Хозяин поклонился и, когда все стихло, продолжал
играть... Во время исполнения одной очень высокой
ноты где-то наверху среди публики кто-то громко
ахнул.
- Тятька!- крикнул детский голос.- А ведь это
Каштанка!
- Каштанка и есть!- подтвердил пьяненький,
дребезжащий тенорок.- Каштанка! Федюшка, это, накажи бог,
Каштанка! Фюйть!
Кто-то на галерее свистнул, и два голоса, один -
детский, другой - мужской, громко позвали:
- Каштанка! Каштанка!
Тетка вздрогнула и посмотрела туда, где кричали.
Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся,
другое - пухлое, краснощекое и испуганное, ударили
по ее глазам, как раньше ударил яркий свет... Она
вспомнила, упала со стула и забилась на песке, потом
вскочила и с радостным визгом бросилась к этим лицам.
Раздался оглушительный рев, пронизанный насквозь
свистками и пронзительным детским криком:
- Каштанка! Каштанка!
Тетка прыгнула через барьер, потом через чье-то
плечо, очутилась в ложе; чтобы попасть в следующий
ярус, нужно было перескочить высокую стену; Тетка
прыгнула, но не допрыгнула и поползла назад по
стене. Затем она переходила с рук на руки, лизала
чьи-то руки и лица, подвигалась все выше и выше и,
наконец, попала на галерку...
Спустя полчаса Каштанка шла уже по улице за
людьми, от которых пахло клеем и лаком. Лука Александрыч
покачивался и инстинктивно, наученный опытом,
старался держаться подальше от канавы.
- В бездне греховней валяюся во утробе моей...-
бормотал он. - А ты, Каштанка,- недоумение. Супротив
человека ты все равно, что плотник супротив столяра.
Рядом с ним шагал Федюшка в отцовском картузе.
Каштанка глядела им обоим в спины, и ей казалось,
что она давно уже идет за ними и радуется, что жизнь
ее не обрывалась ни на минуту.
Вспомнила она комнатку с грязными обоями, гуся,
Федора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, но
все это представлялось ей теперь, как длинный, перепутанный,
тяжелый сон...
Часть 1
Под вербное воскресенье в Старо-Петровском мона-
стыре шла всенощная. Когда стали раздавать вербы,
то был уже десятый час на исходе, огни потускнели,
фитили нагорели, было все, как в тумане. В церковных
сумерках толпа колыхалась, как море, и преосвящен-
ному Петру, который был нездоров уже дня три, каза-
лось, что все лица - и старые, и молодые, и мужские,
и женские - походили одно на другое, у всех, кто под-
ходил за вербой, одинаковое выражение глаз. В тумане
не было видно дверей, толпа все двигалась, и похоже
было, что ей нет и не будет конца. Пел женский хор,
канон читала монашенка.
Как было душно, как жарко! Как долго шла всенощ-
ная! Преосвященный Петр устал. Дыхание у него было
тяжелое, частое, сухое, плечи болели от усталости, ноги
дрожали. И неприятно волновало, что на хорах изред-
ка вскрикивал юродивый. А тут еще вдруг, точно во
сне или в бреду, показалось преосвященному, будто
в толпе подошла к нему его родная мать Мария Ти-
мофеевна, которой он не видел уже девять лет, или
старуха, похожая на мать, и, принявши от него вербу,
отошла и все время глядела на него весело, с доброй,
радостной улыбкой, пока не смешалась с толпой. И по-
чему-то слезы потекли у него по лицу. На душе было
покойно, все было благополучно, но он неподвижно гля-
дел на левый клирос, где читали, где в вечерней мгле
уже нельзя было узнать ни одного человека, и - пла-
кал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот
вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то дру-
гой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполни-
лась тихим плачем. А немного погодя, минут через пять,
монашеский хор пел, уже не плакали, все было попреж-
нему.
Скоро и служба кончилась. Когда архиерей садился
в карету, чтобы ехать домой, то по всему саду, осве-
щенному луной, разливался веселый, красивый звон
дорогих, тяжелых колоколов. Белые стены, белые кре-
сты на могилах, белые березы и черные тени, и дале-
кая луна на небе, стоявшая как раз над монастырем,
казалось теперь, жили своей особой жизнью, непонят-
ной, но близкой человеку. Был апрель в начале, и после
теплого весеннего дня стало прохладно, слегка подмо-
розило, и в мягком холодном воздухе чувствовалось ды-
хание весны. Дорога от монастыря до города шла по
песку, надо было ехать шагом; и по обе стороны ка-
реты, в лунном свете, ярком и покойном, плелись по
песку богомольцы. И все молчали, задумавшись, все
было кругом приветливо, молодо, так близко, все - и
деревья, и небо, и даже луна, и хотелось думать, что
так будет всегда.
Наконец, карета въехала в город, покатила по глав-
ной улице. Лавки были уже заперты, и только у купца
Еракина, миллионера, пробовали электрическое осве-
щение, которое сильно мигало, и около толпился народ.
Потом пошли широкие темные улицы, одна за другою,
безлюдные, земское шоссе за городом, поле, запахло
сосной. И вдруг выросла перед глазами белая зубча-
тая стена, а за нею высокая колокольня, вся залитая
светом, и рядом с ней пять больших, золотых, блестя-
щих глав, - это Панкратиевский монастырь, в котором
жил преосвященный Петр. И тут также высоко над мо-
настырем тихая, задумчивая луна. Карета въехала в
ворота, скрипя по песку, кое-где в лунном свете замель-
кали черные монашеские фигуры, слышались шаги по
каменным плитам...
- А тут, ваше преосвященство, ваша мамаша без
вас приехали, - доложил келейник, когда преосвящен-
ный входил к себе.
- Маменька? Когда она приехала?
- Перед всенощной. Справлялись сначала, где вы,
а потом поехали в женский монастырь.
- Это, значит, я ее в церкви видел давеча! О гос-
поди!
И преосвященный засмеялся от радости.
- Они велели, ваше преосвященство, доложить, -
продолжал келейник, - что придут завтра. С ними де-
вочка, должно внучка. Остановились на постоялом
дворе Овсянникова.
- Который теперь час?
- Двенадцатый в начале.
- Эх, досадно!
Преосвященный посидел немного в гостиной, разду-
мывая и как бы не веря, что уже так поздно. Руки и
ноги у него поламывало, болел затылок. Было жарко и
неудобно. Отдохнув, он пошел к себе в спальню и здесь
тоже посидел, все думая о матери. Слышно было, как
уходил келейник и как за стеной покашливал отец
Сисой, иеромонах. Монастырские часы пробили чет-
верть.
Преосвященный переоделся и стал читать молитвы
на сон грядущий. Он внимательно читал эти старые,
давно знакомые молитвы и в то же время думал о своей
матери. У нее было девять душ детей и около сорока
внуков. Когда-то со своим мужем, дьяконом, жила она
в бедном селе, жила там очень долго, с семнадцати до
шестидесяти лет. Преосвященный помнил ее с раннего
детства, чуть ли не с трех лет и - как любил! Милое,
дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки
ушедше, невозвратное время, отчего оно кажется свет-
лее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле?
Когда в детстве или юности он бывал нездоров, то как
нежна и чутка была мать! И теперь молитвы мешались
с воспоминаниями, которые разгорались все ярче,как
пламя, и молитвы не мешали думать о матери.
Кончив молиться, он разделся и лег, и тотчас же,
как только стало темно кругом, представились ему его
покойный отец, мать, родное село Лесополье... Скрип
колес, блеяние овец, церковный звон в ясные, летние
утра, цыгане под окном, - о, как сладко думать об
этом! Припомнился священник лесопольский, отец
Симеон, кроткий, смирный, добродушный; сам он был
тощ, невысок, сын же его, семинарист, был громадного
роста, говорил неистовым басом; как-то попович обо-
злился на кухарку и выбранил ее: "Ах ты, ослица Иегу-
диилова!", и отец Симеон, слышавший это, не сказал ни
слова и только устыдился, так как не мог вспомнить,
где в священном писании упоминается такая ослица.
После него в Лесополье священником был отец Демьян,
который сильно запивал и напивался подчас до зеле-
ного змия, и у него даже прозвище было: Демьян-Зме-
евидец. В Лесополье учителем был Матвей Николаич,
из семинаристов, добрый, неглупый человек, но тоже
пьяница; он никогда не бил учеников, но почему-то у
него на стене всегда висел пучок березовых розог, а
под ним надпись на латинском языке, совершенно бес-
смысленная, - Betula kinderbalsamica secuta. Была у
него черная мохнатая собака, которую он называл так:
Синтаксис.
И преосвященный засмеялся. В восьми верстах от
Лесополья село Обнино с чудотворной иконой. Из Об-
нина летом носили икону крестным ходом по соседним
деревням и звонили целый день то в одном селе, то в
другом, и казалось тогда преосвященному, что радость
дрожит в воздухе, и он (тогда его звали Павлушей) хо-
дил за иконой без шапки, босиком, с наивной верой, с
наивной улыбкой, счастливый бесконечно. В Обнине,
вспомнилось ему теперь, всегда было много народу, и
тамошний священник отец Алексей, чтобы успевать на
проскомидии, заставлял своего глухого племянника
Илариона читать записочки и записи на просфорах
"о здравии" и "за упокой"; Иларион читал, изредка по-
лучая по пятаку или гривеннику за обедню, и только уж
когда поседел и облысел, когда жизнь прошла, вдруг
видит, на бумажке написано: "Да и дурак же ты, Ила-
рион!" По крайней мере до пятнадцати лет Павлуша
был неразвит и учился плохо, так что даже хотели взять
его из духовного училища и отдать в лавочку; однажды,
придя в Обнино на почту за письмами, он долго смотрел
на чиновников и спросил:"Позвольте узнать, как вы по-
лучаете жалованье: помесячно или поденно?"
Преосвященный перекрестился и повернулся на дру-
гой бок, чтобы больше не думать и спать.
- Моя мать приехала... - вспомнил он и засмеялся.
Луна глядела в окно, пол бы освещен, и на нем ле-
жали тени. Кричал сверчок. В следующей комнате за
стеной похрапывал отец Сисой, и что-то одинокое,
сиротское, даже бродяжническое слышалось в его стари-
ковском храпе. Сисой был когда-то экономом у епар-
хиального архиерея, а теперь его зовут "бывший отец
эконом"; ему семьдесят лет, живет он в монастыре,
в шестнадцати верстах от города, живет и в городе, где
придется. Три дня назад он зашел в Панкратиевский
монастырь, и преосвященный оставил его у себя, чтобы
как-нибудь на досуге поговорить с ним о делах, о здеш-
них порядках...
В половине второго ударили к заутрене. Слышно
было, как отец Сисой закашлял, что-то проворчал недо-
вольным голосом, потом встал и прошелся босиком по
комнатам.
- Отец Сисой! - позвал преосвященный.
Сисой ушел к себе и немного погодя явился уже в
сапогах, со свечкой; на нем сверх белья была ряса, на
голове старая, полинялая скуфейка.
- Не спится мне, - сказал преосвященный, са-
дясь. - Нездоров я, должно быть. И что оно такое, не
знаю. Жар!
- Должно, простудились, владыко. Надо бы вас
свечным салом смазать.
Сисой постоял немного и зевнул: "О господи, прости
меня, грешного!"
- У Еракина нынче электричество зажигали, - ска-
зал он. - Не ндравится мне!
Отец Сисой был стар, тощ, сгорблен, всегда недово-
лен чем-нибудь, и глаза у него были сердитые, выпук-
лые, как у рака.
- Не ндравится! - повторил он, уходя. - Не ндра-
вится, бог с ним совсем!
На другой день, в вербное воскресение, преосвящен-
ный служил обедню в городском соборе, потом был у
епархиального архиерея, был у одной очень больной
старой генеральши и, наконец, поехал домой. Во втором
часу у него обедали дорогие гости: старуха мать и пле-
мянница Катя, девочка лет восьми. Во время обеда в
окна со двора все время смотрело весеннее солнышко и
весело светилось на белой скатерти, в рыжих волосах
Кати. Сквозь двойные рамы слышно было, как шумели
в саду грачи и пели скворцы.
- Уже девять лет, как мы не виделись, - говорила
старуха, - а вчера в монастыре как поглядела на вас -
господи! И ни капельки не изменились, только вот разве
похудели, и бородка длинней стала. Царица небес-
ная, матушка! И вчерась во всенощной нельзя было
удержаться, все плакали. Я тоже вдруг, на вас гля-
дя, заплакала, а отчего, и сама не знаю. Его святая
воля!
И, несмотря на ласковость, с какой она говорила
