал. А вы как? - спросил он у
Лыжина.
- Не знаю. Должно быть, спать лягу.
Доктор запахнул шубу и вышел. Слышно было,
как он разговаривал с ямщиком, как на озябших ло-
шадях вздрагивали бубенчики. Уехал.
- Тебе, барин, здесь ночевать не годится, - сказал
сотский, - иди в ту половину. Там не чисто, да уж
одну ночь ничего. Я сейчас самовар возьму у мужика,
заставлю, потом этого навалю тебе сена, спи, ваше вы-
сокоблагородие, с богом.
Немного погодя следователь сидел в черной поло-
вине за столом и пил чай, а сотский Лошадин стоял у
двери и говорил. Это был старик за шестьдесят лет,
небольшого роста, очень худой, сгорбленный, белый, на
лице наивная улыбка, глаза слезились, и все он почмо-
кивал, точно сосал леденец. Он был в коротком полу-
шубке и в валенках и не выпускал из рук палки. Моло-
дость следователя, повидимому, вызывала в нем жа-
лость, и потому, вероятно, он говорил ему "ты".
- Старшина Федор Макарыч приказывал, как при-
едет становой или следователь, чтобы ему доложить, -
говорил он. - Значит, такое дело, надо идти теперь... До
волости четыре версты, метель, снегу намело - страсть,
пожалуй, придешь туда не раньше, как в полночь.
Ишь гудет как.
- Старшина мне не нужен, - сказал Лыжин. - Ему
тут нечего делать.
Он с любопытством посматривал на старика и спро-
сил:
- Скажи, дед, сколько лет ты ходишь сотским?
- Сколько? Да уж лет тридцать. После воли через
пять лет стал ходить, вот и считай. С того времени каж-
дый день хожу. У людей праздник, а я все хожу. На
дворе Святая, в церквах звон, Христос воскресе, а я с
сумкой. В казначейство, на почту, к становому на квар-
тиру, к земскому, к податному, в управу, к господам,
к мужикам, ко всем православным христианам. Ношу
пакеты, повестки, окладные листы, письма, бланки раз-
ные, ведомости, и значит, господин хороший, ваше вы-
сокоблагородие, нынче такие бланки пошли, чтобы цы-
фри записывать, - желтые, белые, красные, - и всякий
барин, или батька, или богатый мужик беспременно за-
писать должен раз десять в год, сколько у него посеяно
и убрано, сколько у него четвертей или пудов ржи,
сколько овса, сена и какая, значит, погода и разные
там насекомые. Конечно, пиши что хочешь, тут одна
форма, а ты ходи, раздавай листки, а потом опять ходи
и собирай. Вот, к примеру сказать, барина потрошить не
к чему, сам знаешь, пустое дело, только руки поганить,
а ты вот потрудился, ваше высокоблагородие, приехал,
потому форма; ничего тут не поделаешь. Тридцать лет
хожу по форме. Летом оно ничего, тепло, сухо, а зи-
мой или осенью оно неудобно. Случалось, и утопал и
замерзал - всего бывало. И в лесу сумку отнимали не-
добрые люди, и в шею били, и под судом был...
- За что под судом?
- За мошенничество.
- То есть как за мошенничество?
- А так, значит, писарь Хрисанф Григорьев под-
рядчику чужие доски продал, обманул, значит. Я был
при этом деле, меня за водкой в трактир посылали; ну,
со мной писарь не делился, даже стаканчика не поднес,
но как я по нашей бедности, по видимости, значит, че-
ловек ненадежный, не стоющий, то нас обеих судили;
его в острог, а меня, дал бог, оправдали по всем пра-
вам. В суде такую бумагу читали. И все в мундирах.
На суде-то. Я так тебе скажу, ваше высокоблагоро-
дие, наша служба для непривычного - не приведи бог,
погибель сущая, а для нас ничего. Когда не ходишь,
так даже ноги болят. И дома для нас хуже. Дома в во-
лости писарю печь затопи, писарю воды принеси, пи-
сарю сапоги почисть.
- А сколько ты получаешь жалованья? - спросил
Лыжин.
- Восемьдесят четыре рубля в год.
- Небось ведь и доходишки есть. Не без того?
- Какие наши доходишки! Нынешние господа на
чай дают редко когда. Господа нынче строгие, оби-
жаются все. Ты ему бумагу принес - обижается, шап-
ку перед ним снял - обижается. Ты, говорит, не с того
крыльца зашел, ты, говорит, пьяница, от тебя луком во-
няет, болван, говорит, сукин сын. Есть, конечно, и доб-
рые, да что с них возьмешь, только насмехаются и
разные прозвания. К примеру, барин Алтухин; и добрый
и, глядишь, чверезый, в своем уме, а как увидит, так и
кричит, сам не понимает что. Прозвание мне такое дал.
Ты, говорит...
Сотский проговорил какое-то слово, но так тихо,
что нельзя было разобрать.
- Как? - спросил Лыжин. - Ты повтори.
- Администрация! - громко повторил сотский. -
Давно уж так зовет, лет шесть. Здравствуй, админи-
страция! Но я ничего, пускай, бог с ним. Случается,
какая барыня вышлет стаканчик водочки и кусок пиро-
га, ну, выпьешь за ее здоровье. А больше мужики по-
дают; мужики - те душевней, бога боятся: кто хлебца,
кто щец даст похлебать, кто и поднесет. Старосты чай-
ком потчуют в трактире. Вот сейчас понятые пошли чай
пить. "Лошадин, говорят, побудь тут за нас, по-
стереги", - и по копейке дали. Страшно им с непри-
вычки. А вчерась дали пятиалтынничек и стаканчик
поднесли.
- А тебе разве не страшно?
- Страшно, барин, да ведь наше дело такое -
служба, никуда от ней не уйдешь. Летось ведо арестан-
та в город, а он меня - по шее! по шее! по шее! А кру-
гом поле, лес, - куда от него уйдешь? Так и тут вот.
Барина, Лесницкого, я еще эканького помню, и отца его
знал, и мамашу. Я из деревни Недощотовой, а они, го-
спода Лесницкие, от нас не больше, как в версте, и того
меньше, межа с межой. И была у господина Лесницкого
сестра девица, богобоязливая и милосердная. Помяни,
господи, душу рабы твоей Юлии, вечная память. За-
муж не пошла, а когда помирала, то все свое добро по-
делила; на монастырь записала сто десятин, да нам, об-
ществу крестьян деревни Недощотовой, на помин души,
двести, а братец ейный, барин-то, бумагу спрятал, ска-
зывают, в печке сжег и всю землю себе забрал. Думал,
значит, себе на пользу, ан - нет, погоди, на свете не-
правдой не проживешь, брат. Барин потом на духу лет
двадцать не был, его от церкви отшибало, значит, и без
покаяния помер, лопнул. Толстючий был. Так и лопнул
вдоль. Потом у молодого барина, у Сережи-то, все за
долги забрали, все как есть; ну, в науках далеко не по-
шел, ничего не может, и председатель земской управы,
дядя его, "возьму-ка, думает, его, Сережу-то, к себе в аген-
ты, пускай страхует, дело немудрое". А барин молодой,
гордый, тоже хочется, да пошире, да повидней, да по-
вольготней, ну, обидно, значит, в тележонке трепаться
по уезду, с мужиками разговаривать; ходит и все в
землю глядит, глядит и молчит; окликнешь его у са-
мого уха: "Сергей Сергеич!" - а он оглянется этак:
"А?" - и опять глядит в землю. А теперь, видишь, руки
на себя наложил. Нескладно, ваше высокоблагородие,
неправильно это самое и не поймешь, что оно такое на
свете, господи милостивый. Сказать, отец был богатый,
а ты бедный, обидно, это конечно, ну, да что ж, привы-
кать надо. Я тоже жил хорошо, у меня, ваше высоко-
благородие, были две лошади, три коровы, овец штук
двадцать держал, а пришло время, с одной сумочкой
остался, да и та не моя, а казенная, и теперь, в нашей
Недощотовой, ежели говорить, мой дом что ни на есть
хуже. У Мокея было четыре лакея, а теперь Мокей сам
лакей. У Петрака было четыре батрака, а теперь Пе-
трак сам батрак.
- Отчего же ты обеднял? - спросил следователь.
- Сыны мои водку пьют шибко. Так пьют, так
пьют, что сказать нельзя, не поверишь.
Лыжин слушал и думал о том, что вот он, Лыжин,
уедет рано или поздно опять в Москву, а этот старик
останется здесь навсегда и будет все ходить и ходить;
и сколько еще в жизни придется встречать таких истре-
панных, давно нечесанных, "не стоющих" стариков,
у которых в душе каким-то образом крепко сжились
пятиалтынничек, стаканчик и глубокая вера в то, что
на этом свете неправдой не проживешь. Потом наску-
чило слушать, и он приказал принести сена для постели.
В приезжей стояла железная кровать с подушкой и
одеялом, и ее можно было принести оттуда, но возле
нее почти три дня лежал покойник (который, быть мо-
жет, садился на нее перед смертью), и теперь на ней
было бы неприятно спать...
"Еще только половина восьмого, - подумал Лыжин,
взглянув на часы. - Как это ужасно!"
Спать не хотелось, но от нечего делать, чтобы как-
нибудь скоротать время, он лег и укрылся пледом. Ло-
шадин, убирая посуду, выходил и входил несколько
раз, почмокивая и вздыхая, все топтался у стола, нако-
нец взял свою лампочку и вышел; и, глядя сзади на
его длинные седые волосы и согнутое тело, Лыжин по-
думал: "Точно колдун в опере".
Стало темно. Должно быть, за облаками была луна,
так как ясно были видны окна и снег на рамах.
- У-у-у-у! - пела метель. - У-у-у-у!
- Ба-а-а-тюшки! - провыла баба на чердаке или
так только послышалось. - Ба-а-а-тюшки мои-и!
- Ббух! - ударилось что-то снаружи о стену. - Трах!
СЛУЧАЙ ИЗ ПРАКТИКИ
Профессор получил телеграмму из фабрики Ляликовых:
его просили поскорее приехать. Была больна дочь
какой-то госпожи Ляликовой, по-видимому владелицы
фабрики, и больше ничего нельзя было понять из
этой длинной, бестолково составленной телеграммы.
И профессор сам не поехал, а вместо себя послал
своего ординатора Королева.
Нужно было проехать от Москвы две станции и потом
на лошадях версты четыре. За Королевым выслали на
станцию тройку; кучер был в шляпе с павлиньим
пером и на все вопросы отвечал громко,
по-солдатски: "Никак нет!", "Точно так!" Был
субботний вечер, заходило солнце. От фабрики к
станции толпами шли рабочие и кланялись лошадям,
на которых ехал Королев. И его пленял вечер, и
усадьбы, и дачи по сторонам, и березы, и это тихое
настроение кругом, когда, казалось, вместе с
рабочими теперь, накануне праздника, собирались
отдыхать и поле, и лес, и солнце, - отдыхать и,
быть может, молиться...
Он родился и вырос в Москве, деревни не знал и
фабриками никогда не интересовался и не бывал на
