Не глядя на нас, она очень серьезно и обстоятельно рас-
сказала нам, сколько сгорело домов в селе Сиянове,
сколько мужчин, женщин и детей осталось без крова и
что намерен предпринять на первых порах погорель-
ческий комитет, членом которого она теперь была.
Давши нам подписаться, она спрятала лист и тотчас же
стала прощаться.
- Вы совсем забыли нас, Петр Петрович, - ска-
зала она Белокурову, подавая ему руку. - Приезжай-
те, и если monsieur N. (она назвала мою фамилию) за-
хочет взглянуть, как живут почитатели его таланта,
и пожалует к нам, то мама и я будем очень рады.
Я поклонился.
Когда она уехала, Петр Петрович стал рассказы-
вать. Эта девушка, по его словам, была из хорошей се-
мьи, и звали ее Лидией Волчаниновой, а имение, в ко-
тором она жила с матерью и сестрой, так же как и
село на другом берегу пруда, называлось Шелковкой.
Отец ее когда-то занимал видное место в Москве и
умер в чине тайного советника. Несмотря на хорошие
средства, Волчаниновы жили в деревне безвыездно,
лето и зиму, и Лидия была учительницей в земской
сяц. Она тратила на себя только эти деньги и горди-
лась, что живет на собственный счет.
- Интересная семья, - сказал Белокуров. - По-
жалуй, сходим к ним как-нибудь. Они будут вам очень
рады.
Как-то после обеда, в один из праздников, мы вспом-
нили про Волчаниновых и отправились к ним в Шел-
ковку. Они, мать и обе дочери, были дома. Мать, Ека-
терина Павловна, когда-то, по-видимому, красивая,
теперь же сырая не по летам, больная одышкой, груст-
ная, рассеянная, старалась занять меня разговором о
живописи. Узнав от дочери, что я, быть может, приеду
в Шелковку, она торопливо припомнила два-три моих
пейзажа, какие видела на выставках в Москве, и те-
перь спрашивала, что я хотел в них выразить. Лидия,
или, как ее звали дома, Лида, говорила больше с Бе-
локуровым, чем со мной. Серьезная, не улыбаясь, она
спрашивала его, почему он не служит в земстве и по-
чему до сих пор не был ни на одном земском собрании.
- Не хорошо, Петр Петрович, - говорила она уко-
ризненно. - Нехорошо. Стыдно.
- Правда, Лида, правда, - соглашалась мать. -
Не хорошо.
- Весь наш уезд находится в руках Балагина, -
продолжала Лида, обращаясь ко мне. - Сам он пред-
седатель управы, и все должности в уезде роздал своим
племянникам и зятьям и делает что хочет. Надо бо-
роться. Молодежь должна составить из себя сильную
партию, но вы видите, какая у нас молодежь. Стыдно,
Петр Петрович!
Младшая сестра, Женя, пока говорили о земстве,
молчала. Она не принимала участия в серьезных раз-
говорах, ее в семье еще не считали взрослой и, как ма-
ленькую, называли Мисюсь, потому что в детстве она
называла так мисс, свою гувернантку. Все время она
смотрела на меня с любопытством и, когда я осматри-
вал в альбоме фотографии, объясняла мне: "Это дядя...
Это крестный папа", - и водила пальчиком по портре-
там и в это время по-детски касалась меня своим пле-
чом, и я близко видел ее слабую, неразвитую грудь,
тонкие плечи, косу и худенькое тело, туго стянутое
поясом.
Мы играли в крокет и lawn-tennis, гуляли по саду,
пили чай, потом долго ужинали. После громадной пус-
той залы с колоннами мне было как-то по себе в этом
небольшом уютном доме, в котором не было на стенах
олеографий и прислуге говорили вы, и все мне казалось
молодым и чистым благодаря присутствию Лиды и
Мисюсь, и все дышало порядочностью. За ужином Лида
опять говорила с Белокуровым о земстве, о Бала-
гине, о школьных библиотеках. Это была живая, ис-
кренняя, убежденная девушка, и слушать ее было ин-
тересно, хотя говорила она много и громко - быть
может, оттого, что привыкла говорить в школе. Зато мой
Петр Петрович, у которого еще со студенчества оста-
лась манера всякий разговор сводить на спор, говорил
скучно, вяло и длинно, с явным желанием казаться ум-
ным и передовым человеком. Жестикулируя, он опро-
кинул рукавом соусник, и на скатерти образовалась
большая лужа, но, кроме меня, казалось, никто не за-
метил этого.
Когда мы возвращались домой, было темно и
тихо.
- Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь
соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это
сделает кто-нибудь другой, - сказал Белокуров и вздох-
нул. - Да, прекрасная, интеллигентная семья. Отстал
я от хороших людей, ах как отстал! А все дела, дела!
Дела!
Он говорил о том, как много приходится работать,
когда хочешь стать образцовым сельским хозяином.
А я думал: какой это тяжелый и ленивый малый! Он,
когда говорил о чем-нибудь серьезно, то с напряже-
нием тянул "э-э-э-э", и работал так же, как говорил, -
медленно, всегда опаздывая, пропуская сроки. В его
деловитость я плохо верил уже потому, что письма,
которые я поручал ему отправлять на почту, он по
целым неделям таскал у себя в кармане.
- Тяжелее всего, - бормотал он, идя рядом со
мной, - тяжелее всего, что работаешь и ни в ком не
встречаешь сочувствия. Никакого сочувствия!
Часть 2
Я стал бывать у Волчаниновых. Обыкновенно я си-
дел на нижней ступени террасы; меня томило недоволь-
ство собой, было жаль своей жизни, которая протекала
так быстро и неинтересно, и я все думал о том, как хо-
рошо было бы вырвать из своей груди сердце, которое
стало у меня таким тяжелым. А в это время на террасе
говорили, слышался шорох платьев, перелистывали
книгу. Я скоро привык к тому, что днем Лида прини-
мала больных, раздавала книжки и часто уходила в
деревню с непокрытой головой, под зонтиком, а ве-
чером громко говорила о земстве, о школах. Эта тон-
кая, красивая, неизменно строгая девушка с малень-
ким, изящно очерченным ртом всякий раз, когда на-
чинался деловой разговор, говорила мне сухо:
- Это для вас не интересно.
Я был ей не симпатичен. Она не любила меня за
то, что я пейзажист и в своих картинах не изображаю
народных нужд, и что я, как ей казалось, был равно-
душен к тому, во что она так крепко верила. Помнится,
когда я ехал по берегу Байкала, мне встретилась де-
вушка-бурятка, в рубахе и в штанах из синей дабы, вер-
хом на лошади; я спросил у нее, не продаст ли она мне
свою трубку, и, пока мы говорили, она с презрением
смотрела на мое европейское лицо и на мою шляпу, и
в одну минуту ей надоело говорить со мной, она гикнула
и поскакала прочь. И Лида точно так же презирала во
мне чужого. Внешним образом она никак не выражала
своего нерасположения ко мне, но я чувствовал его и,
сидя на нижней ступени террасы, испытывал раздра-
жение и говорил, что лечить мужиков, не будучи вра-
чом, значит обманывать их и что легко быть благоде-
телем, когда имеешь две тысячи десятин.
А ее сестра, Мисюсь, не имела никаких забот и про-
водила свою жизнь в полной праздности, как я. Встав-
ши утром, она тотчас же бралась за книгу и читала,
сидя на террасе в глубоком кресле, так что ножки ее
едва касались земли, или пряталась с книгой в липо-
аллее, или шла за ворота в поле. Она читала це-
лый день, с жадностью глядя в книгу, и только потому,
что взгляд ее иногда становился усталым, ошеломлен-
ным и лицо сильно бледнело, можно было догадаться,
как это чтение утомляло ее мозг. Когда я приходил,
она, увидев меня, слегка краснела, оставляла книгу
и с оживлением, глядя мне в лицо своими большими
глазами, рассказывала о том, что случилось, например,
о том, что в людской загорелась сажа или что работ-
ник поймал в пруде большую рыбу. В будни она хо-
дила обыкновенно в светлой рубашечке и в темно-синей
юбке. Мы гуляли вместе, рвали вишни для варенья,
катались в лодке, и когда она прыгала, чтобы достать
вишню, или работала веслами, сквозь широкие рукава
просвечивали ее тонкие, слабые руки. Или я писал
этюд, а она стояла возле и смотрела с восхищением.
В одно из воскресений, в конце июля, я пришел к
Волчаниновым утром, часов в девять. Я ходил по пар-
ку, держась подальше от дома, и отыскивал белые гри-
бы, которых в то лето было очень много, и ставил около
них метки, чтобы потом подобрать их вместе с Женей.
Дул теплый ветер. Я видел, как Женя и ее мать, обе
в светлых праздничных платьях, прошли из церкви до-
мой и Женя придерживала от ветра шляпу. Потом я
слышал, как на террасе пили чай.
Для меня, человека беззаботного, ищущего оправ-
дания для своей постоянной праздности, эти летние
праздничные утра в наших усадьбах всегда были не-
обыкновенно привлекательны. Когда зеленый сад, еще
влажный от росы, весь сияет от солнца и кажется счаст-
ливым, когда около дома пахнет резедой и олеандром,
молодежь только что вернулась из церкви и пьет чай
в саду, и когда все так мило одеты и веселы, и когда
знаешь, что все эти здоровые, сытые, красивые люди
весь длинный день ничего не будут делать, то хочется,
чтобы вся жизнь была такою. И теперь я думал то же
самое и ходил по саду, готовый ходить так без дела и
без цели весь день, все лето.
Пришла Женя с корзиной; у нее было такое выра-
жение, как будто она знала или предчувствовала, что
найдет меня в саду. Мы подбирали грибы и говорили,
и когда она спрашивала о чем-нибудь, то заходила впе-
ред, чтобы видеть мое лицо.
- Вчера у нас в деревне произошло чудо, - ска-
зала она. - Хромая Пелагея была больна целый год,
никакие доктора и лекарства не помогали, а вчера ста-
руха пошептала, и прошло.
- Это неважно, - сказал я. - Не следует искать
чудес только около больных и старух. Разве здоровье
не чудо? А сама жизнь? Что непонятно, то и есть чудо.
- А вам не страшно то, что непонятно?
- Нет. К явлениям, которых я не понимаю, я под-
хожу бодро и не подчиняюсь им. Я выше их. Человек
должен сознавать себя выше львов, тигров, звезд,
выше всего в природе, даже выше того, что непонятно
и кажется чудесным, иначе он не человек, а мышь,
которая всего боится.
Женя думала, что я, как художник, знаю очень
многое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хо-
телось, чтобы я ввел ее в область вечного и прекрасного,
в этот высший свет, в котором, по ее мнению, я был своим
человеком, и она говорила со мной о боге, о вечной жиз-
ни, о чудесном. И я, не допускавший, что я и мое вооб-
ражение после смерти погибнем навеки, отвечал: "да,
люди бессмертны", "да, нас ожидает вечная жизнь".
А она слушала, верила и не требовала доказательств.
Когда мы шли к дому, она вдруг остановилась и
сказала:
- Наша Лида замечательный человек. Не правда
ли? Я ее горячо люблю и могла бы каждую минуту по-
жертвовать для нее жизнью. Но скажите, - Женя до-
тронулась до моего рукава пальцем, - скажите, по-
чему вы с ней все спорите? Почему вы раздражены?
- Потому что она не права.
Женя отрицательно покачала головой, и слезы по-
казались у нее на глазах.
- Как это непонятно! - проговорила она.
В это время Лида только что вернулась откуда-то и,
стоя около крыльца с хлыстом в руках, стройная, кра-
сивая, освещенная солнцем, приказывала что-то ра-
ботнику. Торопясь и громко разговаривая, она приня-
ла двух-трех больных, потом с деловым, озабоченным
видом ходила по комнатам, отворяя то один шкап, то
другой, уходила в мезонин; ее долго искали и звали
обедать, и пришла она, когда мы уже съели суп. Все
эти мелкие подробности я почему-то помню и люблю,
и весь этот день живо помню, хотя не произошло ни-
чего особенного. После обеда Женя читала, лежа в
глубоком кресле, а я сидел на нижней ступени террасы.
Мы молчали. Все небо заволокло облаками, и стал на-
крапывать редкий, мелкий дождь. Было жарко, ветер
давно уже стих, и казалось, что этот день никогда не
кончится. К нам на террасу вышла Екатерина Павлов-
на, заспанная, с веером.
- О,мама, - сказала Женя, целуя у нее руку, -
тебе вредно спать днем.
Они обожали друг друга. Когда одна уходила в сад,
то другая уже стояла на террасе и, глядя на деревья,
окликала: "ау, Женя!" или "мамочка, где ты?". Они
всегда вместе молились, и обе одинаково верили, и хо-
рошо понимали друг друга, даже когда молчали. И к
людям они относились одинаково. Екатерина Павлов-
на также скоро привыкла и привязалась ко мне, и ког-
