на каток, и, слетая вниз на санках, я всякий раз
произношу вполголоса одни и те же слова:
- Я люблю вас, Надя!
Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к вину
или морфию. Она жить без нее не может. Правда, лететь
с горы по-прежнему страшно, но теперь уже страх
и опасность придают особое очарование словам о любви,
словам, которые по-прежнему составляют загадку и
томят душу. Подозреваются все те же двое: я и ветер...
Кто из двух признается ей в любви, она не знает,
но ей,
по-видимому, уже все равно; из какого сосуда ни пить -
все равно, лишь бы быть пьяным.
Как-то в полдень я отправился на каток один; смешавшись
с толпой, я вижу, как к горе подходит Наденька,
как ищет глазами меня... Затем она робко
идет вверх по лесенке... Страшно ехать одной, о, как
страшно! Она бледна, как снег, дрожит, она идет, точно
на казнь, но идет, идет без оглядки, решительно.
Она, очевидно, решила наконец попробовать: будут
ли слышны те изумительные сладкие слова, когда меня
нет? Я вижу, как она, бледная, с раскрытым от ужаса
ртом, садится в санки, закрывает глаза и, простившись
навеки с землей, трогается с места... "Жжжж"... жужжат
полозья. Слышит ли Наденька те слова, я не знаю...
Я вижу только, как она поднимается из саней изнеможенная,
слабая. И видно по ее лицу, она и сама не
знает, слышала она что-нибудь или нет. Страх, пока
она катила вниз, отнял у нее способность слышать, различать
звуки, понимать...
Но вот наступает весенний месяц март... Солнце
становится ласковее. Наша ледяная гора темнеет, теряет
свой блеск и тает, наконец. Мы перестаем кататься.
Бедной Наденьке больше уже негде слышать тех
слов, да и некому произносить их, так как ветра не
слышно, а я собираюсь в Петербург - надолго, должно быть,
навсегда.
Как-то перед отъездом, дня за два, в сумерки сижу
я в садике, а от двора, в котором живет Наденька, садик
этот отделен высоким забором с гвоздями... Еще
достаточно холодно, под навозом еще снег, деревья
мертвы, но уже пахнет весной, и, укладываясь на
ночлег, шумно кричат грачи. Я подхожу к забору и долго
смотрю в щель. Я вижу, как Наденька выходит на
крылечко и устремляет печальный, тоскующий взор на
небо... Весенний ветер дует ей прямо в бледное, унылое
лицо... Он напоминает ей о том ветре, который ревел
нам тогда на горе, когда она слышала те четыре
слова, и лицо у нее становится грустным, грустным, по
щеке ползет слеза... И бедная девочка протягивает обе
руки, как бы прося этот ветер принести ей еще раз те
слова. И я, дождавшись ветра, говорю вполголоса:
- Я люблю вас, Надя!
Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрикивает,
улыбается во все лицо и протягивает навстречу
ветру руки, радостная, счастливая, такая красивая.
А я иду укладываться...
Это было уже давно. Теперь Наденька уже замужем;
ее выдали или она сама вышла - это все равно,
за секретаря дворянской опеки, и теперь у нее уже трое
детей. То, как мы вместе когда-то ходили на каток и
как ветер доносил до нее слова "я вас люблю, Наденька", не
забыто; для нее теперь это самое счастливое, самое
трогательное и прекрасное воспоминание в жизни...
А мне теперь, когда я стал старше, уже не понятно,
зачем я говорил те слова, для чего шутил...
СИЛЬНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ
Дело происходило не так давно в московском окружном
суде. Присяжные заседатели, оставленные в суде
на ночь, прежде чем лечь спать, завели разговор о сильных
ощущениях. Их навело на это воспоминание об одном
свидетеле, который стал заикой и поседел, по его
словам, благодаря какой-то страшной минуте. Присяжные
порешили, что, прежде чем уснуть, каждый из них
пороется в своих воспоминаниях и расскажет что-нибудь.
Жизнь человеческая коротка, но все же нет человека,
который мог бы похвастать, что у него в
прошлом не было ужасных минут.
Один присяжный рассказал, как он тонул; другой
рассказал, как однажды ночью он в местности, где нет
ни врачей, ни аптекарей, отравил собственного ребенка,
давши ему по ошибке вместо соды цинкового купороса.
Ребенок не умер, но отец едва не сошел с ума. Третий,
еще нестарый, болезненный человек, описал два своих
покушения на самоубийство: раз стрелялся, другой раз
бросился под поезд.
Четвертый, маленький, щеголевато одетый толстяк,
рассказал следующее:
- Мне было двадцать два - двадцать три года,
не больше, когда я по уши влюбился в свою теперешнюю
жену и сделал ей предложение... Теперь я с удовольствием
высек бы себя за раннюю женитьбу, но
тогда не знаю, что было бы со мной, если бы Наташа
ответила мне отказом. Любовь была самая настоящая,
такая, как в романах описывают, бешеная, страстная,
и прочее. Мое счастье душило меня, и я не знал, куда
мне уйти от него, и я надоел и отцу, и приятелям,
и прислуге, рассказывая постоянно о том, как пылко я
люблю. Счастливые люди - это самые надоедливые, самые
скучные люди. Я надоедал страшно, даже теперь мне
совестно...
Между приятелями был у меня тогда один начинающий
адвокат. Теперь этот адвокат известен на всю Россию,
тогда же он только что входил в силу и не был
еще богат и знаменит настолько, чтобы при встрече по
старым приятелем иметь право не узнавать, не снимать
шляпы. Бывал я у него раз или два в неделю. Когда я
приходил к нему, мы оба разваливались на диванах и
начинали философствовать.
Как-то я лежал у него на диване и толковал о том,
что нет неблагодарнее профессии, как адвокатская. Мне
хотелось доказать, что суд, после того как допрос свидетелей
окончен, легко может обойтись без прокурора
и без защитника, потому что тот и другой не нужны
и только мешают. Если взрослый, душевно и умственно
здоровый присяжный заседатель убежден, что этот потолок
бел, что Иванов виновен, то бороться с этим
убеждением и победить его не в силах никакой Демосфен.
Кто может убедить меня, что у меня рыжие усы,
если я знаю, что они черные? Слушая оратора, я,
быть может, и расчувствуюсь и заплачу, но коренное убеждение
мое, основанное большею частью на очевидности
и на факте, нисколько не изменится. Мой же адвокат
доказывал, что я молод еще и глуп и что я говорю мальчишеский
вздор. По его мнению, очевидный факт оттого,
что его освещают добросовестные, сведущие люди,
становится еще очевиднее - это раз; во-вторых, талант
- это стихийная сила, это ураган, способный обращать
в пыль даже камни, а не то что такой пустяк, как
убеждения мещан и купцов второй гильдии. Человеческой
немощи бороться с талантом так же трудно, как глядеть,
не мигая, на солнце или остановить ветер.
Один простой смертный силою слова обращает тысячи
убежденных дикарей в христианство; Одиссей был
убежденнейший человек в свете, но спасовал перед сиренами,
и так далее. Вся история состоит из подобных
примеров, а в жизни они встречаются на каждом шагу,
да так и должно быть, иначе умный и талантливый человек
не имел бы никакого преимущества перед глупцом
и бездарным.
Я стоял на своем и продолжал доказывать, что
убеждение сильнее всякого таланта, хотя, откровенно
говоря, сам не мог точно определить, что такое именно
убеждение и что такое талант. Вероятно, говорил я,
только чтобы говорить.
- Взять хоть тебя...- сказал адвокат.- Ты убежден
в настоящее время, что твоя невеста ангел и что
нет во всем городе человека счастливее тебя. А я тебе
говорю: достаточно мне десяти - двадцати минут, чтобы
ты сел за этот самый стол и написал отказ своей невесте.
Я засмеялся.
- Ты не смейся, я говорю серьезно,- сказал приятель.
- Захочу, и через двадцать минут ты будешь счастлив
от мысли, что тебе не нужно жениться. У меня не
бог весть какой талант, но ведь и ты не из сильных.
- А ну-ка, попробуй!- сказал я.
- Нет, зачем же? Я ведь это так только говорить.
Ты мальчик добрый, и было бы жестоко подвергать
тебя такому опыту. И к тому же я сегодня не в ударе.
Мы сели ужинать. Вино и мысли о Наташе, моя любовь
наполнили всего меня ощущением молодости и счастья.
Счастье мое было так безгранично велико, что сидевший
против меня адвокат с его зелеными глазами
казался мне несчастным, таким маленьким, сереньким...
-Попробуй же!- приставал я к нему.- Ну, прошу!
Адвокат покачал головой и поморщился. Я, видимо,
уже начал надоедать ему.
- Я знаю,- сказал он,- после моего опыта ты мне
спасибо скажешь и назовешь меня спасителем, но ведь
нужно и о невесте подумать. Она тебя любит, твой отказ
заставил бы ее страдать. А какая она у тебя прелесть!
Завидую я тебе.
Адвокат вздохнул, выпил вина и стал говорить о
том, какая прелесть моя Наташа. У него был необыкновенный
дар описывать. Про женские ресницы или мизинчик
он мог наговорить вам целую кучу слов. Слушал
я его с наслаждением.
- Видел я на своем веку много женщин,- говорил
он,- но даю тебе честное слово, говорю, как другу,
твоя Наталья Андреевна - это перл, это редкая девушка.
Конечно, есть и недостатки, их даже много, если
хочешь, но все же она очаровательна.
И адвокат заговорил о недостатках моей невесты.
Теперь я отлично понимаю, что это говорил он вообще
о женщинах, об их слабых сторонах вообще, мне же
тогда казалось, что он говорит только о Наташе. Он
восторгался вздернутым носом, вскрикиваниями, визгливым
смехом, жеманством, именно всем тем, что мне
так в ней не нравилось. Все это, по его мнению, было
бесконечно мило, грациозно, женственно. Незаметно
для меня он скоро с восторженного тона перешел на
отечески назидательный, потом на легкий, презрительный...
Председателя суда с нами не было, и некому
было остановить расходившегося адвоката. Я не успевал
рта разинуть, да и что я мог сказать? Приятель говорил
не новое, давно уже всем известное, и весь яд
был не в том, что он говорил, а в анафемской форме.
То есть черт знает какая форма! Слушая его тогда, я
убедился, что одно и то же слово имеет тысячу значений и
оттенков, смотря по тому, как оно произносится,
по форме, какая придается фразе. Конечно, я не могу
передать вам ни этого тона, ни формы, скажу только,
что, слушая приятеля и шагая из угла в угол, я возмущался,
негодовал, презирал с ним вместе. Я поверил
ему даже, когда он со слезами на глазах заявил мне,
что я великий человек, что я достоин лучшей участи,
что мне предстоит в будущем совершить что-то такое
особенное, чему может помешать женитьба!
- Друг мой!- восклицал он, крепко пожимая мне
руку.- Умоляю тебя, заклинаю: остановись, пока не
поздно. Остановись! Да хранит тебя небо от этой странной,
жестокой ошибки! Друг мой, не губи своей молодости!
Хотите, верьте, хотите - нет, но в конце концов
я сидел за столом и писал своей невесте отказ. Я писал
и радовался, что еще не ушло время исправить
ошибку. Запечатав письмо, я поспешил на улицу, чтобы
опустить его в почтовый ящик. Со мной пошел и
адвокат.
- И отлично! Превосходно!- похвалил он меня,
когда мое письмо к Наташе исчезло во мраке почтового
ящика.- От души тебя поздравляю. Я рад за тебя.
Пройдя со мной шагов десять, адвокат продолжал:
- Конечно, брак имеет и свои хорошие стороны.
Я, например, принадлежу к числу людей, для которых
брак и семейная жизнь - все.
И он уже описывал свою жизнь, и предо мною предстали
все безобразия одинокой, холостой жизни.
Он говорил с восторгом о своей будущей жене, о
сладостях обыкновенной, семейной жизни и восторгался
так красиво, так искренне, что, когда мы подошли
к его двери, я уже был в отчаянии.
- Что ты делаешь со мной, ужасный человек?!-
говорил я задыхаясь.- Ты погубил меня! Зачем ты
заставил меня написать то проклятое письмо? Я люблю ее,
люблю!
И я клялся в любви, я приходил в ужас от своего
поступка, который уже казался мне диким и бессмысленным.
Сильнее того ощущения, которое испытал я в
то время, и представить, господа, невозможно. О, что я
тогда пережил, что почувствовал! Если бы нашелся
добрый человек, который подсунул мне в ту пору револьвер,
то я с наслаждением пустил бы себе пулю в
лоб.
- Ну, полно, полно...- сказал адвокат, хлопая
